скачать книгу бесплатно
И могучие торсы ростральных колонн,
И напичканный сплетнями светский салон,
И строки гениальной небрежный полет,
И мятежную гвардию, вмерзшую в лед,
И на вздыбленном, неустрашимом коне
Усмиряющий воды шедевр Фальконе!..
И такой ностальгией аукнулся вдруг
Этот сон: «Возвратите меня в Петербург!».
И надменный лакей мне промолвит в ответ:
«Полно, барин! Такого названия нет».
И добавит, скосив подозрительно глаз:
«Пропускать, извиняюсь, не велено Вас!».
И обступит меня петроградская тьма.
Как не велено?! Вы посходили с ума!
Он же мой – я отравлен им с первого дня –
Этот город, кормивший с ладони меня!
Где я горькую пил и бумагу марал,
Где в блокадную зиму мой дед умирал,
Где балтийское небо кромсала гроза,
Где на летние ночи, расширив глаза,
Мои тезки глядят у чугунных оград!..
Я прошу, возвратите меня в Ленинград!
И убитый комбриг мне промолвит в ответ:
«Ты забылся. Такого названия нет».
Так он скажет, окурок втоптав сапогом.
И добавит чуть слышно: «Свободен. Кругом!».
И вскричу, как Фома я: «Не верю! Не ве…
Я же помню дворцов отраженья в Неве!
Я же помню: в семнадцатом – это меня
По Кронштадту вела на расстрел матросня!
Я же помню, как он отпевал меня вслух,
Я же помню, как я в нем от голода пух,
Как несли репродукторы черную весть!..
Он же был, этот город! Он будет. Он есть!».
И качнется Исакия гулкая высь:
«Ты добился. Иди. Но назад не просись.
Не пеняй на сиротскую долю потом.
Этот город – мираж, наважденье, фантом.
Кто попал, как пескарик, в его невода –
Причастился небес и погиб навсегда!».
Глаза Людмилы увлажнились, она на секунду замолкла и дрожащим голосом продолжила:
И шагну я, набрав словно воздуха в грудь,
Самых ранящих строк, – в этот гибельный путь!
И с моста, разведенного в черный пролет,
Рухнет сердце в разбитую крошку, под лед.
И поднимут меня, как подранка, с колен
Шостаковича звуки средь воя сирен!
И в кровавый рассвет, уходящий без слов,
Мне с Лебяжьей канавки махнет Гумилев.
И, как пьяный, я буду бродить до утра
По брусчатке, что помнит ботфорты Петра!
Я, оглохший от визга московских колес,
Я вернулся в мой город, знакомый до слез!
Чтоб скользить по каналам его мостовых,
Удивляясь тому, что остался в живых!
Чтоб в горячую лаву спекались слова,
Чтобы к горлу, как ком, подступала Нева.
Чтоб шальные друзья и лихая родня,
С ног сбиваясь, напрасно искали меня.
Чтоб угрюмый ключарь им промолвил в ответ:
«Спать идите! Его… в этом городе… нет».
– Это кто?! – Галина откинулась на спинку. – Где нашла?! Ушлая ты мандаринка?
– Болдов, Лев. Умер в сорок пять. Совсем недавно. В самый разгар поисков гениев.
– Умер?
– Настоящие поэты долголетием не страдают… впрочем, как и моржи.
– А как же закалка?!
– Долгожителей среди моржей нет. – Толстова махнула рукой, взяла салфетку, сложила ее вчетверо и, глядя на свою чашку, продекламировала:
Прозаик не имеет прав поэта
В любви народной, вольностях, в судьбе…
Других. Но скоротечна Лета…
Печальных судеб, как и прав поэта.
– А это кто?
– Да так…
– Хм… Болдов. А почему не в курсе «современная поэзия»?! – Галине была потрясена стихами.
– Сегодня не в «Литературной газете» надо искать – по дворам. Вот Болдова-то «эпохальность» там и родила. На переломе. Да кто заметил? – и, помолчав, добавила: – Говорят, в Союзе писателей однажды слушали, в секретариате.
– Ну, и?
– Обкакали. Один Богданов встал, походил, походил и говорит: сильно. Давно подобного не было.
– Нет, а ты… где ты зарплату получаешь?! Или забыла? Дай Метелице прочесть.
– Давала.
– И ничего?
– Как видишь.
– Чем же тогда живем?!
– Хлебом единым, – Людмила в такт словам дважды наклонила сложенные ладони.
– Ведь столько вбивали! Воспитание! – Галина, оставаясь собой, лукавя, все-таки извлекала полезное. Вдвойне довольная удачей с наживкой, она продолжила тему: – Так чего боимся? Власти – нет. Народа? И здесь не поймет? А студенты? Наша кафедра – не Союза писателей! Не голову же на плаху!
– Народ… – небрежно бросила Людмила. – Немецкие мальчики, с роялем в каждом доме, нацепив погоны, шли расстреливать еврейских женщин и детей прямо с оперы. Воспитание потерпело крах. И Шопен… не помог, как выразился один романтик с тонущими в пустоте глазами. А на Украине? Каратели? Тоже народ? Те за безвизовые пряники – зверьми стали. Больше трех лет зверствовали, пока дали! Смотрела по телевизору? Ванечка семилетний из Донбасса? Без рук, нога ампутирована, еще и ослепший от взрыва около школы. Увезли в Москву всего обожженного. Уже не плачет – выплакал. И ведь просит-то чего? Глазки чтоб видели! – она вытерла платком слезу. – Не понимает, что он «ватник» для нелюдей. А в Москве уже все детские клиники полны донецкими. Не народ я. Во всяком случае, не такой. И братья у меня другие, и много – от Бреста до Тихого океана. А детям и женам карателей, на ночь, до конца жизни мотала бы хронику их преступлений! Вот отскачут на очередном майдане, так сразу и крутить. Да не давать отворачиваться – чтобы выли… Семьями выли! И давай оставим, – с досадой добавила она. – Хочу быть просто женой… не скакуна, и не с роялем. И не режиссера. А Самсонов всем этим качествам отвечает.
