2 брата. Валентин Катаев и Евгений Петров на корабле советской истории

Сергей Беляков

2 брата. Валентин Катаев и Евгений Петров на корабле советской истории

Художественное оформление – Андрей Бондаренко

Автор и издательство благодарят Тину Эдуардовну Катаеву за помощь в работе и любезно предоставленные фотографии из семейного архива, использованные в настоящем издании.

© Беляков С. С.

© Бондаренко А. Л., оформление

© ООО “Издательство АСТ”

* * *

Вместо предисловия

Весной 1902 года маленькому Вале Катаеву приснился вещий сон. Он увидел в центре комнаты “большой четырехугольный ящик, сделанный из крепкого толстого дерева, выкрашенный коричневой краской под дуб”. В ящике сидели мама и двоюродная сестра Вали Леля, шестнадцатилетняя девушка, болевшая туберкулезом[1]. Мама и Леля мучились в тесном ящике и безуспешно старались выбраться, но мешали друг дружке. Наконец, “сделали отчаянное усилие, крышка ящика приоткрылась”. Мама, “вдруг разогнувшись во весь рост, в белой ночной кофте, простоволосая”, поднялась из ящика, “сделала глубокий вздох облегчения и улыбнулась, вся какая-то просветленная, со странно округлившимся животом под нижней юбкой с тесемками сзади”.

Мальчик проснулся. За окном выла собака, что, как известно, знак дурной. Ящика в комнате не было, мама, настоящая, а не приснившаяся, успокаивала испуганного ребенка, крестила его, будто оберегая от нечистой силы. Она заперла ставни. Вой собаки стих, мальчик заснул. Но за одним сном последовал другой, тоже странный и тоже о маме. Она шла по железной крыше “среди мрачных облаков” и держала в руке le drapeau – черный флаг. Мальчик снова проснулся, когда наступило утро. Ставни были открыты, яркий свет солнца наполнял комнату.

Родители обычно спали раздельно, но этим утром папина постель была пуста. Своего “бородатого папу” Валентин увидел в маминой постели: “Папа и мама смотрели на меня, их маленького сыночка, веселыми глазами”, – вспоминал Валентин Петрович Катаев много лет спустя. Он так и не решился рассказать родителям свой сон, “а затаил его в самой сокровенной глубине души”.

Видимо, это было за девять месяцев до 30 ноября (13 декабря) 1902 года, когда Евгения Ивановна, мама Валентина, родила ему братика Женю. А в марте 1903-го она простудилась, заболела воспалением легких, осложненным гнойным плевритом. Врачи, пытаясь ее спасти, сделали одиннадцать глубоких хирургических проколов толстой иглой, чтобы вскрыть нарыв и выпустить гной наружу. Нарыв так и не нашли. Мама умерла, и Валентин на всю жизнь запомнит ее губы, “перепачканные черникой лекарств”. В феврале 1905-го умерла и двоюродная сестра Леля. Сон сбылся.

Может, тогда Катаев и поверил, что брат его родился под несчастливой звездой, что судьба его будет трагической. Сам же он был счастливчиком. Всегда верил в свою удачу, в свою звезду. У него было две макушки, “два волосяных водоворотика”. И любящие тети Валентина, сёстры мамы, рассказали, что это предвещает “счастье, удачливость, везение в жизни”.

Валентин Катаев родился 16 (28) января 1897 года. Дитя не страшного двадцатого, а сравнительно счастливого для России и для Европы девятнадцатого века. И первая удача Валентина – он успел увидеть любящих отца и мать вместе. Светлое воспоминание о них сопровождало Валентина Петровича всю жизнь.

Часть первая. Брат Валентин

Катаевы

Род Катаевых происходил из Вятской земли. Биограф писателя Сергей Шаргунов нашел, что первое сохранившееся в архиве упоминание о некоем посадском человеке “Ондрюшке Мамонтове, сыне Катаеве” относится к 1615 году. Более того, ссылаясь на “предание”, Шаргунов пишет, будто Катаевы еще прежде Вятки были связаны с Новгородом, точнее, с новгородскими ушкуйниками, что “на быстрых лодках-ушкуях” добирались “в далекую Вятскую землю, «под Камень», как в старину называли Урал”.[2]

