Лунное зелье

На завтрак давали жидкую, чуть тёплую рисовую кашу. Иногда в каждую миску добавляли огромную ложку сахара, а иногда забывали. Дети, по уши укутанные в фуфайки, шарфы и телогрейки, походили больше на клубки с нитками. Они даже покачивались из стороны в стороны, словно размышляя, а не покатиться ли им по полу быстро-быстро. Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел…

Мама, ворча и проклиная всё на свете, расчесывала непослушные лохмы своего ребятёнка, пытаясь успеть на завтрак и мысленно подготовиться к предстоящим занятиям…

Наступает день, и мама с девочкой убегают в складскую комнату, где мама может просто перевести дух, прислонившись к стенке, а девочка с грохотом и победными визгами скатывается на игрушечной машинке с зыбко подрагивающей горы матов.

Время обеденного сна. Женщина с девочкой тихо плетутся к себе домой, чтобы просто посидеть в уединении вместе два ближайших часа. Мама пытается читать дочери книгу про муми-троллей, впадающих в спячку, а дочка просто сидит, прижавшись к ней и непонятно, слушает или просто дремлет.

На уроках в садике девочка вопит и катается по полу, приводя маму в полное замешательство. Но женщина не может отдать своего ребенка в чужую группу, зная, что её девочка будет там горько плакать. И она берет её с собой на каждый урок, каждый час в новой группе, защищая ребенка от общих казённых правил и законов, давая хоть какое-то подобие тепла и дома. И это их время после обеда – единственная возможность просто тихо побыть вместе, потому что вечерами, придя домой, мама начинает делать ужин, готовиться к следующему рабочему дню, заниматься хозяйственными делами.

Послеобеденный сон заканчивается. Мама с дочкой возвращаются обратно в садик. Звучит бодрая музыка на вставание после сна. Медленная, не очень противная, только всегда-всегда одинаковая. Детки потихоньку продирают глаза: спали- то целых три часа. А один парень в уголке лежит тихонько на своей кровати, болтает ногой и балдеет. (Китайцы не раздеваются, когда ложатся спать.)

После уроков наступает самое тяжкое время – провожание детей. Весь состав детского сада, человек двадцать воспитательной части и три сотни детей, сгрудился на маленьком пятачке в центральном холле. Дети вопят и прыгают, их заглушает громкая песня из динамиков, вещающая с завидным постоянством: «Пусть плывет твоя лодка, тихо, тихо, по теченью реки». И так вновь и вновь. Китайцы словно не слышат ничего, а мама прямо зеленеет на глазах, девочка же отрешенно разглядывает книжки с большими жирными китайскими иероглифами.

Вечер: девочка и мама сидят на маленькой кухоньке холодной квартиры, тщетно пытаясь согреться у горячей плиты. В сгустившихся сумерках приходит с работы муж: усталый, разочарованный и злой.

И так пять дней в неделю. Один день похож на другой, как сводящая с ума своим постоянством дурная бесконечность. И все же в перерывах между тоской и усталостью мама не перестаёт удивляться подробностям китайской жизни. Например, её просто ставит в тупик манера местного населения чистить уши и ногти ключами. Складывается ощущение, что каждый уважающий себя китаец носит при себе связку ключей и употребляет их только по этому назначению. То есть время от времени засовывает себе или сидящему рядом ребенку в уши или под ногти.

Своеобразно также понятие чистоты: стиральные машины в Китае спускают грязную воду прямо на пол. Даже в фешенебельном современном доме, где жила семья, машина стоит на балконе, и когда происходит стирка – следом за ней следует потоп, который высыхает лишь через пару дней. И каждый раз после стирки мама думает: хорошо, что высокий порожек балкона не дает воде перетечь в комнаты.

В садике стиральные машины попросту стоят в туалете, где и без них не очень-то чисто. Естественно, туда ходят все: и воспитатели, и дети. Мокрая грязная вода растаскивается на обуви по всему саду. Иногда, сидя в туалете, женщина слышит, как в соседней кабинке что-то бодро поет китайский мальчишка. Однажды один малыш целый день ходил по коридору и распевал бодрые маршевые песни. Что интересно, его никто не гонял.

