скачать книгу бесплатно
Бочкарев с трудом освободился и пошел дальше.
– Пронюхала чего? – уже настороженно спросил муж Людмилы, лихорадочно взвешивая последствия.
– Да нет. А даже если так, – устало выдавил Бочкарев.
– Тогда чего? Или песочек в Португалии не тот? Ведь только вернулись. Как сёрфинг? Испанские сеньориты подпортили? Так пусть наши «русалочки» о том печалятся. А ты в другой раз «без самовара»! – и со смешком ударил друга по спине так звучно, что заставил пожилую пару обернуться. Мужчина и женщина переглянулись, а две улыбки полетели в помощь нашему герою.
– Да какой сёрфинг?! – Виктор с досадой мотнул головой. – Волны нет, вода холодная – Атлантика. Вон, куртку себе купил, – и тронул лацкан синей замши, – с овцы хоть шерсти клок. Поехали… думал, всё устаканится, притрется. А вышло… Эта «забота», внимание… как-то натянуто… искусственно всё. Как душит. Пальчики, понимаешь, чувствую… вот здесь, – выразительный жест довершил картину. – И сейчас… тоже. А я покувыркаться в океане ехал, двух парней с «академгородка» кинул – собирались-то втроем. Отвлечься, развеяться – думал, в усталости дело. Оказалось, угадал… только не от работы усталость.
– Отель «Атланти?к», говоришь? «Двухкуешный нумер»? – приводя слова известного комика, бросил Самсонов. Улыбки делали свое дело. – Опасается отпускать тебя одного, брат, и доложу, если понимать, с кем водишься, – он хлопнул себя в грудь, – обоснованно!
– Не… к тебе настроена мирно. В жизни, говорит натаскан. Или жизнью… Хоть и позволяет чего, но безвредный. А от вина, мол, отважу.
– Похвальное наблюдение. Но готов побороться и оправдать! «Поскольку истина в вине, то часть ее уже во мне»!
– Опять Губерман?
– А кто же? Попробую угадать ее следующий комплимент: хвалила за женитьбу?
– Точно, – утвердительно мотнул головой друг. – Только не до того мне. Всё Лариса из головы не выходит.
– Ого. Марш-бросок в прошлое? Пригнулся? Или уже сиганул? Вроде сам говорил: нельзя им жить?
– Не мои слова… Галки.
– Ну, спутал!
– Да нет, это я запутался.
– Так поправимо! – бодро среагировал друг. – Распутывают у нас в ЗАГСе! На раз! Зайдем?! – и опять хлопнул Виктора по спине. – На Киевской – рядом! Одна трамвайная остановка! Гильотина такая, в виде печати – враз сомнения отрубает. Ими там весь пол к выходным завален! Готов? Тогда прочь уныние! Или сначала «примем»? – настроение Самсонову испортить было трудно.
Теперь смеялись уже двое студентов – случайные свидетели разговора.
– Не… только не на Киевскую, – отшутился Бочкарев. – Скверные ассоциации…
– Хм, тонко. Понимаю… неудачный городишко для закладки счастья-то. Тогда пожалте на Декабрьских событий!
– Еще хуже! – Бочкарев возмущенно махнул рукой. – Да и не про то я…
– Так не тяни кота за лямки!
Виктор поморщился. Желание «исповедаться» не спешило, но и делиться больше было не с кем. Именно «неторопливостью» желание отличалось от обычных – приятных и безрассудных.
– Понимаешь, – он помедлил, – если бы как на остановке, помнишь, девчонок… или как вчера… а здесь, с ней… ну то же ведь самое, блин, только не на вечер а на месяцы, и не по пьяни, а сознательно, расчетливо. И что хуже? Понимаю… не то всё это, а ей сказать не могу. Там хоть без обмана, а здесь… надеждой. И свою жизнь корежу, и ей ломаю.
– Ты про Галку?
– Ну, да.
– У нее сломаешь! Она сама кому хошь…
– Да ты же сам видишь, рассчитывает, считает порядочным, – с досадой продолжил Бочкарев.
– Думает дожать, – поправил спутник.
– И ведь верно рассчитывает. – Бочкарев пропустил замечание. – Как приходит – помоет всё, приберет, вроде и светлее в окнах… думаю – чего еще надо? А на другой день думаю: что же ты делаешь, ну не твоя она. – Он вздохнул. – А бывает, присядет, задумается… грустно-грустно так, жалко… сил нет. И гадко мне после этого, и тяжесть на душе и… не поверишь, себе противен. Жить не хочется. Заколдованный круг, омут.
