2 брата. Валентин Катаев и Евгений Петров на корабле советской истории

Наконец, в 1913 году Катаевы переехали в дом № 3 на Пироговской. Их квартира № 56 на четвертом этаже (довольно высоко по тем временам) была благоустроенная, с электрическим освещением, паровым отоплением, с настоящей чугунной эмалированной ванной, которую тогда называли мальцевской[97]. На прежних квартирах пользовались керосиновыми лампами, печи, выложенные кафелем, топили дровами, ванны были оцинкованными, наподобие большого корыта. А здесь на стенах висели бронзовые бра, хорошо натертые паркетные полы блестели, источая “запах свежего дуба и желтой мастики. Двери и венецианские окна были окрашены не обычной уныло-коричневой блестящей краской наемных квартир, а бледно-зеленой, матовой, свойственной новому стилю бель эпок, то есть прекрасной эпохе начала XX века”.[98]

Вот только со временем мебель под драгоценное эбеновое дерево начала терять свой благородный вид. Тетя, вырастив племянников, уехала в Полтаву. Отец поседел, постарел и запустил домашнее хозяйство. Когда в дом неожиданно пришел Бунин, это была “печальная, без быта, квартира”, как сказал Олеша. И всё же вплоть до Гражданской войны семья Катаевых не жила в нужде. У них была прислуга – кухарка, которая исполняла и обязанности горничной. Средств хватало на сытную, хорошую еду, на приличную одежду.

Но перед глазами Валентина всегда стояла другая жизнь. Старший Катаев навсегда запомнил квартиру своего дедушки-генерала, где “пахло горячей сдобой, шафраном, ванилью, кардамоном”[99]. Вскоре после его смерти одна из генеральских дочерей, тетя Нина, вышла замуж за преуспевающего инженера. В эпоху царской (при Александре III и Николае II) индустриализации инженер – престижная и высокооплачиваемая профессия. Тетя Нина и ее мать, генеральская вдова, “жили в большой, даже огромной богатой квартире со множеством хорошо обставленных, высоких, светлых комнат с паркетными полами, коврами, зеркалами и тропическими растениями”[100].

И не только у генеральских родственников, но и в доме Фёдорова Катаев увидел, что такое красивая жизнь. Да и Бунин, хотя был небогат, в Одессе надолго остановился в роскошном доме художника Евгения Буковецкого.

“Лаковую, богатую” дверь последней одесской квартиры Бунина на Княжеской улице обычно открывала “нарядная горничная на французских каблучках, в накрахмаленной наколке и маленьком батистовом фартучке с кукольными карманчиками”[101]. Бунин разговаривал с Катаевым, сидя за круглым столом “из цельного палисандрового дерева”, очень дорогим и красивым. Изящная латунная пепельница левантийской работы отражалась в этом столе, как “в вишнево-красном зеркале”. Комната была наполнена “запахом дорогого турецкого табака «месаксуди» и благоговейной тишиной, отделенной от внешнего мира двойными зеркальными стеклами”.[102] Молодой писатель смотрел на это великолепие и повторял, что и у него будет такая же пепельница и он будет курить папиросы из того же самого лучшего турецкого табака “месаксуди”.

Какой образец для подражания! И вполне понятная цель в жизни: достичь бунинского совершенства в творчестве и жить в богатстве, роскоши, которая так гармонирует со статусом знаменитого, признанного всеми писателя.

В шестидесятые, после поездки в Америку, Катаев несколько жеманно скажет: “Нас пытали роскошью”. Он к этой роскоши давно привык.

Часть вторая. В магнитном поле революции

Вольноопределяющийся

Валентин смотрел на родной город из окна квартиры на Пироговской и “чувствовал ужас от чего-то, незаметно надвигающегося на нашу землю, на всех нас, на папу, тетю, Женю, меня…”[103] Предчувствия начали сбываться год спустя.

Впрочем, начало Первой мировой его не испугало. Как и многие, он поддался и государственной пропаганде, и охватившему Европу военному энтузиазму. Никто не сомневался, что война будет короткой, закончится быстро, безусловно – победой. Так думали в Париже, в Берлине, Вене, Петербурге, Москве, Одессе.

Но Турция вскоре закрыла Босфор и Дарданеллы и начала войну против России. Германские крейсера “Гёбен” и “Бреслау” обстреливали русские черноморские порты – казалось, коммерческая Одесса потеряет свое значение. Однако военная экономика открыла городу новые возможности.