Женщину многое удивляет в китайском детском саду. Например, то, что дети здесь свободно валяются по полу, ползают по нему, порой даже облизывают. Или то, что дети здесь не болеют – женщина работает в саду уже полгода, и за это время пропустили пару дней лишь четверо малышей из трёхсот.

Китайские дети сами моют свою посуду, сами заправляют кровати, самостоятельно спускаются по крутой лестнице, таскают стулья и столы. Они – равноправные участники процесса жизни.

Наравне со взрослыми они терпят стужу и холод, поёживаются от студёного ветра, завывающего в коридорах, дуют по утрам на окоченевшие ладошки.

Иногда, впрочем, выглядывает солнышко. И тогда дети и их озябшие воспитатели высыпают греться на балкон. Он расположен на уровне второго этажа, опоясывая садик почти по периметру. С него открывается вид на узкую улочку, по которой ежедневно ходят на работу женщина и её дочка, на заброшенный пустырь за забором и большую помойку напротив центрального парадного входа в детский сад.

Как-то в один из таких солнечных дней дочка особенно долго вглядывается в помойку, а потом начинает вопить и плакать. Она замечает там среди хлама перееханного машинами, раздавленного игрушечного медвежонка. Усталая мама сразу после работы на глазах у изумленных коллег и родителей (садик считался элитным, дорогим, не каждый мог себе позволить определить ребенка сюда), взяв дочку за руку, решительно идёт на помойку. Там, роясь в горах мусора, мама про себя думает: уж не померещился ли игрушечный медведь её усталой и несчастной дочке. В конце концов, схватившись за еле приметную, грязную, почти неотличимую от общего мусора лапку, девочка откапывает сплющенного, искалеченного медвежонка. На игрушке такой слой грязи, что с первого взгляда и не понять, какого же она цвета.

Всю дорогу домой девочка бережно несёт медвежонка за уцелевшую лапу. Дома усталый притихший ребенок отправляется в свою комнату, а мама, захватив находку, – на кухню. Там, включив воду на полную мощь и вылив на существо полбутылки жидкого мыла, она принимается отмывать медвежонка. Это очень странное чувство: сперва под руками ощущался совершенно мертвый комок, часть мусора, ненужная, выброшенная вещь. И вдруг под струями воды он вздрогнул, чутким пальцам показалось даже, что они уловили движение грудной клетки. И в самом деле – медвежонок как будто вновь задышал, распрямился и обрел прежние формы. Шёрстка его теперь светло-коричневая, почти рыжеватая; и когда с мытьем было покончено, казалось, что он довольно фыркает и весело стряхивает с себя серебристые капли воды.

Медвежонок оказался на удивление почти целым, только одной передней лапы у него не было. Однако факт этот, казалось, совсем его не смущал, и он улыбался довольно и хитро. Оба коричневых круглых глаза горели, на мордочке сияла широкая улыбка, а золотая шерстка искрилась даже в свете слабой электрической лампочки. Ввиду отсутствия в доме радиаторов и других источников тепла медвежонок был отправлен на лоджию, куда завтра утром, когда семья будет уже на работе, заглянет солнышко и высушит найдёныша. Беспокойство девочки улеглось, только когда медвежонку был предоставлен отдельный комфортабельный стул.

На следующий день, когда вечером они вернулись домой, их ждал уже совершенно высохший медвежонок. Мама принялась сооружать ему новую лапу. Это было интересное и странное занятие. Мама никак не могла отделаться от ощущения, что она делает протез совершено живому существу, тихо дыщащему рядом, мысленно отпускающему разные комментарии по поводу маминых стараний, её разнообразных умений и способностей к шитью. В итоге получившаяся лапа почти полностью подходила по размеру, цвету и даже материалу. Но вот беда, совсем не гнулась, чем еще больше смахивала на настоящий протез. Мама тяжко вздохнула: все же на роль доктора Айболита она не годится. Но ни девочка, ни медвежонок, кажется, совершенно из-за этого не переживали и уже весело играли друг с другом. Они стали теперь неразлучны – вместе ходят в садик, вместе спят на большой кровати у огромного окна, в которое задувает зимний холодный ветер.

Под новый год мама с папой получили неожиданный отпуск и, вместе с девочкой и медвежонком, поехали на тёплый остров. Там они сняли номер в самой недорогой гостинице, сидели на песке под пальмами, и им казалось, что весь этот холод, ранее вставание и дикий гам детского сада – всего лишь кошмарный сон, который наконец-то кончился. Как будто закончился ураган, и они очнулись на берегу теплого моря.

