скачать книгу бесплатно
– Так это ж наш дед Пихто! – задыхаясь от смеха, признал топорное творение обозничий. – Скотопас хренов. Заместо Перуна явился…
– А кто ж яво разберёт… – закряхтел, закашлял от неожиданности дед Храбр, давний и лютый враг общественного скотопаса, с которым как-то не поделил место на свадьбе своей внучки.
(Автор сам не встречал, не видел деда Пихто, но раз люди говорят и вспоминают его до сих пор…)
Идол возвышался над всеми величественно, в вечной задумчивости дикаря над смыслом бытия. Он был необычен для взора славян: не одноглавый и четырёхликий (по сторонам света), а просто очеловеченный из-за нехватки щепы для костров умелыми руками обозников. И между ног его, усиливая непонятность для простых людей, торчала невероятно огромная то ли коряга, то ли сук, оставшийся после топоров добытчиков щепы во вздыбленном виде. Позорище все как-то дружно обратили в смех и с шутками-прибаутками, не ведая, как с этим быть, обсудили и решили так: чему быть – того не миновать. Да и времени пожалели на исправление. Впереди так призывно уже темнели высокие деревянные стены стольного града и пестрели на солнце нелепые крыши городских хором. Правда, было их ещё немного, но детинец уже возвышался над всей округой громадой своих башен и самыми большими крышами княжеских теремов.
– Ну, люди, тащите ширинку, да побольше и посвежей, да приладьте ему на причинное место! – повелел Саврас после всеобщего реготанья, призадумавшийся о своей грядущей участи. Так и сделали – обвязали чресла истукана ширинкой и заколотили её на нём отточенными деревянными колышками. Вот как то так. Славянам пришлось долго ещё маяться, придумывая новое слово для обозначения ткани, которой утираться да вытираться приходилось. Нашли. Обозвали такую нужную в быту ткань полотенцем. Но прижилось это новое название ткани только у восточных славян. А ширинкой после того случая стали называть (понятное дело) прореху на штанах, где у мужиков срам и находится. Путаница какая-то… У западных славян так и осталась ширинка ширинкой… А по-нашему полотенце – это одно, а ширинка – это другое.
На бескрайней, шумной, бестолковой базарной площади предградья в очередной раз собрались горожане и гости с товаром. Но до предградья ещё нужно было миновать широкое поле с запутанными тропинками и дорогами.
– Успеваем, – с удовлетворением хмыкнул Саврас и стеганул хворостиной пристяжную, равнодушную ко всему лошадку.
Обоз неторопливо дополз до перекрестка, перед которым со всех сторон столпились обозы других племен, и занял место в этой очереди. Обозники – люди душевные, общительные – без этого в их ремесле и образе жизни никак. Развлечений было мало в те времена для людей, а поводов к ним и того меньше. От того и радость людей на подобных гульбищах или просто сборищах была и проще и душевней.
Князь, уставший от неприхотливости своих желаний, искоса поглядывал на собранных тиунов, которые так и норовили выслужиться, но не знали, как именно. Их, мелких пакостников с аппетитами заморенных волков, норовили в своих славословиях в адрес Владимира обойти бояре. Князь их остерегался, памятуя, как этот же сброд в своих соболиных шубах, бобровых шапках и в беличьих штанах в августовскую жару точно так же предал его отца – князя Святослава – в руки печенегам. Они разместились по лавкам по обе стороны возвышения. Но это было не просто возвышение, а помост, застланный домоткаными коврами, на котором на особой лавке восседал Владимир. Он уже позевывал, когда после бесчисленных процессий появилась очередная волокуша с истуканом. Прысканье и еле сдерживаемый смех свиты заставил его пристально вглядеться в идола.
– Срамота… – огорчился Владимир. – Куда свет белый катится? А ихде заветы предков?
– Срамота, князюшка, а может, бунт какой? – засуетился перед его задумчивым взором боярин Кошка (будущий родоначальник династии Романовых, между прочим, а не хи-хи; и род Романовых прозвался с этого подарка от Мурки). И незаметно подтолкнул локтем дремавшего рядом с ним на лавке воеводу Путяту.