В Одессе прибавилось автомобилей и конных экипажей. “По асфальту Маразлиевской, блестя лаком, резиново подскакивая, плавно проносились пролетки, даже иногда кареты, пыхтели автомобили, оставляя за собой облако бензинового дыма и незаконченную музыкальную фразу медного сигнального рожка”.[104] Раненые получали изрядные выплаты и, выйдя из госпиталя, спешили потратить деньги в ресторанах, магазинах, кондитерских лавках: “Война щедрой рукой разбрасывала стотысячные ассигнования, земские союзы и ведомство императрицы Марии не скупились на сотенные бумажки, так называемые катеньки, для раненых офицеров, разъезжавших со своими желтыми костылями на извозчиках в сопровождении госпитальных сестриц или дам-патронесс в больших шляпах. В магазинах шла бойкая торговля. В табачных лавках продавались жестяные коробки с английским трубочным медовым табаком – кэпстеном”.[105]

Экономика России сравнительно легко переносила испытание большой войной. В Германии уже давно ввели продовольственные карточки, к хлебопекарной муке примешивали картофель. Англия и Франция выживали за счет американского зерна. В России же всего пока хватало. Те 600–700 миллионов пудов зерна, которые она ежегодно вывозила за границу, с началом войны оставались на внутреннем рынке. “Страна была переполненной чашей, – писал Александр Солженицын. – <…> Даже и к 1916 не убавилось в России ни крупного рогатого скота, ни овец, ни свиней, а жеребят по военно-конской переписи обнаружилось чуть не вдвое больше, чем в 1912 до всех мобилизаций”.[106]

Благодатную южную Одессу щедро снабжали окрестные богатые уезды. На фанерных лотках торговок лежали пирамидки “лимонно-золотистых” груш и грозди винограда разных сортов. Тяжелые гроздья “малаги” с круглыми темно-синими виноградинами. Светло-зеленые “дамские пальчики”, продолговатые и прозрачные, “как «персты девы молодой»”. Карточки ввели только на сахар, да и то из-за ошибочно введенного сухого закона. Оставшись без водки и вина, народ начал гнать самогон. Но сластей в продаже хватало. Даже в революционном 1917-м в Одессе по-прежнему, как в старые добрые времена, продавали рахат-лукум и халву “фабрики Дуварджоглу, в круглой лубяной коробочке”[107]. Тяготы войны ощущались разве что в инфляции: с 1914-го по 1916-й цены выросли вдвое.

Семнадцатилетний Валентин собирался “на театр военных действий” уже в августе 1914-го, но то ли передумал, то ли отговорил отец.

В царской России полное совершеннолетие наступало в двадцать один год. До этого возраста доброволец мог попасть в армию лишь с согласия родителей. Согласия этого Валентин добился только в конце 1915 года. Считается, что к такому решению Катаева подтолкнул провал на экзаменах: “Не ушел бы в армию – из гимназии вышибли”.[108] Еще вероятнее – любовь к приключениям и не выветрившийся из русского общества военно-патриотический энтузиазм. Не забывал Валентин никогда и о своих славных предках-военных. Наконец, было еще одно обстоятельство. Неподалеку от Катаевых, в одном из корпусов их дома на Пироговской улице, жила семья полковника (с 1915-го – генерал-майора) Константина Алексинского. У него было четыре дочери: Инна, Ирина (Ирэн), Александра (Шура) и Мария (Мура). В Ирэн Валентин влюбился с первого взгляда. Ее имя было созвучно сирени. Влюбленный Валентин писал ей стихи по созвучию Ирэн-сирень.

Твое сиреневое имяВ душе, как тайну берегу.Иду тропинками глухими,Твое сиреневое имяПишу под ветками сквознымиДрожащим стеком на снегу.

Ирэн отвечала ему тоже стихами:

Поэту – от девочки с сиреневым именем

Из сиреневой душистой негиЯ сплету причудливый букетИ тебе его в окошко брошу —Получай, возлюбленный поэт!Отряхнись скорей от сонной лениИ, вдыхая запах, – вспоминай:Это та – чье имя из сирениСплел тебе, для счастья, звонкий май.[109]

Сохранилось несколько фотографий Ирэн. Юная, круглолицая, небольшого роста. На фото 1917 года смотрит в объектив огромными глазами и обнимает большую полосатую кошку. Ирина Алексинская стала прототипом Ирэн Заря-Заряницкой из романа “Зимний ветер” и Миньоны из “Юношеского романа”.

