скачать книгу бесплатно
– Правильные решения, говорит, принимаются раз в год. Два месяца только правду.
– Какие два месяца?
– Великий пост.
– У-тю-тю! Новость. И этим побаловаться решил? А ты спроси – сам-то верит? В то, что говорит? Я бы его по косточкам быстро разложила.
Толстова отмахнулась:
– Так просто Самсонова не возьмешь. Кто по его замашкам скажет, что начитанный? Родители золото. Многое дали.
– Только не в коня овес. Одно вложили, другое прозевали. И теперь «у нашего Федорки на всё отговорки».
– Да ну его, Галь, – Толстова вздохом выразила согласие. – Мне тебя жалко.
Она действительно жалела Галину, переживала тотальное «невезение» в делах амурных и потому сдалась. Даже попыталась сгладить.
– Не обижайся, – женщина тронула руку собеседницы. – Ты ходила в театр? Ну, конечно… о чем спрашиваю… Виктора не надо уговаривать… это моего…
– Ну почему обязательно с Виктором?
– Ох, отчаянная ты баба… – Людмила покачала головой. – А мне – креме?нь, креме?нь!
– Да уж куда нам до ваших-то низвержений идолов! – Галина резко отбросила волосы. – А вот скажи, я здесь у подруги ночевала – домой поздно было добираться, утром сплю еще, а ее кот как прыгнет мне на лицо! Обалдела! С чего бы? Как думаешь?
– Не узнал без косметики.
Подруга рассмеялась. Лицо Толстовой оставалось грустным. Она хрустнула пальцами и тихо сказала:
– Только смотри, есть любовь по расчету, а есть по просчету.
Галина Андреевна прищурилась, все еще улыбаясь, и голова закачалась из стороны в сторону:
– Ой, Людка, Людка… кто ты? – ложечка закружилась, размешивая кофе. – Как звать? Провидица? Пифия? Или блаженная? – и тут же опустила глаза, задумавшись.
С минуту обе молчали.
– Слушай, – ложечка уже была спокойной, – а Елена, помнишь, случай с Тургеневым рассказывала… на пароходе? Тот, что Панаева описывает. Всё подводила к тому, будто человеческое в известном имени важнее таланта… и если первого нет, второго быть не может по определению?
– Ну, и повороты у тебя, Галка, – Толстова тревожно посмотрела на входные двери. – Ведь только что прошли, видела. Куда понесло? А Тургенев… так и Достоевский о нем в «Бесах» то же самое говорит.
– Н-да… если так… сколько пьедесталов из песка? Кого в учебниках оставим?
– А я давно делю. И учу тому же.
– А в отношении себя как жены? Твое мнение? Такое же? Если человек в тебе весьма своеобразен, способен на некоторые, скажем… не совсем правильные проступки? – и, видя удивление в глазах подруги, уточнила: – В нас, в нас, чутких, нежных, ласковых… и не только с мужем… тогда звание «жены» какому определению подлежит? Или покушаюсь на терпимые вариации?
Толстовой стало не по себе, но она промолчала.
Галина снова задумалась, снова отхлебнула и, будто перелистывая страницу, заключила:
– А может… в случае измены ни за что не признаваться мужу?
– Ни при каких обстоятельствах. Стоять насмерть, – Толстова, соблюдая ритм, медленно разорвала салфетку на четыре части, бросила на стол и звучно поставила сверху чашку. – Вот так!
Брови Галины поползли вверх:
– Ну, вот тебе «и взоры томные, и ветреные речи».
– Знаешь, иногда лучше быть доброй, чем правдивой.
Подруга вздохнула с облегчением:
– Хоть в этом мы похожи.
– Похожи, Галь. Как и все бабы. Только мотивы разные…
– Это уж как оценивать… и кому. Одинаковы они, Люд, испокон века. И мотивы, и оправдания. А называются «правдой жизни», ее модно нынче поминать и в слезах, и в литературе.