Предки Катаева, уже не гипотетические, а вполне реальные, известные по сохранившимся документам, – люди мирные. Сын Ондрюшки Мамонтова Матфей Андреевич – священник в храме Благовещения в городке Шестаково, – стал родоначальником династии священников, которая продолжалась вплоть до второй половины XIX века. Дело обычное. Духовное сословие было относительно замкнутым. Сыновья священников тоже нередко становились священниками или дьяконами. Последним священнослужителем среди прямых предков Валентина и Евгения Катаевых по отцовской линии был их дедушка. Василий Алексеевич Катаев служил в Свято-Троицком кафедральном соборе Вятки. Однажды он отправился исповедовать умирающего и провалился под лед замерзшей Вятки. Спасая святые дары для последнего причастия, простудился в ледяной воде и умер от “гнилой горячки” в марте 1871 года.

У отца Василия осталось три взрослых сына. Старший Николай и средний Пётр окончили духовную семинарию. Младший Михаил поступил на физико-математический факультет Новороссийского университета.

Но православие всё меньше привлекало молодых людей. К причастию ходили раз в год. Многие и раз в год не причащались, предпочитали заплатить священнику три рубля, чтобы получить свидетельство о принятии причастия, в сущности, купить справку. У молодого поколения появился другой бог – наука.

Все три брата Катаевы переехали в Одессу. Николай Катаев, окончив Московскую духовную академию, стал преподавателем духовной семинарии, но сан священника не принял. Зато дослужился до статского советника, был награжден пятью орденами, включая орден Святого Владимира, получил потомственное дворянство. Впрочем, вряд ли дворянство пригодилось его шестерым детям: до революции оставалось всего несколько лет. Николай Васильевич до нее не дожил, он умер совсем не старым человеком.

Младший брат, Михаил Катаев, оставил академическую карьеру и поступил на военную службу. Увы, его жизнь оборвалась еще быстрее. Михаил Васильевич тяжело заболел. Катаев вспоминал, как его несчастный душевнобольной дядя Миша убежал из больницы и явился к ним в дом “в одном больничном халате и бязевом исподнем белье”. Он попросился жить, и ему не отказали. Устроили “постель в гостиной, между фикусом и пианино, в том пространстве, где обычно на Рождество ставили елку, и он – худой как скелет, пергаментно-желтый, с поредевшими усами, – тяжело дыша, смотрел на маму достоевскими глазами, полными муки и благодарности, и снова целовал ей руку, пачкая ее яичным желтком, а мама, еле сдерживая слезы, приветливо ему улыбалась своими слегка раскосыми глазами”.[3] Вскоре его не стало.

Пётр Васильевич Катаев окончил историко-филологический факультет Новороссийского университета, дополнив духовное образование светским. Начал преподавать в женском епархиальном и юнкерском училищах. В епархиальном училище он и познакомился с юной Евгенией Бачей. Тридцатилетний преподаватель женился на девятнадцатилетней девушке в 1886 году. В год рождения Валентина, сына-первенца, Петру Васильевичу исполнился уже сорок один год – по тем временам солидный возраст. Выглядел он, пожалуй, моложе своих лет. Красивый, темноволосый, в модном пенсне, он напоминал Чехова. Молодого Чехова, еще не разрушенного туберкулезом.

Социальный статус преподавателя гимназии или училища в царской России был намного выше, чем у современного школьного учителя. Илья Николаевич Ульянов, отец Ульянова-Ленина, служил учителем математики и физики в гимназии, потом стал инспектором, затем директором народных училищ и получил чин действительного статского советника. В армии этому соответствовал чин генерал-майора, на флоте – контр-адмирала. Чин давал потомственное дворянство. Пётр Васильевич Катаев дослужился только до надворного советника. Это соответствовало капитану в гвардии, подполковнику в армии, капитану II ранга на флоте. Не генерал, но старший офицер – тоже немало.

Почти всё, что мы знаем о его характере, вкусах, склонностях, известно из книг старшего сына. Проза Евгения Петрова-Катаева, за малым исключением, не автобиографична. Зато старший брат посвятил отцу многие страницы своих лучших сочинений.

“Папа – самый умный, самый добрый, самый мужественный и образованный человек на свете”[4], – так смотрит на отца Петя Бачей, герой повести “Белеет парус одинокий”.