– Эй, громадяни, а ну ширинку – долой! – обратился к процессии Путята и, сладко зевнув, уставился на истукана.
– Бунт? К радости баб и девок? Ты только глянь, какой… – тут князь в задумчивости, пощупав свою промежность, засунул руку в прореху и, что-то там отыскав, пригорюнился: – Не-е… у него больше.
(Предки всегда умиляют потомков простотой и мудростью своих нравов).
– Так. Усы ему посеребрить, а вот это… обрубить вполовину и позолотить… – сделал свой выбор Владимир. – Будет главным истуканом!
Бояре наперегонки с тиунами и с дружинниками бросились выполнять повеление государственного (читай – бюджетного) кормильца. Мастеров ещё пришлось поискать – недостаток в них был всегда, а вот исполнителей княжеской воли во все времена было немерено. Владимир опустился было на подушки, но вовремя спохватился:
– Так, с серебром с тем, шо подешевше… моим, а золотом – за киевский счёт!
Исполнители – бояре и дружинники с тиунами и волхвами, услышав такую разумную речь, вздохнули хором от облегчения: свой князь, князь-надежа, свой!
Времени прошло числом немногим по дням, и на одном из холмов по задумке Владимира, уже обнесенным общей городской стеной, появилось капище. Оно было необычным: под большим деревянным шатром стоял истукан Перуна, самый грозный, великий ростом, с серебряными усами и позолоченный от головы до пят. А вкруг, уже под открытым небом, стояли остальные идолы славян. Народ ликовал.
…Однажды князь огорошенно вздохнул и подозвал к себе Добрыню. Весь вид говорил о том, что предутренние посиделки с домовыми во главе с Игилом даром не прошли – государство катилось в пропасть, а князь только-только об этом узнал:
– Шо за слухи вокруг, а? Я тебя спрашиваю, Добрыня, – насупившись, вопросил князь воеводу.
– Дык, как ето? А каки-таки слухи? – почесался Добрыня и огляделся по сторонам.
– Про капище Перуна в городе, хы? – сердито поглядывая на воеводу, уточнил Владимир и оперся руками о колени.
– Да людишки недовольны, шо ты их вокруг него поселяешь… Рядом с капищем, – гулко вздохнул Добрыня, почесывая через ворот рубахи свою грудь с седыми волосами.
– Да не об этом я, хотя все холмы в округе надо заселить и стенами огородить, – подняв палец вверх, с умным видом провозгласил Владимир и добавил: – А потом всё это воедино собрать одной стеной.
– Да где ж столько людишек найдём? – оторопел Добрыня, перестав чесаться.
– Сами придут… Сделаем Киев самым большим городом на свете… – мечтательно улыбаясь, сказал князь.
– Мудрено как-то… – закручинился Добрыня. – Можа не надо? Можа потише обойдёмся? Стоко народу в одном месте не перепороть.
– Ну, ты мне зубы не заговаривай – они у меня не болят. О самом капище што болтают? – встряхнул воеводу за шиворот Владимир.
– Да околесицу всякую несут… – осторожно освобождаясь от руки Владимира, пробормотал Добрыня.
– Излагай… – недовольно покачал головой Владимир. – Излагай, излагай!
– Гово?рят, што мо?лодежь верит, што если там непотребством заняться, ну, там, посношаться, то дитя не будет. Занимайся этим, как хошь, в свое удовольствие, што девки, што парни – скоко хошь и как хошь! – от непонятного волнения вспомнив вроде забытое давно свое свейское произношение, ответил воевода.
– Эт че, противозачатошное капище мы им соорудили? – вздрогнул от свершившейся несправедливости Владимир. – И бесплатно?!
– Вовка, да если б токо девки с парнями… Так воры шо удумали, шо за кражу им ниче не будет, ежели голую задницу на капище Перуну показать…
– Ты че мелешь? – Владимир аж привстал от такой новости.
– Да, Володь, мол, пожалеет Перун твою голую нищету и закроет своей задницей твой проступок перед людишками.
– Так… Вот же хитрожопые… – удивленно снова покачал головой Владимир.
– Володь, а про душегубов и вовсе молчу… – пожал плечами Добрыня и отвел глаза в сторону.