Солнце играло в набегающих волнах, море шуршало и пело свои песни. Мама с дочкой строили замки из песка и собирали цветы, а муж по ночам сидел в интернете. Раньше, чем кончился их отпуск, муж уже нашел другую работу.

Теперь они живут в университете с огромным полузаброшенным садом, в деревенской глуши, посреди рисовых полей с белыми задумчивыми волами и ширококрылыми звонкоголосыми птицами. В том саду уже с марта поют соловьи. Теперь мама с девочкой сидят дома и не работают. Утром они долго-долго спят в обнимку, положив рядом с подушкой найденного на помойке медвежонка.

Муж же – довольный, уверенный в себе и приосанившийся – приходит домой на обед. А потом мирно спит на диване в большой комнате, а мама тихо любуется на него, в то время как дочка гуляет в саду со своим медвежонком. Под окнами у них поют лягушки. Тем временем студенты–художники рисуют прекрасные картины и устраивают выставки, а в большой комнате гудит огромный обогреватель. Холодными вечерами вся семья, включая медвежонка, собирается около него и читает сказки, нежась в ласковых потоках теплого воздуха.

Когда наконец наступают теплые дни, мама с дочкой сидят в старом парке на скамейке и читают разные книжки. По вечерам вся семья выходит погулять, и медвежонок вдыхает запах молодых трав, зверобоя, цветущих деревьев, маленьких желтых цветков свисающими гроздьями с кустов, похожих на акацию. Он размышляет о том, что, в общем и целом, жизнь не так уж плоха. Даже с негнущейся лапой.

Сочные куриные пальцы

Доводилось ли вам готовить в шапке, пальто и рукавицах? И не в лесу, в горах, в походе или в пещере, а на своей собственной кухне? И не в блокаду, войну, после землетрясения, во время наводнения, извержения вулкана и тому подобных стихийных бедствий? Просто обычной китайской зимой? Поскольку во многих провинциях нет центрального отопления, а температура может понижаться до нуля, и быть в таком состоянии пару месяцев, а то и больше, то своими домашними делами, в том числе и готовкой, китайцы занимаются во всей уличной одежде, потому что обогреваться кондиционером слишком дорого, а печкой-буржуйкой – слишком пожароопасно. Да и вообще – гораздо полезнее, когда температура снаружи помещения максимально приближена к температуре внутри.

Если вы не ели на ходу на очень людной улице (московское-питерское метро в час пик) палочками маленькие горячие, дымящиеся еще пельмени, прокладывая себе дорогу через наступающую на вас толпу, уворачиваясь от весело несущихся повсюду мотоциклов, стараясь не оглохнуть от шума дико орущей музыки из всех открытых и закрытых дверей магазинов, то вы, пожалуй, очень мало что знаете о китайской жизни, о китайской еде.

Ели ли вы когда-нибудь дымящуюся лапшу из бумажного стаканчика в переполненном вагоне, где на 180 сидячих мест продано еще столько же стоячих, и потому люди сидят, и стоят и полулежат во всех проходах, а некоторые, особенно умные, расстелив заранее припасенные газетки, лежат под сиденьями, и при этом в открытую дверь тамбура валит папиросный дым, некоторые даже не добравшись до тамбура уже начинают курить, и при этом народ все время куда-то идет, и к нему присоединяются торговцы пряниками и зарядками к мобильным телефонам. При этом многочисленные шумные китайские дети запускают орущие дикими голосами сверкающие и громыхающие игрушки (пластмассовых лягушек, железные поезда и глиняные юлы) в том же самом проходе, где ютятся люди и ходят продавцы, а вы все еще пытаетесь есть залитую кипятком, дымящуюся растворимую лапшу?

А холодным промозглым днем, под нависшими тучами, пряча руки от ледяного обжигающего ветра, покупали ли вы огромную печеную желтую картошку – размером с хороший кабачок у вас на даче? Каждая такая картошка прячется в отдельном чугунном шкафчике большой печки–буржуйки, прикрепленной к мотоциклу или велосипеду, от неё идет пар, и она сладковатая на вкус, с изрядной нотой чистого крахмала. Такую картошку съел, и полдня сыт.