– Правда жизни?! Уволь. – Толстову передернуло. – Единственный аргумент бездарности, которая оправдывает пошлость! Читала «Русскую блудницу» Ерофеева? Ведь тоже – жизнь! И правда! Как и член у Нуриева на плакате того спектакля. Кто поспорит? И какой вывод? Писать? Ставить? Показывать? Только, правда и в том, что когда сжигали детей в печах Освенцима – они умирали не сразу, мучились! И кричали: мама! Мама!.. – это тоже жизнь! А давайте, снимем игровой фильм! С такими деталями. Да подрастянем кадры. Мук-то. Знаешь, какие деньги принесет? А вот «правдивые» знают! И актеры, Галь, сыщутся! За деньги те и уродуют своей «правдой» чужие души, прикрывая собственную разнузданность. Умирать-то в разнузданности поодиночке страшно! А вдруг все-таки суд? Нас тянут. Не-е-ет, добрым лучше, чем правдивым!
– Да он же не киношник! – попыталась сбить подругу Галина.
– А деньги и от съемок подобного на страницах пахнут! – Толстова даже не услышала замечания. – И запах у них – шакалий! Потому что… – не «правда» всё это! Или правда – не жизни. Потому что «невозможно как ни в чем не бывало, понимаешь, Галь, вот так просто!.. писать стихи после Освенцима»! Если это понимает Ольга Богуславская, критик и публицист, то я, читая ее «Сочинение на тему «Рай и ад», соглашусь и с остальным сразу. Невозможно! Снимать картины, писать прозу, музыку… отхлебывая и затягиваясь! После «этого» книга должна только напоминать. – Она смягчила тон, – обязательно напоминать.
– Ну, приговорила! Ай да Людка! Тебе бы в прокуроры! – Галина Андреевна была довольна. – Прямая дорога…
– Больше скажу, – перебила Толстова. – такие «художники» страшны тем, что учат, растят детей своего понимания человека. Своего. Мерзкого… понимания. Лицемерно смеясь над человеком и нами. Помнишь, как Дали? называл своих поклонников? Так и эти – радуются низостям в нас. Беспомощности. Истошно крича: такова жизнь!!! Погоди, и это оправдание отбросят. Лет через десять начнут говорить моим внукам, что разнузданность – не просто нормально – здорово! Круто! А дальше будут заклинать, что необходима! Впереди сломанные души миллионов. Ими сломанные, понимаешь?!.. Дети как бы не родятся, не смогут… из-за этой гнуси. Ведь в роддоме только появляются на свет, а рождаются в семье, в окружении. От пения птиц, от цветов, от мыслей, которым тебя учат… от мыслей! Ими можно и пение заглушить, и цветы замарать, и… умереть не родившись.
– Постой, постой… Полина плела о нерожденных детях… – Галина Андреевна вспомнила разговор в театре. – Метелицы наслушалась… будто зал какой-то есть… а! – и махнула рукой, – очередной бред, короче.
– А может, и не бред! Гнусь агрессивна, алчна, плодовита. Их страницы смердят, а постановки убивают. Потом они станут телеведущими, нацепят бабочки – помнишь, что говорил Дмитрий Быков об Онегине? По-моему, на «Культуре» показывали.
Соседка сделала удивленное лицо.
– Ну? – В тоне Людмилы слышалось раздражение. – Он еще ведь и урок вел! Школьникам! Кафедра весь день гудела!.. «Пошлейшие письма Онегина!.. пустой человек… да какое у него образование»! Только руки разве не заламывал! «А жены декабристов ехали к мужьям вовсе не из любви! И что там было!.. что там было!… кто бы написал на эту тему страшный роман»! И все это подросткам! Звал изгадить еще одну страницу нашей истории! Еще десяток душ. Вбивал. Мало ему…
Лицо Толстовой покраснело:
– Главное – страну в сомнение свалить. Принизить значимость культуры. Величие подвига. Через насмешку, издевку… и ведь до сих пор пускают негодяя в студию! Печатают! Где понять таким слова Пушкина: «Ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал». С таких уроков и появился школьник из Уренгоя озабоченный безвинно погибшими гитлеровцами. Ошибка не в том, что озаботился, а в том, что прием-то известный. Это потом и победу отберут и его убедят. А пока – Онегин пошляк, да и подвига жен не было. Навязать исключительно косой взгляд на историю. Как литературы, так и событий. И все в один урок!