– Шо такое?
– Так убивцы тащат убиенного на капище, бросают и всё, – развел руками Добрыня.
– Как всё? – уставился на воеводу Владимир. – И боги молчат?
– Так… Мол, убиенный в жертву себя принес богам. А пока разберёмся, какому богу покойник принадлежит, – душегубов и след простыл, да и наказать нельзя за жертву богам!
– Да-а… – озадаченно открыл рот Владимир.
– А с иноземцами как? – с удрученным видом пробормотал Добрыня, понимая, что окончательно рушит доброе мнение князя не только о своём народе.
– Чё-чё? А с ними шо не так? Громче говори… – повернув голову набок, обреченно спросил князь.
– С иноземцами… Не хотят они за свои душегубства, воровство, обманы по нашим обычаям отвечати. Говорят, што прокляты они будут, если их мы по нашим законам осудим.
«Шо-то надо менять… – задумался Владимир. – Ни дня тебе покою с этими людишками. Чем-то их занять надобно». А вслух, похлопав воеводу по плечу, посоветовал:
– Ступай, Добрынюшка, ступай, ступай. Отдохни…
Вечером Владимир присел на своей лавке в трапезной, ожидая собрания своих бояр и воевод. Снял с себя сапоги и портянки и с блаженством растянулся на лавке, вытащив из-под себя забытое кем-то веретено для пряжи. Хлопавшая дверями челядь мешала ему, неспешно вспоминающему накопленные заботы, размышлять. Дождавшись очередного пробега мимо него, он запустил в девку с парнем веретеном, завёрнутым в портянку. (Ну не любил князь громких звуков в воспитательных целях). Девка взвизгнула и опрометью скрылась за дверью. А парень, охнув от неожиданности и держась за ушибленный бок, оглядываясь на князя, медленно вышел вслед и тихо прикрыл за собою дверь. Вместе с ним улетучились и мысли в голове Владимира. Он с досады тяжело вздохнул и незаметно для себя задремал.
Вечером в трапезной было, как обычно: бояре младой дружины негромко галдели, обсуждая блюда, состряпанные новыми поварами, предвкушали следующие незнакомые и по-своему вкусные новинки. Изредка князь, что-то вспомнив, спрашивал кого-то о чём-то, получал ответы от чавкающих друзей и гостей и миролюбиво согласно кивал. После пира он нетрезвой походкой добрался до светлицы, где его должна была ожидать Амалия. Но её он там не застал. Махнув рукой, он пошел по переходам в свою опочивальню. Спал Владимир в одиночку обычно крепким сном, но недолго. Проснувшись затемно, он, подложив под голову свёрнутую мягкую медвежью шкуру и глядя в предрассветный сумрак за окном, вернулся к своим дневным размышлениям:
– А слова-то замысловатые какие были – перегонный куб! Греческие, поди… Не каждый князь, не в каждый час произнести такое на трезвую голову сможет… А прибыль какая… Ни тебе законности разводить, ни тебе разбоя, знай брагу ставь да жди на печи, когда она забродит! Потом всё без разбору – и купцы, и разбойники, и селяне, и дружинники-защитники, и просто люд какой последнее с себя сымут и к тебе, к князю, всё принесут. И правь ими, как хошь… – Владимир осекся, поняв, что всё это он произносил вслух, а там, может, кто подслушивал, да потомкам потом донесёт? Этого он боялся больше всего – о славе он мечтал, но не о такой… Вчера ещё ему рассказывали наперебой, как деловые люди хлеб на питие изводят… Голод такой на Руси, а эти иудеи хлеб на вино изводят…
Дверь без стука распахнулась, и в полутёмном проеме он увидел вживую добродетель.
– Бабуля? Ты че в такую рань?
– Поговорить пришла, Володенька! Поговорить… Срамно слушать, как не только дружинники, но и бояре, и даже, страшно сказать, смерды тебя Вованом кличут. Особенно когда перепьют. С этим надо что-то делать… – покачав головой, с укоризной промолвила «княгиня».
– Дык сама ж знаешь, шо пьяному море по колено, когда язык шо полено, – виновато ответил Владимир.