“Я делал вид, что влюблен в Миньону. А на самом деле в это время не переставал безнадежно и горько любить совсем другую…”[110] – признаётся герой “Юношеского романа”.

В книге ее зовут Ганзя Траян, в жизни – Зоя Корбул. Она была моложе Катаева, но успела окончить гимназию и поступила на историко-филологический факультет Одесских высших женских курсов. Миниатюрная, с карими глазами и темно-каштановыми волосами, она была “юностью, любовью, жизнью”. А Ирина-Миньона? “Миньона была войной”.[111]

Катаев познакомился с отцом Ирэн. Судя по одному высказыванию, которое попало на страницы “Юношеского романа”, то ли генерал прямо посоветовал поклоннику своей дочери “понюхать пороху”, то ли сам Валентин напросился воевать к Алексинскому. Генерал командовал 64-й артиллерийской бригадой, сформированной в Одесском военном округе.

В те годы не только высшее, но даже неоконченное среднее образование было еще редкостью, поэтому выпускники университетов, студенты и гимназисты-старшеклассники пользовались определенными привилегиями. Студент или гимназист, окончивший хотя бы шесть из восьми классов и вступивший в армию добровольно, получал статус вольноопределяющегося. Он был “нижним чином”, то есть рядовым, но имел право столоваться вместе с офицерами. После года службы вольноопределяющийся мог сдать особый экзамен и получить погоны прапорщика – в то время это был первый офицерский чин.

Петру Васильевичу пришлось раскошелиться на одежду, обувь и даже на погоны для сына. Доброволец, уходя в армию, экипировался за свой счет. На базаре Валентину купили поношенную гимнастерку “из очень толстого японского сукна”, кожаный ремень, белую папаху, черную кожаную куртку на бараньем меху и сапоги из плотной кожи, которую на мировом рынке называли русской, а в России именовали юфтью. Года через три-четыре такая форма будет идеально смотреться на каком-нибудь бойце из повстанческой армии Нестора Махно. Но в русской императорской армии такого вояку призна́ют “оборванцем” и вскоре переоденут в форму нижних чинов. Он сохранит только юфтевые сапоги и папаху.

В конце декабря 1915-го Катаев прибыл к месту службы – в 64-ю артиллерийскую бригаду. Сашу Пчёлкина, героя “Юношеского романа”, генерал приветствует по-отечески: “А, это вы! А я уж думал, что вы не приедете, раздумали воевать”.[112] Будто на пикник приехал. Вполне вероятно, что и генерал-майор Алексинский так же приветствовал вольноопределяющегося Валентина Катаева.

Но особенных преимуществ Валентин не получил. На него не прольется дождь наград, а службу он начнет, как и положено, с нижнего чина канонира в батарее скорострельных трехдюймовых орудий. Только через полгода получит повышение – станет бомбардиром, что соответствовало ефрейтору в пехоте.

Детство и юность Валентин провел на юге – и теперь с удивлением смотрел на открывшуюся “снежную панораму”, на поля, напоминавшие “белые застывшие озёра”, на “хвойные леса, подобные островкам среди этих озер. Небо такое же белое, как снег. Небо сливается со снегами”[113]. А ведь это не русский Север, даже не средняя полоса России, а северо-западная Белоруссия, на границе с южной Прибалтикой.

64-я артиллерийская бригада занимала оборону под белорусско-еврейским местечком Сморгонь. Здесь в сентябре 1915-го русская армия остановила германское наступление.

Городок был полуразрушен во время боев. Жители давно бежали или были эвакуированы. Но в развалинах винокуренного завода осталась большая емкость со спиртом “до аршина глубиной”. В спирте “уже плавало несколько немцев и русских, они свалились туда в разное время, пытаясь достать желанной влаги”. Однако эта картина никого уже не пугала. Солдаты “опускали на веревках котелки, черпали спирт, и около емкостей царило пьяное оживление. Кое-кто в свою очередь сваливался на дно хранилища, пополняя ряды погибших от коварного Бахуса”.[114]

Катаев уже не увидел этой экзотики. Спирт к тому времени или выпили, или уничтожили, а заспиртованные тела похоронили.