– Ну, ну, успокойся… Быков веры иудейской, простительно. Да и Пушкина вряд ли читал. Узнавать буковки – не значит понимать. Сама же говорила – пустую голову любит звон, а не мысли. Самолюбование.
– Да нет у него никакой веры. И взрослых ведь сбивает. Вон, у Макаревича башню как сорвало – видать в детстве «Быковы» учили родину любить!
– Близнецы-братья, что хочешь…
– А если бы Крым бандеровцы вырезали, как и обещали? – Людмила не унималась. – Брось Россия его? Как требовал «артист». Кстати, их отцы делали это с размахом во вторую мировую. С теми же евреями. Подзабыл в угаре самомнения? И что бы тогда пел? «Новый поворот»? На факельных шествиях? Так не спасло бы. Ни «Венедиктовых», ни «Макаревичей», ни «Шендеровичей». Потому как место им уготовано и опробовано в ту страшную войну. Безвинно» погибшими. Думать надо. А не верить, что «Тефаль думает за вас». Как говорит мой Самсонов.
– Да что ты все Самсонов, Самсонов… заладила. Мало ли что говорит твой Самсонов.
– Не груби. Самсонов – мой муж. Правду понимает несколько иначе. «Где теплее там и родина» – не про него.
– Может, и про заповеди слышал? – злая ирония не оставляла подругу.
– Слышал. Не убий, не укради и сильно не прелюбодействуй.
Галина рассмеялась так громко, что в зал выглянула официантка.
– Не сильно… говоришь?
– А большинство живет именно так – не убивает, не крадет… остальное в меру – Самсонов правду замечает, – Толстова вздохнула. – Еще поучиться надо.
– Уж не у него ли? Больно остроумен. Не в меру.
– Остроумие всем нравится и такие люди желанны в любой компании.
– Только и по зубам такие получают чаще всего, – холодно парировала соседка.
– Именно, – спокойно ответила Людмила. – И всегда с пользой.
Галина и до этого с интересом наблюдала результат собственных манипуляций настроением подруги, но тут искренне удивилась.
– Позволь им шаманить дальше, на «уроках», сценах, в книгах, – продолжала Толстова, – будет как в Украине – брат на брата, сын на отца. «Гуляй-поле» как в гражданскую. А потом… «яценюки-то»[31 - А. Яценюк – первый премьер после украинского переворота 2014 г .] – в Америку.
– Так у него гражданство американское.
– Гражданство у них Иудино! Будь уверена, пока люди стонут от этой мрази, я напоминать им об этом буду … как топтали, губили. Как стреляли в затылок и толкали в ров целую нацию. По смерти покою не дам!.. прости, Господи! – Людмила быстро перекрестилась и откинулась на спинку в каком-то отчаянии.
Галина Андреевна меж тем тонула в удовольствии: во, блаженная! В глазах стояло восхищение: каково! И тоже отодвинулась, сложив руки на груди – так раскрутить подругу редко удавалось. Особенно после замужества.
Толстова махнула рукой, огляделась и, довольная невниманием к ним, бросила:
– Давай о другом… что Полина-то? Кроме зала нерожденных? Ты про Метелицу спрашивала?
Собеседница ухмыльнулась, помня обвинение в «поворотах». Довольство не сходило с лица:
– Да она сама была в таком состоянии… как замороженная. На ходу перебросились – в туалет или куда спешила… а потом я в партер пробралась… чтоб с мужем-то поздороваться – так Полина будто застыла… как не видит. Тот ручку-то поцеловал и плечами пожал. На ее-то реакцию. – Галина назидательно качнула головой. – Меняемся на глазах! Вот от нее всегда была готова услышать: «Стоять насмерть». А сейчас и ты. Не-е-ет, с окружением непорядок, – голова покачалась иначе. – А вчера знакомая говорила, будто Полина вообще тронулась. Сама не своя. Может, и ты? Несколько не в себе?.. – брови с иронией поднялись. – Может, вся драматургия в этом?
