2 брата. Валентин Катаев и Евгений Петров на корабле советской истории

Олеша и Катаевы были вполне лояльны власти и никогда не боролись против государства. Конформисты с юности, даже с детства.

Литература и черная сотня

Редко кто знает о своем призвании с детства. Женя Катаев и представить себе не мог, что станет одним из самых популярных русских писателей XX века. Он мечтал стать музыкантом.

Валентин с детства знал, что станет писателем, и верил в успех. “Когда, например, мне было девять, я разграфил школьную тетрадку на две колонки, подобно однотипному собранию сочинений Пушкина, и с места в карьер стал писать полное собрание своих сочинений, придумывая их тут же все подряд: элегии, стансы, эпиграммы, повести, рассказы и романы. У меня никогда не было ни малейшего сомнения в том, что я родился писателем”[64], – утверждал Катаев.

Многие начинают писать в детстве, но редко кто в детстве печатается. Валентин впервые напечатался в тринадцать лет. Однажды принес в школу свежий номер “Одесского вестника” и прилепил к двери класса. В газете было напечатано Валино стихотворение “Осень”.

Холодом дышит природа немая,С воем врывается ветер в трубу,Желтые листья он крутит, играя,Пусто и скучно в саду.

Катаев хотел, чтобы прочитал весь класс, вся гимназия, хотя это сулило ему неприятности. Гимназистам запрещено было печататься в газетах, а счастливый Валя даже не стал скрываться за псевдонимом.

Первая публикация, первая слава – пока что среди одноклассников… Это было в 1910 году. Катаев дебютировал как поэт, но с 1912 года писал и рассказы. Два, “Пробуждение” и “Темная личность”, вышли отдельными изданиями. Это в пятнадцать лет!

Ободренный первыми успехами, Валентин посылает свои стихи и короткие рассказы в Петербург. В 1914-м он напечатался в еженедельном литературном и научно-популярном журнале “Весь миръ”. По словам переводчика и поэта-акмеиста Всеволода Рождественского, это был “совсем грошовый еженедельник, в бледно-кирпичной обложке с изображением земного шара, обвитого, как змеей, какой-то символической лентой”. “Весь миръ” “составлял любимое чтение швейцаров, трактирных сидельцев, мелких канцеляристов”.[65] Баронесса Софья Таубе, которую мемуаристы называют издателем этого журнала[66], принимала к печати рукописи начинающих и малоизвестных авторов, которые не требовали больших гонораров и были счастливы, если просто видели свое имя в журнале. Так что столичный дебют Катаева был довольно скромным.

Но вскоре он напечатался в более престижном издании.

В том же 1914-м издатель Михаил Алексеевич Суворин (сын медиамагната и друга Чехова Алексея Сергеевича Суворина) начал издавать тонкий (от 18 до 26 страниц) иллюстрированный литературный журнал “Лукоморье”. Тоже – еженедельный.

Читателя особо не нагружали. Картинок много, почти как в современном глянцевом журнале, – от фотографий мужественных и героических солдат Антанты до репродукций икон, от карикатур до изображения полуголых и совершенно голых дам. Но самое примечательное – репродукции Бориса Кустодиева, Ивана Билибина, Мстислава Добужинского, Георгия Нарбута, Ильи Репина, Константина Сомова. Тексты небольшие, на одну-две, реже на три-четыре странички, чтобы читатель не заскучал. Зато какие имена! Журнал платил хорошие гонорары, так что мог привлекать известных прозаиков и поэтов. Постоянными авторами “Лукоморья” были Георгий Иванов, Михаил Кузмин, Сергей Городецкий. Не раз печатались Алексей Ремизов, Илья Эренбург. Изредка – Николай Гумилев, Константин Бальмонт, Александр Грин. В эту компанию попал и восемнадцатилетний Валентин Катаев. В одиннадцатом номере за 1915 год появилось его стихотворение.

Теплый, тихий, ясный вечерГаснет в поле над буграми;Сквозь кадильный сумрак свечиЖарко тлеют в темном храме.Сквозь кадильный сумрак лицаСмотрят набожней и строже.Чуть мерцает плащаницыТонко вытканное ложе.[67]

Стихи напечатаны под рисунком собора Святого Юра (святого Юрия), главного храма греко-католической церкви во Львове. Львов в это время был занят русскими войсками, а собор отдан православной церкви. Так что православным стихам Катаева редакция журнала придала особое значение и политический смысл.