“Большой и сильный отец, который некогда нянчил сына и водил его за руку гулять, который крестил его на ночь и на цыпочках выходил из комнаты, который купал его и ласково ерошил мокрую шевелюру…”, с годами превратится в “маленького и тщедушного” старичка, почти беззубого, но любящего и любимого. “Нет, никого на свете я не люблю так сильно, как папу. Я буду любить его всегда, никогда я не сделаю ему зла, никогда я не подумаю о нем дурно, а в старости я буду ему верной опорой”[5], – думает герой рассказа “Отец”. Наконец, в книге “Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона” отец – один из главных героев, быть может, самый запоминающийся. В этой книге образ отца сложился окончательно. Интеллигент в лучшем значении этого слова. Честный и справедливый, он верит в науку и просвещение. Ему и в голову не приходит, что за лекцию можно потребовать гонорар, потому что “человек науки не делает из этого средство наживы”.

У Петра Васильевича была хорошая библиотека, которую он сохранит и в годы Гражданской войны. Даже замерзая, он не отправит книги в печку. Так и будут ждать они наследника на его последней квартире. “Зеленая бронза” энциклопедии Брокгауза и Ефрона (несколько томов пострадали от химических опытов старшего сына). Тома “Истории государства Российского” Карамзина в кожаных, тисненных золотом переплетах. Собрания сочинений Гоголя в багровых, Пушкина – в синих.

Конечно, мы видим отца глазами любящего сына, его образ идеализирован. Из недостатков разве что вспыльчивость. Мог в сердцах назвать старшего сына “лентяем и двоечником”. Заподозрив, что мальчик начал пить, мог прийти в ярость: “Негодный мальчишка! – закричал он, выставив вперед нижнюю челюсть. – Оказывается, ты тайно предаешься употреблению спиртных напитков! <…> Боже мой! У меня сын пьяница! Он пьет водку!”[6] Однако и не подумал выпороть сына. Это вам не дедушка Алеши Пешкова! В просвещенной семье Катаевых о телесных наказаниях и речи не было.

Чехов, на которого внешне был так похож Пётр Васильевич, вряд ли верил в Бога и в спасение души. Антон Павлович даже умер не с Евангелием (как Толстой и Достоевский), а с бокалом шампанского в руках. Пётр Васильевич оставался человеком верующим. “Отец в нижнем белье стоял на коленях на коврике перед грановитым углом и молился. С добросовестной внимательностью очень близорукого человека он прикладывал пальцы ко лбу, плечам и груди”[7], – это бесспорно о Петре Васильевиче пишет Катаев в рассказе “Отец”.

Отец водил детей в храм, посещали они богослужения и в гимназической церкви. Катаев обмолвится как-то, что в детстве еще “наивно, по-детски верил” в Бога. Но это – в детстве. Взрослый Валентин Петрович упомянет Гоголя, якобы “измученного темным язычеством православия”[8]. А однажды скажет прямо: “Если бы бог действительно существовал, то он бы немедленно разразил меня – маленького лжеца и святотатца, бросил бы на меня испепеляющую молнию, вверг бы мою душу в преисподнюю, в геенну огненную. К счастью, бога не существовало. Он был не более чем незрелая гипотеза первобытного философа-идеалиста”.[9]

“Почем опиум для народа?” – спросит герой Жени Катаева (Евгения Петрова). Вот уж кто писал о церкви остроумно и зло, так, что запоминалось надолго: “Вы не в церкви, вас не обманут”.

Для его старшего брата предки-священники ассоциировались не со служением Богу, а со службой Отечеству. Автобиографический герой повести “Сухой лиман” вместе с двоюродным братом в детстве “надевали на шею кресты предков, воображая себя героями-священниками, идущими в бой вместе со славным русским воинством”. Потому что “уже с детства были готовы сражаться за родину”.[10] На самом деле дед его, о. Василий Катаев, и священник Михаил Сырнев благословляли глазовскую дружину вятского ополчения на Крымскую войну. На фронт они не успели: российские дипломаты заключили в Париже мирный договор. Однако Вятская духовная консистория наградила обоих священников. Им была объявлена благодарность и каждому пожалован бронзовый наперсный крест на ленте ордена Святого Владимира.[11] Так что в бой солдат отец Василий не водил.

Но в словах Валентина Катаева будто проявилась его другая природа, другая наследственность. Если по отцовской линии в роду были священники, то по материнской – военные. Братья Катаевы и внешне, и внутренне не слишком походили на своего отца. Они больше напоминали деда – генерал-майора Ивана Елисеевича Бачея.