– Но-но! Жить ему не хочется! Ишь, куда заносит. Не любишь, что ли?!
– А ты?
Самсонов даже остановился.
Ведь не по «большой» любви и сам решился на поступок, который принес ему только хорошее. Да что хорошее – возможность жить по-другому, размеренно, в уюте. Только пользоваться этим еще не привык. Однако в правильности шага не сомневался. Такие мысли и заставили его ответить:
– Я любовь понимаю по-другому. Может, такая она и есть…
– А может, и нет, – Бочкарев пожал плечами. – Может, ты под другим подписался.
– Ну, хорошо, я под этим, а ты-то под чем намерился? Жить ему не хочется! – слова не давали Самсонову покоя. – Брякнешь тоже.
– Я тебе больше скажу, – Виктор не отступал. – Догадываюсь, почему самоубийцами становятся.
– Да брось болтать всякую чушь! – уже раздраженно оборвал друг. – Это вон, малолетки, неразделенная любовь… и всё такое! Зачем жить? А ты?! Крым и «Рым» прошел! Глянь на меня! – и дернул Виктора за рукав. – Послушать, так мне давно уж пора на суку болтаться!
– А ты знаешь… пора.
Самсонов будто запнулся о выступ и… замер. Такого он не ожидал. Вихрь мыслей пронесся в голове. Склонный больше к прощению, нежели к суду, мужчина лихорадочно искал повод оправдать товарища, цепляясь за каждую мелочь, каждую деталь в этом вихре; догадываясь, что Виктор многое передумал, «перепонял» этой ночью, если… решился. И все-таки, услышать такое наш герой готов не был. Никто и никогда не говорил с ним так. Насмешки, которые Самсонов «перешагивал» свободно, неудачные шутки или скабрезности в его адрес, не «взрывали» и не трогали. Даже зависть, прорываясь по неосторожности у других, была ему понятна и простительна. Били по самолюбию – да. Оставляли осадок – еще бы! Но, как и многие из нас, «потолкавшись» в жизни, Самсонов умело защищался – возвращая обиду усмешкой, ставя неприятеля на место, впечатывая цитатами из прочитанного в неловкость. Наконец, просто игнорировал. Но есть у людей слова, которые ломают любую защиту. От них не увернуться, не обойти. Когда сказаны вовремя. Редко кто чувствует тот момент. И мало кто способен рассмотреть в них протянутую руку, не оборвать, не навредить. Ведь сила таких слов – необычайна. Они переворачивают всё. Свергают идолов и возвышают отверженных, зажигают сердца или гасят их же, оставляя дым на пепелище порывов. Даже смерть освещают подвигом, меняют цвет неба, побуждают жить так, чтобы сила земного притяжения уступала человеческому и не тянула больше вниз. «Слово» стоит за всем. За событиями, потрясениями и тишиной. Брошенное, написанное, оно возносит или толкает в петлю. А недосказанное, порою ранит – ведь обратить высокие из той когорты в чудовищные можно на раз. Потому что на два – ты убийца. И человеку доступна неслыханная сила. Только ему позволено владеть ею. Так же, как истязать «образ и подобие», тоже доступно только ему, человеку.
Вот и сейчас происходило чудо – четыре простых слова: «А ты знаешь… пора», которыми полон любой зал, день, любая ночь, улица или площадь, могли в секунды стать чудовищными. Но секунды те были даны и Самсонову: в эти мгновения он решал, как принять их – ощетиниться, отринуть или увидеть руку.
Если бы люди видели, что происходит в гудящем на весь мир потоке слов. Какая страшная битва добра и зла разворачивается в человеке из века в век, восхищая результатом или обдавая грязью. Но люди всё чаще и чаще остаются глухими к чужой боли. И продолжают легко поносить друг друга. «Свою бы перенести», – думают они, не понимая – своя терпима, а вот чужая – нет. И обретаешь, только когда отдаешь. Ведь о скрипаче знают немногие, да и то понаслышке. Остальные в легенду не верят.
Но сейчас глухота отступила. Нехотя, скалясь, по великому приказу свыше, приказу того, кто уготовил судьбу каждого.
– Я не в том смысле, – Бочкарев заметил неладное. – Пора не на суку, а как-то… выстраивать, что ли, себя. Угомониться. Тебе ведь тоже не комильфо, я вижу.
Уловив большее, нежели собственная боль, собственную неосторожность, он виновато тронул плечо спутника.