Тем не менее в “Лукоморье” Катаеву удалось напечататься лишь однажды. Зато он регулярно печатался в “Одесском вестнике”. В ту пору это была газета Одесского отделения Союза русского народа. В просторечии членов этого Союза называли или союзниками, или, чаще, черносотенцами. Катаев дебютировал в “Одесском вестнике” стихами вполне аполитичными, но быстро сориентировался и начал предлагать изданию стихи, которые соответствовали идеологии этой газеты.

Взошла для нас заря,Настало пробужденье.И пусть же русский дух —Могучее стремленьеГнет вражеский в мгновение сломитИ знамя русское высоко водрузит.[68]

Недоброжелатели Катаева не могли пройти мимо такого “компромата” на чересчур успешного советского писателя, тем более что публикации в черносотенной газете секретом и не являлись. Даже в “Краткой литературной энциклопедии” говорилось: “Выступил в печати со стихами в 1910 (стих. «Осень» в газ. «Одесский вестник»)”[69]. А дальше оставалось только выяснить, что это за газета, и поискать ее подшивку. Нашел эти публикации и один из первых биографов Евгения Катаева-Петрова Яков Соломонович Лурье[70]. Под псевдонимом А. А. Курдюмов он напечатал в Париже книгу “В краю непуганых идиотов” и не только процитировал катаевский “Привет Союзу русского народа в день семилетия его”, снабдив ироничным комментарием[71], но и подсчитал, что Катаев успел опубликовать в “Одесском вестнике” двадцать пять стихотворений. А ведь Катаев печатался и еще в одной черносотенной газете – “Русская речь”. Даже Сергей Шаргунов, писавший о Катаеве с симпатией, а порой и с пиететом, не удержался от насмешки: “Когда в романе «Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона» он пишет: «Генеральша варила варенье, а генерал сидел в бархатном кресле и читал черносотенную газету «Русская речь”», хочется поинтересоваться – уж не со стихами ли юного Вали?”[72]

У газеты выходило небольшое, компактное иллюстрированное приложение, где Катаева нередко печатали даже на первой полосе. 6 января 1913 года – простенькие, наивные стихи о зиме и “милом дедушке морозе”, 20 января – о любви, 10 февраля – стихотворение в прозе “Русская песня”.

Шаргунов, а еще прежде Лурье цитировали одно особенно яркое стихотворение юного Валентина Катаева, напечатанное “Одесским вестником” 19 ноября 1911 года. Его часто вспоминают и в интернете, делают перепосты, обсуждают снова и снова тему: был ли Катаев антисемитом?

Пора

(Посвящается всем монархическим организациям)<…>От сна ты, Россия, проснись.Довольно веков ты дремала,Пора же теперь, оглянись!<…>И племя Иуды не дремлет,Шатает основы твои,Народному стону не внемлетИ чтит лишь законы свои.Так что ж! неужели же силы,Чтоб снять этот тягостный гнет,Чтоб сгинули все юдофилы,Россия в себе не найдет?Чтоб это тяжелое времяНам гордо ногами попратьИ снова, как в прежнее время,Трехцветное знамя поднять!

Катаеву было тогда всего четырнадцать. Евреев в Одессе много, но в его круг общения они не входили. Зато он внимательно читал одесские газеты – и уже тогда учитывал вкусы издателей.

Кессельман и Багрицкий

Вскоре Катаев познакомится с евреями поближе. Это будут молодые одесские поэты Семен Кессельман, Александр Биск, Анатолий Фиолетов (Натан Шор), Эдуард Багрицкий. Знакомству поспособствовал Пётр Мосевич Пильский. Друг Куприна еще по Московскому Александровскому военному училищу, он был более известен как публицист, литературный критик и организатор публичных выступлений: популярных лекций, поэтических вечеров и т. п.

Это был “развязный и ловкий одесский фельетонист и законодатель литературных вкусов”.[73] В очередной раз решив немного подзаработать, Пильский опубликовал в газете “Маленькие одесские вечерние новости” приглашение на вечер молодых поэтов. По словам Катаева, пришли более тридцати стихотворцев. В объявлении названы имена пятнадцати. Певица Ася Яковлева должна была развлекать поэтов и зрителей “любимыми публикой романсами”. 12 июня 1914 года объявление о вечере поэтов напечатала и популярная газета “Одесские новости”.