– Я не об этом. Я о вере нашей… О православии богоугодном! – подняв правую руку вверх и осеняя внука знамением, торжественно произнесла «княгиня Ольга». – О Боге, Володя, о Боге!
– Нет, бабушка, нет! Какое такое православие? Шо, я не понял, на что ты меня толкаешь? К примеру, вона рыцарь-христианин на кресте присяги кладет и всё такое… А у нас? А у нас ратники на мечах – на мечах, бабушка – иногда на хлебе присягают, а не на кресте! Меня же ратники на смех подымют! Им же девки давать перестанут! – замахал руками князь. – Всё-всё-всё!
– Не кипятись, внучек! Не кипятись. Православие – дело тонкое, на всё согласное! Не надо, не надо на крестах присягать да клятвы давать. Не надо, – лукаво улыбнувшись строптивому внуку, заговорила уже по спокойней «бабушка». – Ну, если кто захочет… Это католики, будь они неладны, крест куда ни попадя суют! Наш крест только для молитв. Так что успокойся сам и успокой разбойников своих. А святость – дело наживное… Девок своих можешь и не разгонять…
– Вот-вот, и я про то же. Куда я без девок – жить-то как охота… – и лукаво улыбнувшись, тихо прошептал: – Бабушка, а Олеську свою отдашь мне?
– Православие прими – отдам, – усмехнулась «Ольга». – Только где она сейчас?
– Дак прячется в Муроме…
– И что ж? Руки коротки? Отправь людей, пусть привезут. Ей уж давно замуж по возрасту – засиделась в девках. Сколько ей уже? Лет шесть было, когда я… померла?
– Да вроде того… Так она твоим именем от меня отбрыкивается… – вздохнул Владимир.
– Разрешаю, так и передай, – суровым тоном решила «княгиня».
– А эту, как её… Людям милую… А-а, Людмилу! Отдашь?! – подмигнул «бабушке» князь и сжал бороду в кулак.
– Да отдам тебе всех девок, кого ни попросишь. Ты веру прими! – раздосадовано ответила «бабушка». – Хоть с девками, хоть без них, ты к Богу, к Богу иди!
Князь перестал бередить бороду пальцами и задумчиво произнёс:
– У нас уж больно вера и вправду неразумная… Крови, крови требует много. Хорошо, людишек в жертву перестали приносить. А то с кого дань было бы собирать? С черепов или волхвов? У них отберёшь, как же… Ты вот тоже древлян к покорности привела, да дань потом не с кого было собрать…
– Внучек, я с древлянами разбиралась по-христиански: без крови, токмо по любви человеческой. Узнав, что древляне меня замуж сватают за охламона какого-то, так сразу же без крови догадалась голубей и воробушков всяких использовать. Им крылья мазали воском, и с греческим огнём зажигалки всякие, и потом… Не думай о своей бабушке так плохо, посылали их, пташек божьих, на волю! На волю, ты слышишь? А то, что город их сгорел, – на то воля Божья. Птички ведь к насиженным местам возвращались. Так же и со всеми славянами поступить надо. Позолоти им крылышки воском да смолой горючей. Завтра же оставшиеся в живых прибегут к попам, а там ты – на троне, с державой, со скипетром в руках вразумишь этих недоумков Святым Писанием! Недовольных – на дыбу! Да так, чтобы живые завидовали мёртвым! Но без крови, без крови… – поучительно грозя указательным пальцем Владимиру, выговорила сокровенное «княгиня».
– Бабушка, уж больно строго получается! – одобрительно хмыкнул Владимир.
– Не строго. С нашими христианами эти проклятые язычники в Риме что только не творили… Скармливали диким зверям, на столбах распинывали, заживо в землю закапывали. В самый раз отплатить. Власть добрая этих людишек скотами делает… Неблагодарными. Людишки власть бояться должны, – скрестив ладони на груди и закатив глаза, перешла на певучий слог «княгиня».
– Да как их… Они все грамотные, учёные… Письма дуг дружке пишут… – скривился лицом от нужды вспоминать, каким народом ему приходится править, Владимир.
