2 брата. Валентин Катаев и Евгений Петров на корабле советской истории

Болгарская военная форма в годы Первой мировой больше напоминала русскую, чем германскую. Но в начале 1916 года немцы передали болгарам большую партию своих новеньких касок типа штальхельм (Stahlhelm, стальной шлем). Это были те самые каски, в которых немцы будут воевать до конца Первой мировой. Потом их будут носить солдаты рейхсвера, вермахта и ваффен СС. Русскому человеку эти каски до боли знакомы. Болгарские пехотинцы в Добрудже осенью 1916-го носили именно штальхельмы. Так что, когда Катаев видит, как “немецкая пехота полезла на Траянов вал, на наши окопы”[131], как на его батарею накатывает волна вражеских солдат в немецких касках, он вполне искренне считает, что это немцы.

Однако в рассказе “Ночью”, написанном в одесском госпитале в 1917 году, упоминаются не немцы, а именно болгары. То есть Катаев прекрасно разбирался в сложной этно-военно-политической обстановке. Однако несколько десятилетий спустя он заменил болгар немцами: война с братьями-болгарами в начале 1980-х, когда он работал над “Юношеским романом”, с трудом воспринималась бы читателями. А немцы – понятный и хорошо знакомый враг.

Надоело воевать

Есть люди, созданные для войны.

Николай Гумилев рассказывал о русском солдате, бежавшем с товарищами из немецкого плена. Они раздобыли винтовки и с боями (!) добрались до своих. У реки Неман столкнулись с целым немецким маршевым батальоном, бросились в реку и переплыли ее. Переходя линию фронта, “опрокинули немецкую заставу, преграждавшую им путь”. По словам Гумилева, этот военный “был высокий, стройный и сильный, с нежными и правильными чертами лица, с твердым взглядом и закрученными русыми усами. Говорил спокойно, без рисовки, пушкински ясным языком, с солдатской вежливостью отвечая на вопросы: «Так точно, никак нет». И я думал, – пишет Гумилев, – как было бы дико видеть этого человека за плугом или у рычага заводской машины. Есть люди, рожденные только для войны, и в России таких людей не меньше, чем где бы то ни было”.[132]

Сам Николай Степанович рожден был не только для войны, но и на войне чувствовал себя на своем месте. Его “Записки кавалериста” – романтическая, но вполне достоверная книга. Служил он в кавалерийской конной разведке, которая в те годы исполняла роль современных диверсионно-разведывательных групп. В глазах Гумилева его “кавалеристы – это веселая странствующая артель, с песнями в несколько дней кончающая прежде длительную и трудную работу”.[133]

У Катаева совершенно иное ощущение. За год войны он перенес две газовые атаки и множество обстрелов немецкими крупнокалиберными снарядами. Чинил телефонный кабель под огнем врага, стрелял прямой наводкой по вражеской пехоте, когда немецкие пули “как бы ударами хлыстов рассекали воздух, пролетая между нашими орудиями, со звоном ударяя в стальные щиты и отскакивая рикошетом вдоль батарейной линейки”.[134] Война так и не стала для него делом привычным, нормальным, естественным.

И герой “Зимнего ветра” Петя Бачей хоть и носит солдатский Георгиевский крест, но каждый раз в бою испытывает “всё то же суеверное чувство неизбежной смерти именно сегодня”[135]. После разрыва германского снаряда он с огорчением видит, что остался цел и невредим. С огорчением – потому что нет законного повода отправиться в тыл, на лечение в госпиталь. Надо идти в атаку: “Всё существо Пети протестовало против необходимости снова идти в огонь”.[136]

Убить врага на войне – естественно, затем и воюют. Но герой “Юношеского романа” рассуждает иначе. Вот он исполняет обязанности наводчика. В узком дефиле между двух холмов замечает разъезд неприятельской кавалерии. По его предположению, венгерских гусар. Дает координаты цели и приказывает: “По цели номер один прицел сто десять, трубка сто пять, шрапнелью, два патрона беглых!” Кавалеристы догадались, что попали под прицел русской артиллерии, и рванули было в разные стороны. Но один не успел – и был сражен русской шрапнелью.

“В первый миг я пришел в восторг от столь удачного залпа.

<…> но вдруг меня пронзила ужасная мысль, что небольшая и не очень ясно просматривающаяся сквозь дорожную пыль человеческая фигурка с раскинутыми руками, которая неподвижно лежала на земле, есть не что иное, как венгерский гусар, еще миг назад живой, а теперь уже убитый шрапнелью, вызванною мной <…>.