В декабре под Сморгонью шла типичная для Первой мировой окопная война. Обе стороны так хорошо окопались, что не могли сдвинуть друг друга с места. Немецкие снайперы вели охоту за русскими офицерами и даже за простыми солдатами – а у русских не было тогда винтовок с оптическим прицелом. Жертвой такой охоты чуть было не стал и Катаев: сразу несколько пуль просвистели рядом с ним.

У немцев было преимущество и в тяжелой артиллерии. Обстрелы тяжелыми шести- и даже восьмидюймовыми снарядами поднимали “фонтаны черной и рыжей земли”. Грохот тяжелых орудий, вой снарядов, осколков вселял ужас в души самых смелых людей. “Непреодолимый, животный”.[115] Казалось, снаряд попадет именно в ту землянку, где ты нашел укрытие.

Вольноопределяющийся Катаев мог жить и столоваться вместе с офицерами, но для этого надо было платить 15 рублей в месяц. Это для Валентина было слишком дорого, к тому же он, если отождествить писателя с героем “Юношеского романа”, проигрался еще по пути на фронт. Пришлось жить вместе с солдатами, есть с ними из одного котелка, получать солдатское довольствие. Всё это только укрепило авторитет Катаева среди боевых товарищей: сын учителя, образованный, но тянет солдатскую лямку наравне со всеми. Прошел слух о его романе с генеральской дочкой – тоже понятно. Отец прислал сыну на фронт “Анну Каренину”, Валентин начал читать книгу однополчанам – слушали охотно: других развлечений в окопах всё равно нет. Понравился Стива Облонский, Анну же единодушно признали шлюхой.

Катаев – один из немногих русских прозаиков, писавших о Первой мировой войне. Воспоминаниям о ней посвящен “Юношеский роман”, со взрыва снаряда начинается действие “Зимнего ветра”. А еще – рассказы, стихи. Первыми же его сочинениями о войне стали фронтовые очерки. Катаев посылал их в редакцию газеты “Южная мысль”, корреспонденции его охотно печатали, но писались они всё же с оглядкой на военную цензуру. Самые ценные, самые откровенные описания войны он оставил своей прозе.

“Живем мы в двух землянках, глубоких, как погреб, куда надо опускаться по земляным ступенькам, обшитым тесом. Окон нет, и слабый свет проникает через небольшое стекло, вделанное сверху в дощатую дверь.

Словом, вечная подземная поэма, запах сырости и сосновых бревен, положенных в три наката вместо потолка.

Спим мы на земляных нарах, покрытых еловыми ветками и соломой. Свечей не выдают, и мы жжем керосин в жестяной лампочке без стекла. Лампочка – коптилка! Лица наши постоянно в саже, и болят глаза.

Теснота ужасная!

Кусают блохи. Иногда я сам себе кажусь кротом, зимующим в маленькой своей норе глубоко под землей”.[116]

Он подносил лотки со снарядами, заряжал орудие, устанавливал дистанционные трубки. Начал учиться на наводчика и вскоре открыл счет убитым немцам. Это было уже в марте 1916-го.

Газовые атаки

В июне разведка заметила в ближнем тылу немцев странное оживление: разгружали транспорты не только со снарядами, но и с большими баллонами. Не составило труда догадаться, что это за баллоны и с какой целью привезли их на передовую. В русских войсках начали готовиться к газовой атаке. Перед брустверами окопов сложили костры, чтобы легкий горячий воздух отнес подальше тяжелое смертоносное облако хлора. Солдатам и офицерам выдали противогазы и маски. Самым распространенным средством защиты в русской армии был тогда так называемый противогаз Горного института, он же “маска принца Ольденбургского”. Именно такой был у Валентина Катаева и его товарищей по батарее. К маске прилагались специальные зажимы для носа и целлулоидные очки: “Сквозь мутные, непротертые стёкла очков плохо видно, но еще труднее дышать”.[117] Солдат обучали пользоваться ими, но не все помнили, где эти противогазы хранятся и как их быстро и правильно надеть.

Перед ранним летним рассветом 19 июня 1916-го немцы начали артиллерийский обстрел русских позиций. Разрывы тяжелых снарядов заставили солдат прижаться к земле, укрыться в блиндажах.