– И я о том же. Грамотность – она к строптивости ведет, к неповиновению. А ведь скоро они себя ровней с нами считать станут. Если уже не считают. И где будет тогда твоя власть? Общиплют тебя, как куренка, и голову свернут. Взял власть – думай, как других её уважать заставить. А с грамотностью священники справятся. Им она тоже поперёк горла. Люди отвлекаться от работы на тебя ни на что не должны. А какие свои заботы пусть решат сами, но с твоего согласия. Ты должен быть их главной заботой. Грамотные люди и одного бога не уважат, а уж когда их сонмища… Когда всех и не перечислишь, ещё и выбор какой… Какого вот выбрать для уважения из них и для чего, по какому такому случаю? Один Бог нужен, один… Один Бог и один князь… – воздела вверх правую руку «княгиня». – Один Бог и один князь!
Призадумался Владимир Святославич. Призадумался… Затем воскликнул:
– Всех, кто против – на кол! Барахло всякое, дома супостатов – в казну! Веру новую вколотить надо в этих грешников, хоть через что, но вколотить! Капища поганые долой!
– Согласна, Володенька, согласна. Но, вначале ты прими веру… – исподлобья посмотрело на «внука» странное видение.
– Да далековато до Царьграда добираться… – покачал головой Владимир.
– А зачем до Царьграда? До Тавриды ближе будет, а там и церкви найдутся настоящие. А то здесь, в Киеве, одни домовые часовенки просто. Срам, а не церкви. А по такому случаю надобно людишек уважить и принять веру, как князю, как князю подобает! Поезжай в Тавриду. Христиан там много. А церковь там какая! – покачала головой «бабушка», всем своим видом выказывая восхищение. – Наведайся в Корсунь… – поучительным тоном произнесла «княгиня», заглядывая в глаза Владимиру.
– Да тоже неблизко… – поежился Владимир. – Обязательно церкви? Ну, был князь Олег в Царьграде и шо? Щит приколотил к их вратам, плюнул и вернулся. Мы шо – дикари? Церкви… Лепота!
– Как за девками да за бабами, так… – осуждающе покачала головой «бабушка». – Эх, ты…
– Так то ж дело такое… – похлопал по заднице любимую «бабушку» князь.
– Какое такое? – поморщилась княгиня. – Сколько ты уже детей наплодил… А кому ты власть оставишь? Вас всего-то трое было, а как оно вышло? Одного ты брата просто порешил, а с другим как-то… Жену евонную уже на последних сроках с таким-то животом да на глазах матери с отцом снасильничал… Помолчи… – окинув строгим взглядом внука, «Ольга» угрожающе показала пальцем на потолок. – Ребёнка не тронь – прокляну! А с мамашей его, Рогнедой… Вот тут подумай. Дай понять людям, что ты так себя вел, когда был язычником. Ну, изнасиловал беременную… Ну с кем не бывает? Мужик ты али не мужик? Ну а то, что она уже с пузом была, так это для князя грех невелик. А вот станешь христианином, и всё это забудется. Потому что Бог, наш Бог, он милосердный. Он простит… Грех твой не просто простит, а снимет его с твоей души. Как будто его и не было вовсе. Станешь христианином – бери в жены дочь, а лучше сестру басилевса. Глядишь, и Царьград в приданое… Если не ты, то кто-то из ваших детей сам станет басилевсом. Сколько раз говорить? Ну, уж всяко Киев сравняется если не с самим Царьградом, то с Римом. Должон, должон…
Владимир призадумался. Положение власти в пока ещё не устоявшемся государстве было шатким, непредсказуемым. Надо было соглашаться с бабушкой. Бабушка, она такая – не подведет и выручит по-всякому. «Ольга» вышла, оставив на столе пироги с ягодами. Владимиру стало не по себе: он с детства боялся лакомств от бабушки. Он хорошо помнил, как от медовухи иль от таких же пирогов с ягодами корчился в предсмертных муках не один боярин или князь-сосед под внимательным взглядом радушной и приветливой бабушки…
Падал снег. Летом? Нет, падал с высоты гусиный пух, вздымаемый от ударов палками двух смердов по разостланному на земле засохшему под солнцем покрову из гусиных перьев. С середины лета делали не только съестные припасы на долгую зиму, но и увеличивали благосостояние князя Киевского одеждами, обувью, утварью и по царьградской моде постельными принадлежностями. Вот и готовили пух для перин да для подушек. Рядом со стегальщиками перьев пороли скоморохов и провинившихся дворовых. Многие из дворовых именно тогда обрели свою дворянскую родовую честь. А скоморохи с пылко отодранными задами и горящими от слёз глазами постигали неведомые ещё азы и каноны искусств. Флегматичное солнце заката удлиняло тени и ускоряло наступление прохлады лёгким ветерком. Князь щурился, глядя с лестницы на стоявших внизу провинившихся, которым он ещё не определил наказания. Среди них был человек в греческом чёрном одеянии и несколько трясущихся от страха людей.