Я был его убийцей”.[137]

Это пишет пожилой человек, известный писатель, который читал европейскую прозу “потерянного поколения”. Но личные впечатления здесь важнее прочитанных книг. Война ему чужда и противна. Гены предков-запорожцев и русских офицеров не спасают от мук совести. Другой бы радовался, гордился, – а он называет себя “антихристом” и “убийцей”.

Собственно, если б не революция и Гражданская война, военная проза Катаева могла бы стать русским аналогом “На Западном фронте без перемен”: рассказ “Ночью” написан до Ремарка и всего на год позже романа Анри Барбюса “Огонь”.

“– Вы слыхали «Двенадцатый год» Чайковского?

– Слыхал.

– Какая мерзость! – Меня душила злоба. – Красота, красота!.. Неужели же и эту дрянь, вот всё это – эти трупы, и вши, и грязь, и мерзость – через сто лет какой-нибудь Чайковский превратит в чудесную симфонию и назовет ее как-нибудь там… «Четырнадцатый год»… что ли! Какая ложь!”[138]

Не удивительно, что Катаев всё чаще думал, как бы оставить армию. “Я готов был бежать домой и стать дезертиром”[139], – думает и Саша Пчелкин перед началом кампании. Румыны угощали его вареной кукурузой, виноградом, помидорами и свежей брынзой, но война ему уже опротивела. Еще чаще такие мысли посещают его поздней осенью 1916-го. В 1958 году Катаев рассказывал критику и литературоведу Валерию Яковлевичу Кирпотину, как пытался тогда заболеть и попасть в госпиталь. Выкупался в холодном ручье, долго лежал в ледяной воде, однако не только не заболел, но наутро чувствовал себя “необыкновенно окрепшим и бодрым”[140]. Сходный эпизод есть в “Юношеском романе”, что подтверждает достоверность военных эпизодов этой книги и позволяет уточнить место и время – поздняя осень 1916-го, низовья Дуная.

Катаев покинет фронт вполне легальным и даже почетным образом: его откомандируют в Одесское пехотное училище. Вероятно, не только благодаря протекции Ирэн Алексинской и ее папы-генерала. Армия нуждалась прежде всего в пехотных офицерах, из-за колоссальных потерь их не хватало.

7 декабря 1916-го Валентин Катаев принят на ускоренные (четыре месяца) офицерские курсы, которые окончил даже несколько раньше срока – и 1 апреля 1917 года отбыл в 46-й запасной полк. Пробыл он там – почти два месяца: 2 июня отбыл с маршевой ротой в 5-й запасной полк, а 28 июня 1917-го зачислен в 57-й пехотный Модлинский полк.[141] Это 4-я армия генерала от инфантерии Рагозы, Румынский фронт, но не южный его фланг, а северный, Карпаты. Казалось, начинается новая военная кампания, которая обещала быть еще более драматичной, чем позиционная война у Сморгони и сражения за Дунаем. Но Валентину недолго довелось носить золотые погоны и лайковые офицерские перчатки. Через две недели, 11 июля 1917 года, молодой прапорщик Катаев шел в цепи пехотного батальона. Если пехотинцы столкнутся с ружейно-пулеметным огнем австрийцев или немцев, он должен был подать сигнал – выстрелить из ракетницы. Тогда русская артиллерия накроет огневые точки врага. Но первым артиллерийский огонь открыл противник.

Прапорщик “услышал одновременно два звука: свист гранаты и рывок воздуха. Никогда еще эти звуки не были так угрожающе близки и опасны.

Затем его подкосило, подбросило вверх, и он на лету потерял сознание.

Когда же он открыл глаза, то увидел, что лежит щекой на земле. Он чувствовал, как от удара об землю гудит всё его тело, в особенности голова. Вместе с тем он видел, как волочится по земле пыль и дым того самого снаряда, который только что разорвался рядом.

Из свежей воронки тянуло тошнотворно-острым запахом жженого целлулоидного гребешка.

«Значит, я не убит, – подумал он. – Но что же со мной делается? Я лежу, а вокруг бой. Наверное, я ранен»”.[142]

Этот фрагмент из романа “Зимний ветер” написан через сорок лет. А тогда, в 1917-м, Катаев написал стихи:

От взрыва пахнет жженым гребнем.Лежу в крови. К земле приник.Протяжно за далеким гребнемНесется стоголосый крик.

Сорок лет Катаев помнил, как пахнет разорвавшийся снаряд: в деталях он, как всегда, достоверен и точен.