– Я же просила!
– Ну, ну, успокойся. Знаешь… а я, пожалуй, пойму вас обеих… с Ермоловой. Нет, для начала, пока с Еленой Борисовной…
– И обниму, и напою… и с перстенька подсыплю, – добавила Толстова. – Эх, Галка, как ты живешь? Надрезаешь ниточки, подпиливаешь корешки… и будто рада. Своих-то уж сколько пообрезала? Не думала?
– Что-нибудь еще? – раздался голос девушки в переднике.
Действие просило недолгого отдыха. И вдруг голоса за столиком в глубине испортили всё:
– Оставь это для тульских девочек! – грубо оборвал соседа парень с короткой стрижкой. – Вторая половина путинского правления – годы максимального потребительского благополучия русского народа за всю его историю. Включая царей, эпоху Сталина и брежневский застой. Россия никогда не жила так сытно, как в эти годы!
– Еще добавь: сейчас нам нужно очень много пленных! – второй пьяно захохотал.
– Не ёрничай. Любому видна открытая пасть. Сожрут и не подавятся! Зубы-то мы обломаем – деды научили. Но, кроме клыков, страшна иудина мораль! Прикладом не помочь.
– Говорю же – очень много пленных!
– Вот ты… опять в бабочке…
– Она не падает в суп, как галстук, если тянешься за салфеткой!
– Я не про то… каждый должен распознать главное дело жизни. Это может быть мгновение, поступок, роль, наконец.
– Роль?
– Ну, к примеру, как у Татьяны Ташковой в «Уроках французского».[32 - Фильм Евгения Ташкова по одноименному роману Валентина Распутина.] Это тебе не лепить из бандита героя у Бе?зрукова. До сих пор в роли – защитник и борец. Или «вытаскивать» фильм постельными сценами. У Ташковой это пропуск на небеса! Сразу двоим!
– Намек на мои постановки? Я никого силой в койку не тяну.
– Вот видишь… и «приклад» не помог. А ведь бил прямо в зубы. Не ходил, старик, ты на уроки французского. Да и других массу пропустил… впрочем, как и я. Потому и вообразить сложно, откуда возьмется талант, который снимет подобное. То и погубит Россию. А не водка и санкции.
– А защитник и борец? Чего и с чем?
– А вот сними фильм, который общество пополам расколет – сразу беги к нему. К Безрукову. Один балет в полусвинских декорациях представил, отстранили, перенесли премьеру – так самое время в ноги к защитнику – тот Путину уже надоел. Президент ему на ухо, мол, я понимаю, когда «учитель» там… Матильда, с кем не бывает, но здесь, простите, пенис и прочее… А тут и Райкин уже рядом вертится: а я тоже, Владимир Владимирович, «не верю людям, у которых, видите ли, религиозные чувства оскорблены». Так и сказал – «видите ли». Мол, свечку пусть ставят, куда ни шло, а трусы-то нам оставьте.
Обе женщины замерли, следя за диалогом.
– Режиссер! – Галина Андреевна сделала попытку приподняться. – Ну-ка, ну-ка…
Людмила удержала ее:
– Оставь. Пусть выпустят пар.
Соседка, пораженная словами, тихо опустилась на место:
– А ты, слушай, смотрела? Фильм-то? С Ташковой.
– Не могу досмотреть – плачу. Другой там учитель.
Улица меж тем жила иными мыслями, но только двое на набережной принимали ее сочувствие.
– Ты… про Галку спрашивал… – смущение выдавало Бочкарева.
– И чё? Куда тебя поволокло? Ну?
Самсонов замедлил шаг и повернул друга к себе. Тот, пытаясь отстраниться, с напускным равнодушием скользнул взглядом по голым деревьям.
– Ну! Колись! Раз начал. Что у вас? – не отступал новоявленный «Сократ», тыкая спутника кулаком в грудь.