Бачеи

Братья Катаевы – генеральские внуки. В двадцатые-тридцатые годы о таком было лучше не напоминать. Но в благополучные семидесятые Валентин Катаев, Герой Социалистического труда, кавалер орденов Ленина (трижды!), Октябрьской революции и Красного Знамени, мог уже смело написать подлинную историю своих предков. И он написал, но не как историк, а как прозаик. Руководствуясь не документами, а семейной легендой.

“…Мой прапрадед происходил из дворян Полтавской губернии и, можно предположить, как об этом гласит семейная легенда, был запорожцем, сечевиком, может быть, даже гетманом. После ликвидации Запорожской Сечи он был записан в полтавские дворяне”; “…прапрадед мой был запорожцем, одним из полковников славной Запорожской Сечи, охранявшей границы нашей родины на юге и на западе от польской шляхты, от турок и от крымских татар, о чем уже написано историками”.[12]

Не только Валентин Катаев, но и многие российские профессиональные историки путают Войско Запорожское и Войско Запорожское Низовое. Низовое войско – это и есть знаменитая Запорожская Сечь. А просто Войско Запорожское – это не армия, а государство, точнее протекторат, находившийся под властью русского царя, но имевший широкую автономию, собственное законодательство, административное устройство и даже армию. Другое название Войска Запорожского – Гетманщина, так как во главе его стоял гетман (во главе Сечи – выборный кошевой атаман). В XVIII веке этим Войском Запорожским управляли последовательно пять гетманов: Иван Мазепа, Иван Скоропадский, Павел Полуботок (он был наказным гетманом, то есть исполняющим обязанности), Даниил Апостол и Кирилл Разумовский. Как видим, Бачеев нет. В XVII веке гетманов было гораздо больше, иной раз на Украине избирали одновременно двух или трех гетманов. В их числе находим даже имя Остапа Гоголя. Но Бачеев-гетманов опять же нет. Зато были козаки Бачеи.

Род Бачеев (или Бачеенко) известен по крайней мере с середины XVII века, когда в реестре Яготинской сотни Переяславского полка появляется имя козака Войска Запорожского Кузьмы Ба(к)чеенко. Его потомки до начала XVIII века были также простыми козаками.

Материальное положение Бачеев заметно улучшилось в первой половине XVIII века, когда козак Николай Иванович Бачей купил “прадедовские земли” у другой козацкой семьи. А его сын Алексей Николаевич (Олексій Миколайович) Бачей в 1777 году стал значковым товарищем. Это уже довольно высокий ранг, который относился к козацкой старши́не. Значковый товарищ был хотя и ниже сотника, но подчинялся не сотнику, а непосредственно полковнику. Значковые товарищи хранили полковые знамена и хоругви сотен.

В 1775 году генерал Текели по приказу императрицы Екатерины разогнал Запорожскую Сечь. А в ходе губернской реформы была ликвидирована и вся административная система былой Гетманщины. Козацкая старшина получила права русского дворянства, но далеко не вся. Алексей Бачей дворянства добиться не успел. Только в 1846 году его сын, Елисей Алексеевич Бачей, стал потомственным дворянином. Он сам и его дети были внесены в Родословную книгу Полтавской губернии.

“Все Бачеи были военные”, – с гордостью писал Валентин Катаев. Елисей Бачей – участник войны 1812 года и заграничного похода русских войск. Только характер помешал ему продвинуться по службе дальше звания капитана: “Такого забияки, рубаки, скандалиста, как мой блаженной памяти прадед, я в армии никогда и не видывал”[13], – удивлялся Катаев, прочитав рукописные мемуары Елисея Алексеевича. Зато его сын Иван Елисеевич, участник Кавказской войны, продвинулся гораздо выше: в отставку вышел генерал-майором. Пётр Васильевич женился на его дочери Евгении, когда ее отец еще командовал полком.

Дворянство в России наследовали по отцовской, а не по материнской линии. Иван Елисеевич был потомственным дворянином. Надворный советник Пётр Васильевич Катаев получил только личное дворянство. Поэтому Валентин и Женя были дворянскими детьми, но не дворянами. Это, впрочем, никак не мешало им в жизни: сословная система в России доживала последние годы.