Прототип Пчелкина и Бачея был ранен в верхнюю треть бедра, осколок прошел навылет. Рану будут лечить в тыловом госпитале в Одессе, Валентина Катаева наградят первым офицерским орденом – Святой Анны 4-й степени. Это были финифтяный красный крест в золотом поле (прикреплялся к эфесу сабли), красный темляк и гравировка на эфесе “За храбрость”. Сохранились даже наградные документы: приказ по 4-й армии № 5247 от 5 сентября 1917 года.

Награждение любым офицерским орденом меняло социальный статус человека: он получал личное дворянство. Кроме того, Катаева представили к очередному воинскому званию – подпоручика. Ему полагались и денежные выплаты за ранение – от Красного Креста и от ведомства императрицы Марии Фёдоровны. Удивительная щедрость армейского командования, прежде обходившего Катаева наградами.

Почти во всех биографиях писателя говорится, что Катаев награжден двумя солдатскими Георгиевскими крестами.[143] Но в его послужном списке от 29 июля 1917 года этих наград – нет.[144] Не нашел их и Сергей Шаргунов, когда работал над фундаментальной биографией писателя. В смутное революционное время, предположил Шаргунов, бумаги могли просто потеряться. Наконец, добавляет биограф, “представить к Георгию не всегда означало его дать…”.[145] Последнее весьма вероятно. Если наградные документы и сохранились, их еще предстоит найти. Но, так или иначе, в 1917-м война для Валентина закончилась.

Для России она тоже заканчивалась.

Бестолково и совсем не славно

Революция оказалась хуже войны. Намного хуже и намного страшнее, хотя ее ждали – как освобождения.

Царская власть давно потеряла поддержку народа. Интеллигенция в большинстве своем просто ненавидела и царя, и правительство, и полицию, и вообще власть. Но погубили царский режим не только желание свободы, но и ксенофобия, и шпиономания, обострившиеся в годы войны до невероятности. В 1915 году Зинаида Гиппиус записывает в дневнике: “Царь ведь прежде всего – предатель, а уж потом осёл по упрямству и психопат”[146].

Под Сморгонью в батарее Катаева разорвался бракованный снаряд, два солдата были ранены. Уцелевшие говорили между собой: “Продают нас. Собственными снарядами уже бьют. Измена в тылу”. “А может быть, это и вправду измена?”[147] – думает герой Катаева.

Всеобщую ненависть вызвал премьер и министр внутренних дел Борис Штюрмер, человек с немецкой фамилией. С громовой речью обрушился на правительство и загадочную “придворную партию” лидер оппозиционных кадетов Павел Милюков: “Мы потеряли веру в то, что эта власть может нас привести к победе…”. И голоса депутатов отвечали ему “Верно!”. Обвиняя правительство и кучку “темных личностей”, которая “руководит в личных и низменных интересах важнейшими государственными делами!”, Милюков повторял: “…что это, глупость или измена?”.[148] Штюрмера сняли через несколько дней после выступления Милюкова, но спасти авторитет власти это уже не могло.

Катаев встретил Февральскую революцию в Одесском пехотном училище. В зимнюю тыловую Одессу пришло известие о событиях в далеком Петрограде: “Сквозь толстые и глухие стены училища, не пропускавшие раньше к нам снаружи ни одного звука, ни одного луча, стали просачиваться обрывки каких-то слухов, настроений и новых слов. В стране творилось неизбежное и стихийное. Целый день мы ходили как потерянные; говорили, говорили и не могли наговориться досыта”.[149]

Тревожное и полное надежд ожидание сменяется эйфорией. Военные оркестры вместо “Боже, царя храни!” заиграли “Марсельезу”. Даже начальники цепляли себе на грудь красные банты. Толпы бродили по улицам. “Было бестолково и славно”.[150]

После грандиозного митинга на Соборной площади толпа потребовала освободить всех политзаключенных. Тюремщики подчинились – выпустили 1600 узников, даже откровенных уголовников. Именно тогда на свободу вышел знаменитый вор Мишка Япончик[151], который сидел в тюрьме уже десятый год.

На радостях разогнали полицию. Вместо нее создали милицию, куда охотно принимали студентов и бывших гимназистов. Так в одесскую милицию пришли знакомые Катаеву поэты Эдуард Багрицкий (Дзюбин) и Натан Фиолетов (Шор). Багрицкий задержится ненадолго, а Шор будет служить в одесском уголовном розыске до конца своей короткой жизни.