– Нет! Кино, вино и домино! – соседка театрально всплеснула руками. – Из тьмы лесов, из топи блат и прямо, прямо, прямо… в ад! Да вы актриса, мадам!
– Ну, обираю-то их не я.
– В смысле?
– Не из тех, что отнимают у них хлеб. Вон, певички одна за другой снимаются безо всякого стыда. Не слыша проклятий режиссера, который лег под деньги родителя или кого еще… не задумываясь, сколько талантов банально бедствует.
– Ты же о бессовестных актрисах?
– И о них тоже. Эти на пару с певицами обворовывают. Одни хотят нас убедить, что талант передается по наследству, другие, что и половым путем.
– Как-как?! – Галина рассмеялась. – Ну, милая!.. интересный разговор у нас вышел! Вот так прогулка! – она отклонилась, уперев руку в бок.
Но выражение лица неожиданно изменилось:
– Я вообще поражена моим женским окружением последнее время. Раньше на вопрос: Вы из какого сериала?.. все отвечали: Из любого. А теперь окружение, виляя хвостом, пытается отскочить. А в сериале оставить одну меня! Ты ведь раньше так не думала! И Чеховым восхищалась, и Набоковым, и Малевичем. А Пелевин? А лапшевешатели всякие с «Историей российского государства»? Туда же? Вместе с грантами Сороса на ложь? – Возмущение Галины было непритворным. Женщина, склоненной спины которой не видел никто, а выдержке завидовал, сорвалась. – Я ведь все помню! Может, чего проспала? Метелица в светском образе, ты выскочила замуж и рассуждаешь, как мать Тереза, Полина и та… вон как развела.
Она замолкла на секунду. Досада от проявленной слабости мелькнула на лице.
– Кстати, про оперу… не пропускает ни одной премьеры… – Галина прищурилась, меняя тему. – А ведь «бестужевские курсы»… не про нее. Или усвоила другое? Как думаешь?
– Ой, Галь, я тебя умоляю! – подруга не заметила перемены. – По Бальзаку «счастливая женщина не ведет светского образа жизни»[30 - Бальзак О. «Побочная семья».]. А уж он вольно трактовал порядочность.
– Уже счастливая? Или еще? – съязвила подруга. – Предлагаешь новое определение счастью?
– Гранты Сороса? – Толстова кивнула невпопад и задумалась. – Только отец лжи – дьявол.
– Ну, это-то понятно.
– А ты не завидуй. – Людмила вернулась в разговор.
– Кому? Полине? Одной из тех, кого я заставляю себя слушать?
– Моя фамилия в списке?
– Увы. Ты, подружка, кладезь. Порой такое узнаю… и самой блеснуть ворованным хочется. А у той даже в манерах щадящее воспитание. С книжкой не засыпала.
– А ты добавь: лицемерна и расчетлива, – Людмила усмехнулась и посмотрела в глаза соседке.
Галина недобро прищурилась:
– Ты о бревне? В собственном глазу? Спасибо за букетик в огород. А добавить «глупа» – забыла? Чего там околотками – прямо давай…
– А ты хочешь? – Толстова посерьезнела. – Так вот, я готова обсуждать манеры и потребности только одного человека – Самсонова. И только с ним. А тебе… лучше бы с Виктором и вообще-то, свои…
– Да с ним-то как раз понятно.
– Ну, ну. Мне бы такую проницательность, – подруга снова усмехнулась.
– О кей, закрыли. Останови каток.
Людмила и сама была рада примирению. Она помешала кофе и, вынув ложечку, нарочито внимательно стала ее разглядывать:
– Лучше расскажи, видела ее там?
– В театре, что ли? Ну, видела, – досаду опять сменило презрение.
– Давай не будем о чужой любви, – Толстова продолжала наводить мосты. – Валентин прекрасный человек.
– Любовь?! Может, и у Елены? К Андрею? Или ты подскажешь другого мужчину? – усмехнулась Галина. – Где она?.. светлая, высокая? Я тебя умоляю! Сама-то любишь? Или поневоле? Как всегда на Руси? Как и я задумала? Или недостойна? Может, порода не та?
– Ну, что ты такое говоришь! – Людмила обиженно отвернулась. – И вообще, оставь мои отношения…
– То-то же! Любо-о-овь, у них!
– Сама-то что делаешь? Виктор… мучается… все видят.
– Оттого и мучается, что догадывается… не люблю.
Твердый голос собеседницы застал Людмилу врасплох – такого признания она не ожидала.
– Самой скрывать тяжело… да куда деться. Вон, Самсонова твоего терплю. Боюсь одного и всегда – напоит. У дружка-то набережная – предлог и возможность. А я так не хочу.
– Ну, да… – укол прогнал растерянность. – Только у Самсонова, как сам говорит, убойная отмазка – среди успешных особей алкашей почти нет. Есть, которые вообще не пьют и не курят. Представляешь, говорит, какая высочайшая степень страха и за что, должна владеть человеком, чтобы не давать шансов пороку?
– И к чему он это приводит? – насторожилась Галина.
– А предлагает угадать боязнь чего обладает таким волшебным свойством? И насколько они дальше от Бога, чем простой попивающий мужик.
– Ишь ты, кем прикрылся. Изворотливо оправдывает собственные грешки.
– Так и сказала. Ответил – очень может быть. Но лучше предстать честным перед… – она осеклась, – чем замаранным по уши презрением к людям.
– Отчего такой вдруг честный?