Что ж, ежели вы всего этого не пробовали то, пожалуй, вряд ли вы знаете вкус настоящей китайской жизни…

Еда – особенный концепт для Китая. Это выглядит особенно торжественно, потому что вся многомиллиардная нация ест практически в одно и то же время.

Завтрак всегда с полседьмого до восьми утра, ужин с шести вечера до семи, и самое главное украшение дня – обед, с неизменно следующим за ним спокойным послеобеденным сном. Время обеда священно: нигде не написано, но все понимают, что с 11.30 до 14 никто и нигде не работает, потому что после обеда всегда следует сон. В банках, офисах и магазинах, в столовых, на вокзалах и университетах, в полиции, больнице и пожарной части, практически везде: свернувшись на сиденье мотоцикла, развалившись в кресле шофера или охранника, притулившись за прилавком, люди погружаются в сон. Муж шутит, что Китай очень легко завоевать, если напасть на него сразу после обеда.

Во время послеобеденного сна население соображает особенно туго, и пребывает в такой глубокой спячке, что даже если вы кого и разбудите – ничего путного из этого не выйдет. Многовековые рефлексы настолько сильны, что в 7 утра, около полудня, и в 6 часов вечера китайцев охватывает жуткое беспокойство, непонятное томление, постепенно перерастающее в панику, сносящее крышу, как у наркомана, пропускающего дозу. И вот когда наступает час еды – они, не разбирая дороги, несутся куда угодно, лишь бы там была привычная липкая лапша и пахнущее туалетом тофу. Еда!

Больше всего я люблю это перед- и послеобеденное время: на улицах – удивительно – ни души, и странная неестественная тишина ложится на города и деревни вместо обычного грохота и лязга, гавкающего визгливого крика разговаривающих людей. Тишина и покой разливаются в туманном воздухе, все погружаются в сон, и ты наконец-то свободно можешь наслаждаться просто красотой цветущих деревьев, запахом травы, отражением солнца в лужах.

Хотя, конечно, было бы совершенно неверно думать, что едят китайцы только три раза в день. Это даже звучит как-то оскорбительно для великой пожирательной нации.

Они едят в любое время и практически в любом месте. Чтобы дожить от завтрака до обеда, существует множество перекусов и закусок, точно так же безграничную пустыню от обеда до ужина разнообразят всякие полдники и подкрепления. А уж вечером-то, после ужина, сам бог велел часов эдак в 8-10 вечера зажарить что-нибудь на жаровне, закусить парой пельменей или колбасок, наконец, слопать миску дымящейся лапши размером с ведро. Кто сказал, что это еда? Это так, легкий перекус.

Еда на лотках, на тележках, на велосипедах, мотоциклах, с грузовых машин, повсюду и всегда. Сахарный тростник, блинчики с луком, пельмени с морковкой, грибами и лапшой, всякие хвосты и ноги на палочках.

Покупали ли вы когда-нибудь конфеты в разноцветных ярких фантиках, на деле оказывающиеся солено-сушеным до состояния булыжника мясом?

Имеете ли вы хотя бы отдаленное представление о том с чем стоит есть ореховую пасту? Если вы устали подбирать варианты – спросите у китайца, он подкинет вам пару свежих идей, о которых вы никогда, даже опрокинув стакан водки, не догадались бы…

Что самое ценное в арбузе? Да-да, именно – семечки. Это дорогой деликатес. Семечки от арбуза бывают соленые, маринованные, засахаренные, и хоть в некоторых местах и продаются на вес, все же в большинстве магазинов предлагаются в специальной блестящей упаковке, поражая воображение своей респектабельностью…

А какая самая дорогая часть в курице? Нет, без шуток: это конечно, куриные стопы с пальцами и длинными ногтями. В них, да будет вам известно, много кальция, тогда как чистое мясо вредно для здоровья, и потому в китайском магазине куриное филе стоит дешевле, чем куриные сморщенные пальцы и пятки…

А уж один пересказ содержимого пельменей может потянуть на объем «Илиады» и «Одиссеи», вместе взятых… Интересна также система условных обозначений, различная в каждой провинции; так, например, у нас маленькая морковка на макушке пельменя, размером с кулак школьника средних классов, сигнализирует о капусте внутри, а в западной части Китая она же обозначает грибную начинку, а ближе к Шанхаю тот же знак используют как знак лапши, лежащей внутри пельменя.