Вечер 15 июня (28 июня по новому стилю) считается началом “южнорусской литературной школы”. А утром того же дня в Сараеве сербский юноша убил наследника австрийского престола Франца Фердинанда. Разумеется, поэты о большой политике не думали.

Катаев оставил великолепное описание вечера в очерке “Встреча”, впервые опубликованном в альманахе “Эдуард Багрицкий” (1936). Лучше Валентина Петровича не написать, но несколько неточностей надо исправить.

Катаев датирует вечер 1913 годом, но объявление в “Маленьких одесских новостях” появилось 27 мая 1914-го. Катаев пишет, что поэтический вечер проходил в Одессе, в помещении “местного литературно-артистического клуба”. На самом же деле он состоялся даже не в Одессе, а в курзале Хаджибейского лимана[74], то есть на курорте к северо-западу от города. Катаев пишет, будто Пильский позже возил самых талантливых поэтов “по увеселительным садам и дачным театрам”. Однако до начала Мировой войны успели провести еще только один вечер – 1 июля “в дачном театре на 16-й станции Большого Фонтана”.[75]

В собрании поэтов преобладали, как всегда, графоманы, эпигоны великих (Пушкин), еще недавно модных (Надсон) и самых модных (Северянин) поэтов. Это был “курьезный парад молодых подражателей, взволнованных, вспотевших, полных то чрезмерного заемного пафоса, то беспредельной грусти, совершенно не оправданной ни летами, ни цветущим состоянием здоровья!”.[76]

В президиуме вместе с Пильским сидел и поэт Семен Кессельман. Он был уже известен, печатался в одесских изданиях и на правах мэтра прочитал и свои стихи. Возможно, вот эти, только что написанные. Они вполне гармонировали с временем года и атмосферой курорта.

Из темных складов, пряный и густой,Дурманит запах чая и корицы,Где в ящиках, измазанных смолой,Краснеет груз марсельской черепицы.На площади, где блещет легкий день,В кофейне у стеклянной галереиСошлись торговцы – греки и евреи,Вкушать в тени полуденную лень.

Среди собравшихся поэтов затесался великовозрастный ученик реального училища. Внешностью он походил на молодого биндюжника с Молдаванки. Одного из передних зубов у него не хватало, щеку обезобразил шрам, который позже, после Гражданской войны, девушки будут принимать за след от удара шашки – белогвардейской, петлюровской, махновской или польской, – хотя это был то ли след от фурункула, то ли шрам от травмы, полученной в далеком детстве. Молодой человек разговаривал не просто с еврейским акцентом – он говорил особым “жлобским” голосом, каждое слово произнося с “величайшим отвращением”, “как бы между двух плевков через плечо”. Так разговаривали “уличные мальчишки, заимствующие манеры у биндюжников, матросов и тех великовозрастных бездельников, которыми кишел одесский порт”.[77] Его вызвали читать стихи. Тогда Катаев и услышал псевдоним этого молодца с Молдаванки – Багрицкий. Псевдоним показался претенциозным и едва ли не графоманским. Но вот он начал читать то ли небольшую поэму, то ли стихотворение под названием “Корсар”.

Нам с башен рыдали церковные звоны,Для нас поднимали узорчатый флаг,А мы заряжали, смеясь, мушкетоныИ воздух чертили ударами шпаг!

“Слова «чертили ударами шпаг» он подкреплял энергичными жестами, как бы рассекая по разным направлениям балаганный полусвет летнего театра воображаемой шпагой, и даже как бы слышался звук заряжаемых мушкетонов, рыдание церковных звонов с каких-то башен”[78], – вспоминал Катаев.

Поэт и переводчик Семен Липкин позже назовет это “эпигонским южным акмеизмом”[79]. Это было подражание Николаю Гумилеву, но одесские поэты Гумилева еще не успели прочитать, поэтому стихи произвели сильное впечатление. Впрочем, тот же Пильский подолгу жил в Петербурге, но стихи так понравились ему, что он тут же пригласил Багрицкого в президиум.

Со временем Катаев лучше узнает Эдуарда Багрицкого (Дзюбина). Будет даже покровительствовать поэту, больному бронхиальной астмой, плохо приспособленному к жизни, и относиться к нему то с иронией, то с неприязнью. За грозной внешностью гладиатора найдет “дешевую позу”. Но тогда, в 1914-м, стихи Багрицкого казались ему “недосягаемо прекрасными, а сам он гением”[80].