В больших городах, на железнодорожных станциях и полустанках, даже на фронте убивали офицеров. На флоте их выбрасывали за борт. На Балтике выстрелами в спину убили командующего флотом – вице-адмирала Непенина. Матросы выбрали себе нового командующего, начали выбирать и офицеров. К концу 1917-го не только Балтийским флотом, но и всеми военно-морскими силами будет командовать бывший матрос Павел Дыбенко.

На Черноморском флоте и Румынском фронте развал начался несколько позже, но и там власть перешла вскоре к солдатским, а на флоте – к судовым и береговым комитетам.

Еще недавно золотые погоны офицера поднимали социальный статус. Теперь офицеры старались лишний раз не надевать форму, чтобы не нарваться на расправу: “Всякий раз, когда Пете приходилось пробираться сквозь толпу среди настороженных, пронзительных солдатских глаз, которые с грубым недоверием провожали не по времени нарядного офицерика, он чувствовал себя хуже, чем если бы ему пришлось идти через весь город голым”[152]. Катаев, вне всякого сомнения, и сам испытал эти чувства. Более того, в “Зимнем ветре” есть эпизод, где за пацифистскую речь на митинге героя чуть было не расстреляли корниловцы.

В СССР Корнилов был фигурой одиозной, символом контрреволюции. Неудивительно, что советский писатель Катаев сделал корниловцев врагами Пети. А вот что было на самом деле? Сергей Шаргунов спрашивал Павла Катаева, сына Валентина Петровича, действительно ли у Катаева случился “конфликт с военным начальством и он попал в переделку”. Павел ответил: “В данном случае почти уверен, что что-то было, – запомнил ощущение большой опасности, может быть, смертельной”[153]. Вот только вопрос, были ли это “корниловцы” – или дезертиры, которые убивали офицеров просто за то, что они офицеры?

Первая кровь Одессы

В ночь с 25 на 26 октября в Петрограде к власти пришли большевики. 7 ноября Центральная рада в Киеве издала свой III универсал, провозгласив Украинскую народную республику (УНР). В ее состав Рада включила и Одессу.

На жизни города эти грандиозные события сначала практически не сказались: местные большевики еще не собрались с силами, у Рады было мало надежных войск, а сторонников украинской власти в городе не хватало. Одессой продолжала управлять городская дума.

Местные бандиты во главе с Мишкой Япончиком начали было громить винные погреба, призывали “арестовать власть и грабить город”. Но власть направила против погромщиков пожарных, пулеметную команду, юнкеров и броневики.[154] Относительный порядок был восстановлен, хотя Япончика даже не арестовали. В конце ноября он объявит о создании Молдаванской республики – разумеется, на Молдаванке.

Советы Румынского фронта, Черноморского флота и Одессы еще в мае объединились и создали исполнительный комитет с загадочным и грозным названием Румчерод. В декабре 1917-го власть в Румчероде перешла к большевикам. Но большевистский Петроград рассорился с украинским Киевом и в начале января 1918 года начал войну с Центральной радой.

Свою роль в этой войне должны были сыграть большевики Одессы, Херсонщины, Бессарабии и Черноморского флота. Действия их были как будто согласованы с центром. Уже 13 января большевистский теперь Румчерод поднял восстание в Одессе, взяв по примеру петроградских большевиков почтамт, телеграф и телефонную станцию. Однако повстанцы столкнулись с сопротивлением гайдамаков. В большинстве своем это были бывшие солдаты русской армии – украинские крестьяне, которые разошлись по своим деревням, прихватив с собой винтовки с патронами, а нередко и пулеметы. Теперь самые “свидомые” из них покидали родные деревни, чтобы защитить свою, украинскую власть. Это и были гайдамаки – солдаты Украинской народной республики.

В батарее Катаева под Сморгонью было немало украинцев. Один, старший фейерверкер, “здоровенный, плотный, даже толстый, что редко бывало среди солдат”, был дважды награжден солдатским Георгием. Его даже прозвали Тарас Бульба.[155] Другой, фельдфебель Ткаченко, обучал героя военному делу. Ткаченко не зверь, но строгий унтер-офицер: “Он отстраняет величественным мановением руки орудийного фейерверкера и заглядывает сам, лично, в канал ствола своим хозяйским глазом. Не дай бог, если он обнаружит на зеркальной поверхности стали хоть одно пятнышко!”[156]

Опытные Ткаченко и Тарас Бульба, вполне возможно, выжили. Где они были осенью-зимой 1917–1918-го? Вероятнее всего, разошлись по домам, делить землю, отобранную у панов помещиков. Но могли стать и гайдамаками. До революции они воевали “за Веру, Царя и Отечество”, но после отречения царя оказалось, что их отечество – это Украина, а не бывшая Российская империя.