Есть можно серьезно, как обычно делают в завтрак, обед или ужин, или быстро – во время жизненно важных перекусов, чтобы дотянуть от обеда до ужина, от ужина до сна (вроде полдника и позднего ужина); или же можно просто поглощать что-нибудь для поднятия настроения и душевного спокойствия. В таких случаях можно жевать, например, пельмень размером с хорошую булку, лузгать семечки, выплевывая шелуху под ноги себе и своему соседу, обсасывать перченую маринованную куриную лапку там, где пальцы с большими синими ногтями, или, в конце концов, грызть и пережевывать жесткие толстые стебли сахарного тростника, выжимая из них во рту сок, а затем выплевывая оставшиеся опилки прямо под ноги себе или тому, кто идет рядом.

Итак, еда – эта вещь постоянная, а посему остатки жизнедеятельности, связанной с едой (фантиков и оберток, кожуры, чешуи и косточек, продуктов переваренной пищи, вышедшей из кишечника, и непереваренной пищи, вышедший изо рта), можно найти повсюду: как в самых людных общественных, так и в самых отдаленных, природных местах.

Нужно иметь в виду также, что еда для китайца – серьезный труд, важная обязанность, самое веселое и необходимое занятие. Мало того: это занятие общественное. В самых разных районах города, от полудеревенских окраин до фешенебельных новых центров, на время обеда, ужина, завтрака жизнь замирает, и люди объединяются в едином порыве: они едят.

В бедных старых кварталах на улицу выносится чугунная печка-буржуйка, аналог нашего самовара. Как и самовары, такие печки могут быть самых разных размеров – от маленькой, чтобы старушке хватило вскипятить чайничек, до огромных, на которые влезают ведерные котлы дымящегося варева на всю большую семью. Огонь разводится в небольшой выемке внутри такой буржуйки, основу его составляют специальные угольные брикеты, которые потом, когда они уже отслужат свою службу, берут щипцами и выбрасывают на середину проезжей части, где от удара о землю они разлетаются на множество мелких частей. Остальной жар поддерживают многочисленные маленькие палочки и веточки, хранящиеся либо прямо около зданий в небольших сарайчиках, либо, за неимением места на тесной улочке, прямо в жилище местных жителей сваленные в углу или под кроватью.

На уютном живом огне в холодных зимних сумерках вскипает, отфыркиваясь, чайник, пошкворкивает на закопченной сковородке вонючее желтоватое тофу, булькает и покрывается пеной зеленоватая капуста в кастрюльке.

В более новых, фешенебельных районах на улицу из столовых и ресторанчиков выносятся столы, перед ними устраивается жаровня; в ней тоже пляшет веселый огонь, а на ней жарится все на свете: от куриных желудков до картошки, улиток, грибов и листов капусты. В специальных передвижных лавочках нанизывают на острую палочку и зажаривают до золотистого цвета картошку, нарезанную в виде ленты Мебиуса, одна палочка – одна картофелина, кружащаяся перед вами своими золочеными перчеными боками. В другой лавочке можно купить распластанного и расплющенного, для удобства пребывания на палочке, осьминога. Не говоря уже о тонко поджаренных выпотрошенных рыбках: их аромат наполняет улицы и взлетает к верхним окнам небоскребов…

Приготовление пищи – дело исключительно важное. И может происходить где угодно: на вокзале, на улице, во дворе больницы, на тесном многолюдном рынке, в магазине модной одежды. (Если ваша будущая шуба пропахнет жареным тофу – это нельзя расценить как крупный недостаток, скорее наоборот: вам в придачу к шубе достался еще совершенно бесплатно непередаваемо прекрасный аромат.)

Вообще, насколько я понимаю, есть нации, очень чувствительные к запахам: балийцы, например, тайцы, филиппинцы. Для них аромат – очень важный носитель информации, запахами пронизана вся жизнь, они организуют день, по ним определяется степень близости и родства, на них строятся отношения. Может быть, им придают такое же глубокое значение, как и одежде в России: насколько ты парадно-официально выглядишь (в этих странах – пахнешь), в соответствии с этим и будет воспринимать тебя общество. В Китае же запахам не придается значения практически никакого. Здесь перед входом в дорогой ресторан может быть вонючая помойка, но это никого не смущает: раз помойка не внутри, значит, все о’кей.