Евгения Ивановна осталась в памяти старшего сына как бы в двух своих обличиях – домашнем и официальном. “Дома она была мягкая, гибкая, теплая, большей частью без корсета, обыкновенная мамочка. <…> …мама раздевает меня и укладывает в постельку, и, сладко засыпая, всем своим существом я чувствую всемогущество моей дорогой, любимой мамочки-волшебницы”.[14]

На улице, в гостях, среди чужих людей она была совсем другой – строгой. Модное платье без декольте. Вместо соблазнительного выреза – глухой воротник, закрывающий шею: пусть все видят, что это не кокотка, а чужая жена, мать, серьезная женщина, которая не станет терять время на флирт. Даже молодая Марина Цветаева, само воплощение свободы, раскованности, любви, в таком платье выглядела чопорной дамой. А Евгения Ивановна дополняла строгое платье со шлейфом шляпкой с орлиным пером, черной вуалью, да к тому же носила пенсне “с черным ободком и <…> со шнурком”.[15]

Братик Женя

Родители любили музыку, оба играли на фортепьяно. Евгения поступила даже в Одесское музыкальное училище, которое через десять лет после ее смерти преобразуют в консерваторию. После смерти жены Пётр Васильевич иногда “подходил к пианино, открывал крышку; шелестели ноты и визжала круглая фортепьянная табуретка на железном винте. Неторопливо, как бы читая ноты по складам, папа начинал играть «Времена года» Чайковского, любимые вещи покойной мамы”.[16]

Валентин не унаследовал любовь к музыке. Это было очевидно уже в детстве. Когда Валя попросил папу купить ему мандолину, тот отнесся к намерениям старшего сына скептически. Да и музыкальный инструмент из драгоценного палисандра стоил дорого. И всё же папа согласился.

“Помни, – со вздохом прибавил он, – что твоя покойная мамочка очень любила музыку, была чудесная пианистка и так мечтала, чтобы ее дети стали музыкантами.

– Честное благородное слово! – с жаром воскликнул я.

– Дай-то бог, – сказал папа”.[17]

Когда Валентин брал в руки дорогой инструмент, тётя затыкала уши. Он не выучился играть даже гаммы, а со временем продал ценную мандолину за копейки.

А вот брат Женя с детства полюбил музыку. Много лет спустя Надежда Рогинская, свояченица Ильи Ильфа, восхищалась музыкальными талантами младшего Катаева. По ее словам, Евгений “обладал редким музыкальным дарованием”. Прекрасно и даже “в совершенстве” играл на рояле, “страстно любил музыку и пение”. Ей рассказал Евгений и о мечте своего детства: он всерьез готовился к карьере дирижера.[18]

Мечта не сбудется. Подростком или юношей Евгений перенесет “простуду”, то есть грипп или ОРВИ. Осложнения будут очень тяжелыми. Он потеряет обоняние и станет глухим на одно ухо. Рогинская познакомилась с младшим Катаевым в конце двадцатых, так что частичная глухота и отсутствие обоняния остались на всю жизнь. И понятна тогда фраза Ильи Ильфа, которая относится к лету 1927 года: “Женя всё время сидит ко мне ухом, которое не годится”[19]. Виктор Ардов вспоминает манеру Евгения Петровича “обращать в сторону говорящего правое ухо (на левое ухо он плохо слышал)”[20].

Почти все более или менее достоверные сведения о детстве Жени Катаева мы знаем из мемуарной и художественной прозы его старшего брата.

Внешне братья были похожи, а по характеру разные. Энергичный и непослушный Валентин слонялся по улицам, ходил на каток и скетинг-ринг. Устроил как-то взрыв в квартире, пытаясь получить чистый водород. Ограбил газетный киоск. И даже однажды ушел вместе с девочкой, которую сравнил с мертвой панночкой из “Вия”, на пустую дачу… А брат Женя часами сидел за пианино. Об этом не пишут, но когда еще мог он учиться музыке?

Конечно, Женя не только сидел за инструментом. Совсем маленьким он “гремел своими кубиками”, помогал папе наряжать ёлку, а потом засыпа́л “на полу под нижними ветками с шуршащей бумажной цепью, провисшей до паркета”. Носил коротенькие бархатные штанишки и синие чулки. Он даже ходил в детский сад – в России это была еще большая редкость. И если не соперничество, то некоторая пикировка у братьев была всегда. Валентин на всю жизнь запомнил “зеркальный блеск” насмешки в глазах Жени, когда он уговаривал папу купить мандолину, и откровенный смех, когда старший брат вместо чая выпил растительное масло. А Валентин и много лет спустя не удержится от иронии, когда будет описывать лукавство вымышленного Павлика или вполне реального Жени.