Судьбу Одессы решил Черноморский флот, где верховодили русские большевики. Броненосцы “Ростислав” и “Синоп” и посыльное судно “Алмаз” открыли огонь: “…первый пристрелочный снаряд потек над городом с напористо-вкрадчивым шорохом, с шелестом, со звуком токарного станка. С кажущейся медлительностью снаряд двигался по своей траектории, и в городе под ним всё смолкло, прислушиваясь к его грозному полету”.[157]

Вечером “…военные корабли уже били на поражение по всем целям, нанесенным красным карандашом на плане города.

Город гремел, вспыхивал, дрожал”.[158]

Войска УНР отступили перед тяжелой корабельной артиллерией. 18 января 1918 года Румчерод объявил о создании Одесской советской республики.

Город был потрясен. Жертв январских боев, 119 человек – большевиков, юнкеров и гайдамаков – хоронили вместе в братской могиле на площади Куликово поле. Похороны напоминали грандиозную общегородскую манифестацию. Всеобщее ожесточение еще не набрало силу.

Через несколько дней в Одессу прибыл Михаил Муравьев, который возглавил вооруженные силы республики. Он только что взял Киев, где его красногвардейцы терроризировали местных “буржуев”: убивали, грабили. Вскоре по городу пошли слухи, что большевики арестовывают и зверски убивают офицеров и богатых горожан. В плавучие тюрьмы обратили броненосец “Синоп” и посыльное судно “Алмаз”. Горожане распевали мрачноватую частушку:

Эх, яблочко,Куда ты котишься?На “Алмаз” попадешь,Не воротишься.

На этот раз, однако, массовый террор в Одессе не начался. Вопреки слухам, казней на “Алмазе” не было вовсе.[159] Муравьеву некогда было заниматься делами города: в Бессарабии наступали румынские войска.

Одесситы поразили Муравьева полным равнодушием к делу революции. В его армию записывались мало, старались жить мирной жизнью, как до революции. Тогда он обложил городскую буржуазию контрибуцией в десять миллионов рублей, как делал в Киеве и Полтаве, и отбыл к войскам в Бессарабию. 23 февраля Муравьеву удалось разбить румын под Рыбницей. Один из его полевых командиров, бывший бандит-налетчик Григорий Котовский, с небольшим отрядом перешел мост через Днестр и захватил город Бендеры. Румыны заключили с Одесской республикой мир. Но дни ее были сочтены.

Немецкие и австро-венгерские войска начали оккупировать Украину. 13 марта австрийцы без боя вошли в Одессу. Муравьев напоследок приказал обстрелять город, но его безумный приказ не был выполнен. В городе установилась власть австрийская (военная) и украинская (гражданская).

В романе Катаева “Зимний ветер” все положительные герои или сражаются за большевиков, или им сочувствуют. Даже скрытный и расчетливый Павлик становится бойцом “молодежного отряда при Красной гвардии” и героически погибает в боях с врагами революции. Имело ли это хоть какое-то отношение к действительности? На этот раз у нас есть возможность документальной проверки.

В 1939 году Евгения Петрова (Катаева) будут принимать в коммунистическую партию. На партсобрании Евгения Петровича спросят, состоял ли он в каких-либо организациях. Ответил он так: “Никогда не состоял и не принадлежал ни к какой организации. Было в Одессе какое-то гимназическое собрание, на которое я с трудом попал, но там была открыта стрельба, и все разбежались. Дальше было какое-то тайное голосование гимназистов, где я голосовал за сионистов. Вся моя самостоятельная жизнь началась с 1920 года…”[160]

Нарочито абсурдным признанием “голосовал за сионистов” Петров создает впечатление о себе-гимназисте как о человеке исключительно аполитичном и очень наивном. В конце сороковых эти слова дорого бы ему обошлись, но в 1939-м о государственном антисемитизме не было еще и речи. Но если и были у Евгения Катаева политические убеждения в пятнадцать лет, то никак не большевистские.

Его старший брат, вернувшись с ненавистного фронта, тоже не спешил умереть во имя идеалов всеобщего равенства. Надо было думать о хлебе насущном. И о литературе, конечно.