– Ты весельчак и оптимист… тебе легче переносить, – неподдельная «тронутость», участие стояли в глазах. У Самсонова напротив – растерянность, смятение, вопреки обыкновению быть скрытыми, будто в укор жестоким словам выступили на лице. Но уже просили сочувствия, надеялись. И эта «тронутость», сочувствие, очищая вину первого и выручая второго, заставили зло шагнуть назад, смятение отступить, а надежду… вспомнить плечо рядом.
– Но, брат… – тихо продолжал Виктор, – со временем придешь туда же. Лишь бы не поздно – привычка вторая натура. Переломить, это даже не сражение – войну выиграть. Редко кому везет. А иначе – плен. И пироги Людки в рот не полезут. Ото лжи. Стоять между вами будет. И высасывать жизнь потихоньку. Каждого. – И, будто помогая другу, оправдывать себя, добавил: – Людмила, конечно, тоже должна пройти…
Самсонов, не сознавая, что уже глотнул воздуха, что помощь пришла, а страшное миновало, только обдав дыханием, с тем же лицом двинулся вперед. Жизнь снова толкнула его, куда хотел и сам, с чем почти соглашался, но откладывал поворот, не решаясь.
– Ну, так че там, с Галкой-то, не понял, – промычал он, держа удар, и посмотрел на прохожих впереди, удивительно одинаковых в эту минуту, которые, как ни в чем ни бывало, прокладывали в его, Самсонова минутах, свой путь, строили свои планы, ссорились и забывали о ссорах, верили и обманывались. Не догадываясь, что живут в эти мгновения вместе и одновременно. Накладывая свои судьбы на чужие, меняя, участвуя. Лишь подхватывая мысли и брошенные слова, а то и вообще, просто увидев, прочитав, надумав.
Бочкарев приотстал, вынул платок и высморкался:
– Да, прохладно и… пора кончать. Вот соберусь…
– Ну, ну… – муж Людмилы покачал головой. – Только «просто» не получится. Надо обмозговать… – он уже приходил в себя, – здесь надо щадяще.
– Да знаю, – Виктор задумчиво глядел на реку. – Но пора взвешивать варианты.
– Ох, дорогой, женщину не устроит никакой.
Вода, казалось, зашелестела говорком: «Никакой, никакой, никакой…»
– Если в шестьдесят ты скажешь ей, что не изменял… – Самсонов усмехнулся, – ответом будет: «Но всегда был в полной готовности»! Это из фильма. А ты не в кино – задача посложнее.
– Так и выхода нет, – усталость, неожиданная исповедь, как и весь разговор, сделали Бочкарева старше. Самсонову стало вдруг его жалко.
– Брось, Витька, придумаем что-нибудь, не скисай…
Такое обращение окончательно растрогало друга. Он отвернулся.
– Я и Ларису недавно встретил. Всё у нее по-старому… но так и не позвонила. Терпелива судьба-то… а, как думаешь? – мужчина повернулся к Самсонову. В покрасневших глазах теплилась надежда. – Телефон в этот раз дала.
– Ну, и разговор вышел у нас, – муж Людмилы уже думал о другом: засунув руки в карманы, он тоскливо смотрел на воду, стараясь понять то, чего коснулся случайно. И что зацепил в их отношениях. Старался осмыслить и оценить.
Темные гребни, шелестя, по-прежнему стремились вдаль, унося сказанное беззаботно и навсегда, чтобы разделить похищенное с другими людьми, в других местах матушки-земли. Чтобы повторить всё.
Вдруг Самсонов резко поднял голову к небу:
– Значит… говоришь… Колчака, русского адмирала, в эту самую ледяную водицу… только под лед. Ну, ну.
Бочкарев с изумлением посмотрел на друга.
ЕЛЕНА
Странное ощущение, что стена ливня разбивается о пол совсем рядом, не проходило. Прошла минута, другая, пока шок миновал. Грохочущая стена начала отдаляться вместе с контурами ванн. Елена обернулась и по знакомым створкам, еле видимым в бликах гаснущего света, поняла, что «отъезжает» вместе с ними. Всё повторялось. Пол, на котором стояла пленница, задрожал, набирая скорость, и помчал ее в темноту. Женщина напряглась: «Что делать? Что-то надо делать!».
Свет померк и через мгновение превратился в гаснущий фонарь в конце тоннеля. Наконец, тьма скрыла всё. Неожиданно Елена вспомнила про адрес-календарь под мышкой. Только сейчас ей показалось странным невнимание к нему человечка, который беспричинно, казалось, покинул ее. Да еще таким ужасным образом. Но с сожалением она опоздала. В перемешке чувств и впечатлений, она инстинктивно сжала кулак другой руки и облегченно вздохнула – дагерротип был с ней. «Облегчение» удивило своей неуместностью. Однако сердце не унималось – о чем-то ей всё это напоминало.