Вернувшись в Одессу, Катаев и Багрицкий будут еще долго гулять (Катаев пишет проще – “шляться”) по городу среди “южных франтов в желтых ботинках и панамах” и читать друг другу свои стихи. Катаев и не вспомнит про “иуд”, которые “шатают основы”. Не вспомнит о них и в мае 1921-го, когда женится на еврейке Людмиле Гершуни, хотя брак не продержится долго. Другое дело – женитьба на Эстер Бреннер в 1935-м. Мать Эстер, теща Катаева, даже в тридцатые годы ходила в синагогу. Валентин Петрович проживет с Эстер до конца своей жизни, а его дети могут считаться галахическими (законными) евреями. Вот вам и “антисемитизм”.

Волчьи уши

Между тем Катаев проигрывал и Багрицкому, и Кессельману. Даже на литературный вечер в курзале Хаджибейского лимана он представил поэму об охоте на зайцев, хотя сам позднее признавал, что не имел о ней даже понятия. Зайцев одессит Катаев тоже не видел, только читал и слышал о них.

“Одним из самых слабых считался у нас Валентин Катаев”, – вспоминал поэт и переводчик Александр Биск. Сын одесского ювелира, он переводил Рильке, печатался в Петербурге, Москве, Париже (в журнале “Сириус”, который издавал Николай Гумилев). Но Катаев готов был учиться, развивать свой талант, пока что не слишком яркий.

Отец братьев Катаевых был знаком с известным русским литератором Александром Митрофановичем Федоровым, бывал у него в гостях. А сын Александра Митрофановича Виктор был приятелем Валентина. Естественно, Федоров оказался первым профессиональным писателем, к кому юный Валентин пришел за советом.

Александр Митрофанович был из тех, кого позже назвали бы self-made man. Внук крепостного крестьянина, сын сапожника, он объездил весь мир. Побывал в Индии, Японии, Китае – такие путешествия доступны или профессиональному моряку, или очень обеспеченному человеку.

Жил Федоров в прекрасном богатом доме, который выстроил на собственные средства. И заработал он на хорошую жизнь не биржевыми спекуляциями, не оптовой торговлей, а своими стихами, романами, переводами Теннисона, Ростана, Гюго. Как раз в 1913 году вышел седьмой (последний) том его собрания сочинений.

Герой рассказа Катаева “В воскресенье” страстно хочет “посмотреть, как живет такой необыкновенный, даже несколько таинственный человек, как писатель, сочиняющий повести и романы, которые потом набираются в типографиях, печатаются и дорого продаются в книжных магазинах совсем чужим, посторонним людям”.[81] Лучше не скажешь о месте, какое занимал писатель в общественной жизни дореволюционной России.

Прототипом писателя Воронова из этого рассказа был Фёдоров. А ведь Александр Митрофанович был далеко не так знаменит, так успешен и так богат, как Леонид Андреев или Максим Горький.

Катаев застал Федорова на рабочем месте – за столом, перед огромным, во всю стену (тогда – редкость!) венецианским окном с дорогими шпингалетами. Увидев перед собой незнакомого гимназиста, писатель “вздрогнул всем телом и вскинул свою небольшую красивую голову с точеным, слегка горбатым носом и совсем маленькой серебристой бородкой”. Гимназист был в восторге: вот он, “настоящий европейский писатель, красавец, человек из какого-то другого, высшего мира; <…> утонченный, изысканно-простой, до кончиков ногтей интеллигентный, о чем свидетельствовали домашний батистовый галстук бантом, вельветовая рабочая куртка, янтарный мундштук”.[82]

В первый момент Федоров испугался, решив, будто что-то случилось с сыном. Когда же недоразумение выяснилось, он достал из ящика письменного стола толстую сафьяновую тетрадь и начал читать Катаеву:

Погас последний луч. Повеяла прохлада.Над речкой белый пар клубится полосой.Подпасок мальчуган сурово гонит стадоС лугов, увлаженных холодною росой.На небе палевом, как белыя волокна,Застыли облака; в отворенныя окна,Неслышною стопой, таинственно грустя,Вступили сумерки, как робкое дитя.

Так и читали: Катаев Фёдорову – свои стихи, тот ему – свои.