При этом удивляет еще, что при всем значении, придаваемом еде, поглощают её, как правило, в спешке, на ходу, на углу, неопрятно – где ест, там и плюёт, там уже до этого наплевано и грязно. Есть можно в толпе, рядом с туалетом, на грязном полу вокзала.

Нет потребности ради поедания выбраться куда-нибудь в красивое место. Даже в ресторанах не сидят долго. Час-два – самое большое, даже если собралась большая шумная компания: коллеги по работе (отмечание Нового года), родственники, собравшиеся с разных концов страны (единственный внук и ребенок поступил в университет, закончил школу).

Может быть, сказывается природная дикая жадность: в ресторанах платят кроме того, что за еду, еще и за время. А может, просто крестьянское темное сознание: еду сожрал, чего же еще сидеть-то?

И все-таки, чем больше ездишь по свету, тем острее осознаешь, что уличная еда – это своеобразная квинтэссенция души нации, она критически важна для понимания национальных привычек и характера.

У этой еды в Китае есть ряд преимуществ: она доступна по цене и времени. Вот в арабских эмиратах, например, особенно в далеких и нецивилизованных, еду вне дома вы можете приобрети только рано утром или после 5 вечера. Второе, китайская еда в общем-то безопасна, то есть, если вас не стошнит от отвращения при её виде или от источаемого ею запаха, то вас точно не стошнит позже, и вы вряд ли умрете от отравления. Как ни странно, в приготовлении еды китайцы до педантичности щепетильны и чистоплотны.

Конечно, еда может быть огненной, и не всегда поражает воображение неожиданными вкусами или запахами, но все ж-таки её весомое наличие здорово примиряет с повседневной китайской действительностью…

Помидор

Представьте: жаркий душный пыльный день в огромном промышленном городе. С утра всё рассчитано по минутам: варка обеда, подготовка к занятиям, уроки с ребёнком (мы ж дома учимся, новый материал вместе проходим), стирка, сбор высохшего белья, развешивание нового, приготовление еды коту, выкидывание мусора – жарко же, всё тут гниет моментально. Потом летим на служебный автобус, потом работа. Нынче у большинства студентов экзамены, а потому моя постоянная помощница не могла прийти на мой урок в садик.

Что в итоге: пятнадцать маленьких головорезов возрастом от двух до шести с половиной лет, двое из которых бродилки (то есть не могут сидеть спокойно на одном месте, а привыкли во время урока наматывать круги по классу), еще двое мелких не выспались и рыдают (их на урок с тихого часа выдёргивают). Ну и по мелочи: брат с сестрой привычно мутузят друг друга, две подружки из соседних групп зацепились языками, а потом, как водится, у девочек, поругались и принялись безутешно рыдать. И в этой милой, располагающей к работе обстановке надо продержаться шестьдесят минут. Попутно научив их чему-нибудь, ну или хоть оживив в их памяти те знания, которые вообще-то должны были там за год осесть…

Справиться с этим в одиночку, да еще без языка-посредника – не самая легкая задача. А после детсада, еле-еле пригладив вставшие дыбом волосы, убрав технику в классе (компьютер, колонки, диапроектор), мы несёмся, как бешеные сайгаки, на дочкино занятие по кун-фу – на другом конце города, разумеется.

По дороге, сидя в вагоне метро (у нас же всё по минутам расписано), изучаем особенности звука и его физическое устройство (колебания воздуха, волны, частота звука), всё по-английски, учебник-то из филиппинской школы. Вот и наша станция – «Проспект имени Озера Сине-Зелёной горы». Затем под начинающимся промозглым дождём (погода здесь сказочно переменчива) мы минут двадцать ловим такси, попутно обогнав, оттеснив, запинав ногами пару десятков вклинившихся пассажиров, так же, как и мы, спешащих куда-то безумно.

И вот несёмся уже по территории учебного заведения. Когда у вас даже в младшей школе учится пара–тройка тысяч человек, то дистанция эта, понятно, длиной со взлётную полосу. Влетаем наконец в само здание. Класс кун-фу на втором этаже.