“Зеленая лампа”

Пока Катаев воевал, литературная жизнь Одессы развивалась и усложнялась. Своего толстого журнала не было, но появились литературные альманахи: “Серебряные трубы”, “Авто в облаках”, “Седьмое покрывало”. Обложки к ним под псевдонимом Сандро Фазини рисовал художник Срул Файнзильберг, сын бухгалтера Сибирского банка. Его старший брат Мойше-Арн (русские звали его Михаилом) станет фотографом и художником-графиком. Младший брат, Беньямин Файнзильберг, – инженером. Еще одного брата звали Иехиел-Лейб. Он проживет меньше всех, но обретет бессмертие под псевдонимом Илья Ильф. В это время он уже пробует писать, но в литературном мире Одессы его имя пока неизвестно.

Центром литературной жизни Одессы в конце 1917-го и в 1918-м были два конкурирующих литературных общества – “Бронзовый гонг” и “Зеленая лампа”.[161] Имена участников “Бронзового гонга” известны сейчас лишь одесским краеведам и немногим историкам литературы: Леонид Ласк, Эммануил Бойм, Леонид Кельберт. Другое дело – их конкуренты из общества “Зеленая лампа”: Эдуард Багрицкий, Юрий Олеша, Валентин Катаев, Александр Биск, Семен Кессельман, Анатолий Фиолетов, Аделина Адалис.

Аделине Адалис, “музе Черного моря”, было в начале 1918-го всего семнадцать лет. Кажется, все, кто пишет о “Зеленой лампе”, упоминают ее “египетский профиль” и накрашенные ногти “цвета черной крови”. Через два года Аделина Адалис переедет в Москву, где познакомится с Валерием Брюсовым и Мариной Цветаевой. С Цветаевой они станут приятельницами. Марина Ивановна даже расскажет о ее внешности: “У Адалис <…> лицо было светлое, рассмотрела белым днем в ее светлейшей светелке во Дворце Искусств <…>. Чудесный лоб, чудесные глаза, весь верх из света. И стихи хорошие, совсем не брюсовские, скорее мандельштамовские, явно-петербургские”.[162]

Валентин Катаев приходил на собрания “Зеленой лампы” в офицерском френче, “весело щурил монгольские глаза, походя острил и сыпал экспромтами. Всегда шумливый, категоричный, приподнятый, он любил читать свои стихи, тоже приподнятые, патетические. И когда начинал читать, глаза его расширялись, голос звучал сочно и глубоко”[163], – вспоминал критик Ершов.

Эдуард Багрицкий напоминал поэтессе Зинаиде Шишовой одновременно Тиля Уленшпигеля и Ламме Гудзака. Он приходил к ней “ежедневно по утрам, съедал всё съестное, что могло уцелеть в доме, и, убирая в рот пальцем крошки со стола, спрашивал:

– Триолет написали?

– Я написала хорошее стихотворение <…>.

– Хорошие стихотворения вы будете писать в тысяча девятьсот тридцатом году. Давайте триолет”[164], – вспоминала Зинаида Шишова.

Ее мужем был Анатолий Фиолетов (Натан Шор), студент юридического факультета Новороссийского университета и сотрудник угрозыска. Еще в 1914-м он выпустил сборник стихотворений, а в начале 1918-го был уже известным в среде одесской богемы поэтом, подавал надежды. “Я не раз слышал признания от старших товарищей Багрицкого или Катаева, что они многим обязаны Анатолию Фиолетову-Шору, его таланту, смелому вкусу”[165], – вспоминал писатель Сергей Бондарин. Фиолетов написал не так много и погиб совсем молодым и весьма неровным поэтом. Но были у него и яркие стихи:

Собаки черные,Собаки белые,Всегда проворные,Безумно смелые.Лулу прелестные,Вас любят ангелы,И клички лестныеВам шлют архангелы.<…>И есть громадныеПсы ярко-белые.Они не жадные,Но дерзко-смелые.В снегах белеющихСпасают в Зимний ЗнойЛюдей немеющихИз рук метели злой.<…> Собаки белые,Собачки черные,Вам шлю несмелые,Но всё ж упорныеМои мечтанияИ всю любовь мою.Средь душ исканияВсегда о вас пою…

Вечера “Зеленой лампы” делились на “интимные” и “публичные”. Интимные – для своих, для поэтов, на них отбирали участников для публичных вечеров. Но скоро и на интимные вечера начали приглашать публику, развлекая танцами до утра, игрой на фортепиано, лекциями, чтением, романсами, пением под Вертинского и поэтическими дуэлями.