Дул слабый западный ветер. Немцы открыли клапаны нескольких сотен баллонов. Газ вырвался с шипением, похожим на шипение пара, который стравливают из паровозного котла. Газ “клубами поднимался над землей, а затем, постепенно опускаясь, следовал по направлению ветра, приближаясь” к окопам русской армии.[118] Вскоре солдаты в окопах и землянках почувствовали приятный запах скошенного сена, сладковатый запах яблок, слегка подгнивших фруктов. Это был фосген. Неопытный солдат не испугается такого запаха, не сразу наденет противогаз – и умрет от отека легких или останется инвалидом.

Но фосген убивает спустя четыре-восемь часов после атаки, а немцам нужен был быстрый эффект. Поэтому вместе с фосгеном пускали хлор. Его невозможно было не почувствовать и не увидеть: зеленоватый дым с характерным запахом хлорной извести.

Русские солдаты пытались разжечь костры, но дрова отсырели и не хотели загораться. Хлор тяжелее воздуха, и спасительная землянка становится для солдат западнёй. “Сверху в дверь начинает вползать слабый зеленоватый туман. То ли это обыкновенный утренний туман, то ли… ужасная догадка: неужели это и есть тот самый страшный удушливый газ, о котором мы столько слышали?”[119] – думает автобиографический герой Катаева. Он сам разжег костер – бросил в огонь письма любимой девушки. Пожилой канонир рядом с ним, несмотря на противогаз, задохнулся и умер на нарах в землянке.

Через месяц, безлунной и душной июльской ночью, немцы газовую атаку повторят.

Первую атаку Катаев благополучно пережил. Волны газа доползли до артиллерийских батарей уже несколько ослабленными, а вскоре газ был развеян свежим ветерком. Меньше повезло ему во время второй. У Катаева был уже противогаз нового типа, возможно, противогаз Зелинского – Кумманта. После первой газовой атаки под Сморгонью “маски принца Ольденбургского” стали заменять на эти противогазы, лучшие в русской армии. Но Катаев не сразу надел противогаз – успел предупредить своих об атаке: “Ребята! Вставай! Газы!”. Это заняло даже не минуты, а десяток секунд, но хватило, чтобы получить отравление: “…глаза начинает жечь и щипать. Горло сжимают спазмы. Не имею силы вздохнуть. В груди острая боль, отдающаяся в лопатках”.[120] Это симптомы поражения и хлором, и фосгеном. К счастью, легкие у Катаева не были затронуты, пострадали только верхние дыхательные пути и бронхи. Результат легкого отравления фосгеном – токсический бронхит. С тех пор и до конца жизни его голос обрел характерную хрипотцу.

Той же ночью под волну хлора попадет поручик 16-го гренадерского Мингрельского полка Михаил Зощенко. Всю оставшуюся жизнь он будет страдать от сердечной недостаточности, вызванной этим отравлением. Катаеву же фельдшер поставил два укола камфоры, которая была тогда противошоковым средством и стимулятором дыхания, и отправил в прифронтовой госпиталь.

Скоро Катаев был снова в строю. Его батарею перебросили на Юго-Западный фронт, в 9-ю армию генерала Лечицкого, которая взяла Черновицы и успешно наступала на Станислав[121]. Еловые леса северо-западной Белоруссии сменили “поля Галиции, отроги голубых Карпат, пыльная фруктовая Буковина, <…> сверкнул стальной быстрый Днестр. Бессарабия”.[122]

Здесь Катаев не задержался. Резко изменилась военно-политическая обстановка: 14 августа Румыния вступила в войну на стороне Антанты и начала наступление на Трансильванию, которая находилась тогда в составе Австро-Венгрии.

Россия отправила для поддержки нового союзника специально сформированный 47-й корпус генерала от инфантерии Андрея Зайончковского. В составе этого корпуса и окажется Валентин Катаев. В октябре он получит повышение – унтер-офицерский чин младшего фейерверкера.

Катаев-Задунайский

От ущелья Железные ворота, что разделяет Карпаты и Балканы, Дунай течет на восток. Здесь он служит естественной границей между румынской Валахией и северной Болгарией. От города Силистры река поворачивает на север, в сторону Молдавии. Встретившись у города Галац с рекой Сирет, Дунай снова поворачивает на восток и впадает в Черное море несколькими “гирлами” – рукавами реки.

Между нижним Дунаем и Черным морем лежит холмистая равнина – Добруджа. Болгары считали эту землю своей, но к 1916 году почти вся Добруджа находилась под властью Румынии. С юга Добруджа совершенно открыта для вторжения. Это было слабое место, которое должны были прикрыть русские войска.