Как-то тетя заставила маленького Женю угощать дорогими и престижными конфетами “от Абрикосова” незнакомую девочку. Взрослые то ли искренне считают, что детям так уж приятно делиться самым вкусным и самым любимым с кем попало, то ли просто приучают к щедрости. Женя открыл коробку “и, увидев много чудесных шоколадных конфет, посередине которых так аппетитно лежал оранжевый треугольник засахаренного ананаса”, посмотрел “из-под своей мягкой челочки каштановыми невинными глазками, поднес открытую коробку красивой девочке и дрогнувшим голосом сказал: «Может быть, вы не хотите конфет?»”.[21]

Еще одна история. В мемуарной (“Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона”) и художественной (“Хуторок в степи”) прозе старшего Катаева она как будто одна и та же, но рассказана по-разному.

Мальчик решил разбогатеть, отыскав драгоценные камни. Нашел, конечно, камни обыкновенные: принял медный колчедан за золотой самородок, кварц – за горный хрусталь. В мемуарной прозе это – сам Валентин: он искал золотые самородки и каменья в щебенке, привезенной в Одессу с Урала, Кавказа, из Донбасса. В романе это – Павлик Бачей: драгоценные камни тот искал в Альпах, куда привез его вместе со старшим братом отец. С кем именно такая история произошла, сейчас не так важно. Интереснее другое: герой “Разбитой жизни…” просто, бесхитростно вывалил перед папой “свои камни и стал допытываться, драгоценны ли они или нет”. Папа, преподававший не только словесность, но и географию, просветил сына, рассказав немало интересного о минералогии. “Я был подавлен. Мои сокровища на глазах превратились в кучу камней, не имевших никакой ценности”[22], – вспоминал Валентин Петрович много лет спустя.

Совсем иначе вел себя Павлик. Он был “весьма доволен” походом в Альпы, “хотя по свойству своего характера скрывал это. Он долго и таинственно возился в углу номера, что-то старательно пряча и со стуком перекладывая в своем дорожном мешке”.[23] В Одессе обошел все ювелирные магазины, не миновал даже Новороссийский университет и городской ломбард. Увы, повсюду компетентные в минералогии и ювелирном деле специалисты объяснили мальчику, что камни – обычные, и ценности не представляют.

Неважно, был подлинный Женя героем этой истории или нет. Важно, передал ли Валентин Петрович Катаев Павлику черты своего младшего брата. Если передал, то Евгений Петрович с детства проявил себя личностью весьма необычной. В истории с камнями Павлику восемь лет. Да, он не разбирается в минералах, но действует смело, умеет хранить тайну – редкое свойство даже для взрослого, тем более для маленького ребенка, которому непременно хочется рассказать, похвастаться, поделиться с близкими. А тут мы видим железную выдержку и умение логически мыслить, рассчитывать последствия своих действий.

В том же романе есть эпизод, где Павлик покупает в Константинополе лучший рахат-лукум на собственные деньги. Деньги он выиграл еще на пароходе. Сдружился с официантом-итальянцем, сел играть с прислугой, поставил на кон три копейки, завалявшиеся в кармане, – выиграл несколько пиастров. Примечательна даже не удачливость в игре, а другая черта характера мальчика: он легко сходится с незнакомыми людьми.

Женя вовсе не был паинькой, но, как вспоминал старший брат, обычно выходил сухим из воды.

Однажды сосед, отставной генерал, надрал Жене уши за то, что тот “нарисовал углем на стене дома пароход с дымом и рулевым колесом”. Месть Жени была неожиданной и весьма изощренной: он с друзьями несколько дней подряд разбрасывал под генеральскими окнами вату, смоченную валерьянкой. Скоро все окрестные коты сбежались под окна генерала, устроив там “вальпургиеву ночь”. “Разнузданные, потерявшие всякий стыд и совесть коты и помятые малофонтанские кошки, крикливые, как торговки с Новорыбной улицы, кучами валялись под генеральскими окнами, оглашая тишину ночи раздирающим мяуканьем”.