В один прекрасный день Фёдорову или надоело терять время с “учеником”, или он решил показать молодому, не искушенному в искусстве человеку, что такое настоящая поэзия. Александр Митрофанович как будто оглушил Катаева: “…по совести, какие мы с вами поэты? Бунин – вот кто настоящий поэт”[83]. Узнав, что этого имени гимназист не слышал, Федоров достал из шкафа сборник Бунина и начал читать.

Всё море – как жемчужное зерцало,Сирень с отливом млечно-золотым.В дожде закатном радуга сияла.Теперь душист над саклей тонкий дым.Вон чайка села в бухточке скалистой, —Как поплавок. Взлетает иногда,И видно, как струею серебристойСбегает с лапок розовых вода.

Потрясенный Валентин вернулся домой и попросил отца купить ему книгу стихов Бунина. Петр Васильевич, обрадованный, что у старшего сына, оказывается, есть вкус, на следующий день принес “завернутый в прекрасную, тонкую, плотную оберточную бумагу, от которой пахло газовым освещением писчебумажного магазина «Образование», пахло глобусами, географическими картами, литографиями, – толстенький сборник стихотворений Ив. Бунина издательства «Знание» 1906 года в скучно-зеленоватой шагреневой бумажной обложке”.[84]

Некоторое время Катаев пытался Бунину подражать, а затем незваным пришел к нему с тетрадкой своих стихотворений. Это было в 1914 году, еще до войны и, вероятно, до участия в поэтическом вечере. Их встреча произошла весной.

Катаев нашел Бунина на балконе, представился: “Я – Валя Катаев. Пишу. Вы мне очень нравитесь”[85]. По словам Бунина, все это было “смело, с почтительностью, но на границе дерзости”.[86] Бунин рассказывал эту историю двум близким женщинам – жене Вере Николаевне и любовнице Галине Кузнецовой. Вера Николаевна запомнила Катаева гораздо позже – летом 1918-го; до этого они, видимо, не пересекались. Она отметила его “темное, немного угрюмое лицо”, “черные, густые волосы над крепким невысоким лбом”, запомнила его “отрывистую речь с небольшим южным акцентом”.[87] Валентин показался ей красивым.[88]

Бунин был известен далеко не всем. Не случайно отец Вали Катаева, учитель, творчество Бунина знал и ценил, а сын даже имени не слышал.

К 1914 году Бунин получил две Пушкинские премии и стал почетным академиком Санкт-Петербургской академии наук. Это признание профессионалов, признание элиты. Он был живым классиком, но не модным писателем: с эпохой не гармонировал. Осколок русского Золотого века в разгар века Серебряного. Модернизм был для Бунина декадансом, декадентов же он презирал.

Катаев описывал Бунина как желчного, сухого, но щеголеватого сорокалетнего господина “с ореолом почетного академика по разряду изящной словесности”. В рассказе “Золотое перо” у писателя Шевелева, прототипом которого стал Бунин, “костяная орлиная голова”[89]. На всех фотографиях того времени Бунин с бородкой, которую тогда называли французской. “Хорошо сшитые штучные брюки. Английские желтые полуботинки на толстой подошве”.[90] Пиджак или жакет, накрахмаленный воротничок белой рубашки. Даже одежда подчеркивала снобизм Бунина. Удивительно, что он вообще не прогнал Катаева, не отделался от него, как отделался Фёдоров.

Вместе с Катаевым к Бунину пришел начинающий поэт Владимир (для Катаева – Вовка) Дидерихс, он же Владимир Дитрихштейн. Академик милостиво принял их тетрадки и велел вернуться через две недели. Дитрихштейна он прогнал: “Ну что же? Трудно сказать что-нибудь положительное. Лично мне чужда такого рода поэзия. <…> Вам бы, – продолжал Бунин, – следовало обратиться к какому-нибудь декаденту, например, к Бальмонту”. Катаеву же, прощаясь, негромко сказал: “Приходите как-нибудь на днях утром, потолкуем”[91].

В стихах и рассказах Катаева-гимназиста, пока еще очень слабых, Бунин увидел что-то близкое себе, угадал талант, в чем-то соприродный его собственному. Бунин не создавал увлекательных сюжетов, не придумывал ярких, запоминающихся героев. Нельзя назвать его и мыслителем, равным или хотя бы в чем-то подобным Достоевскому. Он не выдумывал волшебные миры, в какие так любят погружаться читатели Гоголя и Булгакова или Толкина и Роулинг. Зато он умел находить поэзию в повседневном. Превращать простое описание окружающего мира в художественный текст. Передавать красоту бытия не выдуманного, а настоящего, подлинного. Все эти качества будут отличать и его верного ученика. Не сюжет, не выдумка, не герои, – а наблюдение, описание, стиль.