Корпус Зайончковского был сформирован по принципу “с бору по сосенке”: начальник русского генштаба Михаил Алексеев не хотел ослаблять фронт в Галиции и Белоруссии ради помощи неожиданному союзнику. Поэтому генералу Зайончковскому дали только две русские пехотные дивизии и сербскую добровольческую, сформированную из австрийских военнопленных сербского происхождения. Их поддерживали несколько кавалерийских частей (3-я кавалерийская дивизия, Черноморский конный полк) и полевая артиллерия. Алексеев надеялся, что болгары не решатся поднять оружие против русских. Не прошло и сорока лет с тех пор, как русская армия освободила болгарский народ и даровала Болгарии независимость. Реальность же оказалась другой. Болгары мечтали о “нашей золотоносной Добрудже”, о возвращении “«очага болгарского царства» в состав Болгарии”[123] и готовы были смести с лица земли любого противника.

47-й корпус вступил на Балканы, где воинственный национализм царил полновластно. Валентин задержался на несколько дней в Одессе и теперь догонял свою часть в пассажирском поезде. Здесь он и узнал, что румыны хотят “совместно с доблестной русской армией поколотить не только немцев, но главным образом своих соседей – болгар и венгров, с которыми у них, оказывается, какие-то застарелые территориальные счеты”.[124]

Свои счеты с болгарами были и у сербов. Еще недавно они были противниками во Второй Балканской войне, а теперь болгарские войска приняли участие в оккупации Сербии. Поэтому сражались сербы отважно, пленных не брали – добивали на месте. И сами в плен не сдавались.

Добруджа запомнилась Катаеву запахами жареной баранины и кофе. Кофе здесь подавали со стаканом холодной воды и блюдечком вишневого варенья. Однако воду из колодцев солдаты брать опасались – ходили слухи, что колодцы отравлены. Местное болгарское население не смирилось с румынской властью и всячески вредило и румынам, и их русским союзникам: болгары “иногда постреливают в нас из-за угла”, – замечает герой Катаева. Запомнилась ему страшная старуха, оставшаяся в заброшенной болгарской деревне: “Она смотрела с ненавистью нам вслед и посылала проклятья на своем непонятном языке”.[125] Словом, на Балканах все, кроме русских, знали, за что воюют.

Катаев привык к позиционной войне под Сморгонью. Здесь же шла маневренная война с наступлениями, отступлениями, обходами флангов. “Румынская кампания, представлявшаяся всем нам чуть ли не увеселительной прогулкой, обернулась тяжелейшими боями”.[126]

Бои в Добрудже начались в сентябре, а в октябре-ноябре 1916-го болгары, получив подкрепление от немцев, прорвали русский фронт на Траяновом валу.[127]

“Когда я в последний раз полз вдоль провода, ища повреждение, то вдруг увидел до глубины души поразившую меня картину бегства пехоты: по обратному склону Траянова вала, бросив свои окопчики, один за другим сползают солдаты. В лощине – раненые, убитые, покалеченные лошади, санитары, носилки”. “Мы догоняли отступающую, а если говорить правду, бегущую нашу армию: днем где-нибудь прятались, опасаясь попасть в плен, а ночью шли по дороге в сторону Дуная, ориентируясь по звездам”. “…Целый ареопаг бригадного и даже корпусного начальства допрашивал меня как единственного, последнего свидетеля обо всех подробностях позорного бегства нашей пехоты с позиций Траянова вала”.[128]

Барон Врангель, в то время командир 1-й бригады Уссурийской конной дивизии, видел “характерный отход разбитой и стихийно отступавшей армии. Вперемешку с лазаретными линейками, зарядными ящиками и орудиями следовали коляски, тележки с женщинами и детьми среди гор свертков, коробок и всякого домашнего скарба”. Среди беженцев и отступавших солдат, русских и румынских, он заметил “ландо с двумя отлично одетыми румынскими офицерами и несколькими нарядными дамами”.[129] Ландо везли кони в “артиллерийском уборе”, то есть вместо того, чтобы вывозить орудия, румынские офицеры эвакуировали дам.

Русскому командованию стало ясно: малой кровью не обойдешься. Пришлось создать новый фронт – Румынский, щедро укомплектовав его русскими войсками: до 25 процентов действующей армии.

Потери понес и противник, но, перейдя в оборону, уже готовился к прорыву. Поддержку болгарам обеспечивала 217-я германская пехотная дивизия.[130]