Женщина вслушалась: лязгающий гул, нарастая, нес ее в неведомое. Бегущие тени и сполохи заполняли пространство, в котором – о, ужас! дыхание перехватило – покачивалась уже створка, знакомая по тамбуру, где всё и начиналось.
«Боже! Неужели опять?! – Елена, как и тогда, вжалась в стену, лихорадочно соображая: контуры окон и дверь слева утверждали в неприятном подозрении. – Поезд! – мысль заставила ее вздрогнуть. Шум неумолимо нарастал. – Сейчас он перейдет в грохот, и потом начнется кошмар».
Вдруг догадка, которой в прошлый раз в смятении не было места, мелькнула в голове: бегущие тени оставались от света ярких панелей, «пролетавших» за окном.
«Полустанки? – лихорадочно перебирала варианты спасения мысль. – Я выхожу не там? Сколько?.. таких остановок в моей жизни?!» – голова инстинктивно повернулась вправо: так и есть! Стоп-кран!
Двери, стены и проемы тамбура начали изгибаться.
«Началось! – резануло в голове. – Врешь! Я знаю, что будет! Ты каждого уносишь дальше, если тебя не остановят! Но я уже другая!» – женщина, с трудом сохраняя равновесие, повернулась, переложила дагерротип в другую руку и сделала шаг вперед. Вагон сильно тряхнуло. «Ой»! – успела вскрикнуть Лена, зажмурилась и рванула кран на себя. Гул перешел в стон и потонул в скрежете металла. О голову что-то ударилась, ее бросило на пол, но тут же, словно по льду, понесло вперед, туда, где секунду назад виделась переборка.
Всё стихло. Журчание воды напомнило, что жизнь продолжалась.
– Ты вернулась.
Тяжелый вздох не дал владычице-тишине разделить с ней минуту, которую подарила судьба.
– Из зала удивительных снов ты ведешь за собой мужчину. Зачем? – голос, такой знакомый, ровный и такой желанный после всего, что произошло, казался чудом.
Елена подняла голову. Она снова была в зале с яшмовыми стенами, снова слышала водопад, видела кручи гор, а в глубине – пленника этой красоты. Метелице показалось странным, что не было боли – ни физической, ни душевной, лишь сожаление о пережитом, как о чем-то лишнем и ненужном, в том удивительном сне, который не хотела также увидеть вновь. Однако не было и радости. Лена с трудом поднялась.
– Но я одна, – прошептала всё еще дочь и жена. – Со мной никого нет.
– Есть. Он рядом. Как и с другими. Я должен был предвидеть, – Великий Слепой оставался в прежней позе.
– Безухов?! – тихо вскрикнула наша героиня.
– Мы не знакомы.
Елена вскинула голову:
– Так получилось. Но ведь это всего лишь сон? Не правда ли? – с надеждой миновать какую-то угрозу в ответе, спросила гостья грез, иллюзий и разочарований.
– Не так просто. Если бы все просыпались рядом с кем-то из своих снов… Или в том месте.
– Не хотелось бы… – вспомнив события, что привели ее в старую Москву, ответила женщина.
Слепой усмехнулся.
– А как же быть, если жизнь и есть главный сон? В котором ты однажды пробудилась.
– Почему же тогда все видят одно и то же вокруг? Как глаза ребенка, только открывшись? Мир одинаков для всех.
– Ты помнишь виденное при рождении?
Две складки на лбу Лены жили мгновение:
– Нет.
– Если бы кто знал, что увидел и почему закричал.
– Последнее, кажется, объяснимо. Больно.
– Увы. Один философ вопрошал: как же нам помнить то, что было до рождения? Если никто не помнит и первого дня.
– А разве… что-то было до?
– Человек, слова которого я привел, приподнимал завесу: «Христианство – это жизнь без смерти, а не жизнь после смерти».[33 - Чаадаев П.Я. «Отрывки и разные мысли».]
– Христианство? Здесь? – Лена обвела взглядом зал.
– Еще ни один ребенок не захотел в этот мир. Сюда. Он принимает его за кошмарный сон, где не дают просыпаться. Потому и кричит. Отчаянно. Хочет жить дальше там, откуда пришел. Но потом мы свыкаемся… и принимаем кошмар за жизнь. За нормальную жизнь, считая и себя такими же нормальными, как мир вокруг. Начинаем жить по его жестоким законам, думая, что не мы, а кто-то дал нам их, полагая, что иного и быть не могло. Вряд ли задумываясь, что каждый получил такую «жизнь» от кого-то и кому-то… передаст.