Валентин тоже находил немало общего между собой и Буниным. Даже во внешности. Еще в начале их знакомства он заметил, что у Бунина – волчьи уши. А позже – это было уже не в 1914-м, а в 1918-м или 1919-м – Бунин, глядя на Катаева, сказал: “Вера, обрати внимание: у него совершенно волчьи уши. И вообще, милсдарь, <…> в вас есть нечто весьма волчье”.[92]

Ремесло писателя сродни ремеслу музыканта, повторял Бунин. Им нельзя овладеть, если не работать каждый день. Музыкант репетирует не меньше двух часов в день, и писатель должен работать систематически. Нет темы – описывать окружающие предметы, людей, животных, собаку, которую увидел в окно, или воробья, “звук гравия под сандалиями девочки, бегущей к морю с полотенцем на плече”[93].

Ученик был в восторге от советов учителя: “Я упивался начавшейся для меня новой счастливой жизнью, сулившей впереди столько прекрасного! Я без устали сочинял стихи, описывая всё, что меня окружало”[94]. Правда, из рекомендованных Буниным книг Валентин поначалу не прочел ни одной “по причине лени”[95].

Бунин учил Катаева избегать литературных штампов, банальностей, общих мест.

“Дойдя до одного стихотворения, где я описывал осень на даче <…>, Бунин не торопясь прочитал его вполголоса и остановился на последней строфе <…>.

«А в кувшине осенние цветы, их спас поэт от раннего ненастья, и вот они – остатки красоты – живут в мечтах утраченного счастья».

Бунин поморщился, как от зубной боли.

– Вы, собственно, что́ здесь имели в виду? – спросил он. – По всей вероятности, мастерскую Александра Митрофановича на втором этаже, где он пишет свои натюрморты? Не так ли? В таком случае лучше было бы написать так.

Бунин перечеркнул последнюю строфу карандашом, а на полях написал: «А на столе осенние цветы. Их спас поэт в саду от ранней смерти».

Он немного подумал и затем решительно закончил: «Этюдники. Помятые холсты. И чья-то шляпа на мольберте».

Я был поражен точностью, краткостью, вещественностью, с которой Бунин, как бы тремя ударами кисти, среди моих слепых общих строчек вдруг изобразил мастерскую своего друга Фёдорова, выбрав самые что ни на есть необходимые подробности: этюдники, холсты. Шляпа. Мольберт.

Какой скупой словарь!

С поразительной ясностью я увидел тяжелый, грубо сколоченный, запачканный красками мольберт, и на нем небрежно повешенную бархатную шляпу с артистически заломленными полями, по-тирольски – вверх и вниз, – что удивительно верно передавало весь характер Фёдорова с его изящным дилетантизмом и невинными покушениями на богемистость”.[96]

Учеба продолжалась всего несколько месяцев, до августа 1914-го, когда Бунин уехал в Москву, а Катаев собрался на фронт. Впрочем, на фронт он уйдет не в 1914-м, а только в следующем, 1915-м, когда ему исполнится восемнадцать лет.

Очарование роскоши

Семья Катаевых долго жила в доме № 4 на Базарной улице. Там родились и Валя, и Женя. Эту квартиру Катаев называет “дешевой”, “старомодно и скромно” обставленной. В 1904-м по настоянию тети переехали на Маразлиевскую, 54. Квартира, просторная и дорогая, находилась в доходном доме Крыжановского-Аудерского, одном из самых красивых в этой части Одессы и совсем новом (построен в 1900 году), с богато украшенным фасадом, со шпилем и окном-розеткой, с изразцами и лепными маскаронами. В такой дом и остзейского барона – тетиного поклонника – не стыдно было пригласить. К тому же и обставили комнаты прекрасно, купив роскошную на вид мебель – сосновую, но под драгоценное эбеновое (черное) дерево, с обивкой золотистого шелка.

Квартира, однако, оказалась слишком дорогой для семьи преподавателя епархиального училища. Часть комнат начали сдавать жильцам, а затем съехали. За несколько лет сменили не одну квартиру, искали поудобнее и подешевле. Жили на Канатной, потом на Уютной, потом на Отрадной, на Успенской улице…