– Ну и че? – громко обратился к ним Владимир. – Вы ково надуть хотели? Ты вот кто? – указал он пальцем на грека.
– Странник я, – развел руки и поклонился князю грек. – Людей и мир смотрю…
– Ишь ты. Ты этих знаешь? – показал рукой на остальных Владимир.
– Самозванцы это… Ложью да паскудством людей смущают… – ответил грек.
– Так… – задумался князь, оглядывая притихших людей. – Так, так… Этово… смелого, который с остальными шептался, шептался и дошептался, и знать их счас не пожелал, завтра вздернуть в предградье на потеху людям честным! Этово прозревшего, этово шустрого калеку и вон тово огретого лихоманкой и выздоровевшего от пинка, и тех двоих – бородатую бабу на сносях да с тремя сиськами и еёново вьюношу горбатого, шо от горба от одной оплеухи избавился – к скоморохам! Одной породы твари…
– Ты не посмеешь, княже! – попытался вырваться из рук дружинников, схвативших его, грек. – Я – человек базилевса!
– Повесить сейчас же! – ответил ему Владимир, презрительно улыбнувшись в бороду.
Да как-то неудачно закончился назначенный день для явления чудес православной веры. Прокопий, который подсматривал за судом из-за угла перехода на втором ярусе терема, нервно заламывал до хруста и скрипа пальцы и обреченно вздыхал. За ним и за судом внимательно сквозь щель наблюдали две женщины. Когда дружинники увели грека, а мошенников челядь пинками и оплеухами погнала в сторону двора, где взвизгивал и извивался под ударами плетей последний скоморох, женщины улыбнулись друг другу и исчезли за потайной дверью. Остальные скоморохи – предки нынешних лицедеев и журналистов – вслух пытались прочесть и исправить вирши и поговорки, так не понравившиеся князю. Мельчайший гусиный пух покрывал их поротые задницы, обеляя и облагораживая их в глазах потомков.
После вечерней трапезы, где князь с гостями вволю напотешались, вспоминая представление во дворе, ему как никогда захотелось увидеть бабушку. Но… не удалось. Прошел день, за ним ещё несколько. Грека уже дня через два сняли с виселицы и спустили поздним вечером с обрыва в воды Днепра. Князь как-то подзабыл странное представление, на котором после плясок и песен скоморохов вдруг появился со своим странным речитативом и непонятными обещаниями этот самый грек, и следом за ним больные и сирые. Но не знал никто, что тогда, в день представления, под самое утро, растолкав своих полусонных девок и выбравшись из-под них, князь вынужден был отозваться на встречу с домовым. По тому, как яростно шумом и уханьем привлекал Игил к себе внимание, князь понял, что дело срочное.
– Ну, че тебе? – зевая, спросил домового Владимир.
– Сегодня, княже, ты повеселиться удумал? – уйкнул домовой.
– Ну, да, не все ж заботы да хлопоты переживать… – ещё раз широко зевнув, отозвался князь.
– Княже, тут сородичи припёрлись…
– Медовуху не дам! – отрезал Владимир. – Вон брагу бери, што осталась…
– Погоди, княже, и медовуху дашь, и хлебным вином одаришь. Слушай сюда, там дом есть, куда гость пришел странный из Царьграда, – зашептал домовой.
– Шо из тово? – почесал свою волосатую грудь Владимир.
