Германия: философия XIX – начала XX вв. Сборник переводов. Том 3. Идентичность

К объяснению одинаковости как частичного тождества нужно только добавить, что элементы явлений должны быть проведены более строго, чем это обычно делается, и в их раздельности. Распространенный взгляд, конечно, отделяет цвет от формы и то и другое от места, но тем не менее снова смешивает эти два элемента с идеей последнего. Если эти элементы резко разделены, то этот зеленый здесь и тот там, этот треугольник здесь и тот там (в той мере, в какой различие не должно быть выражено в самом цвете) не одинаковы, а тождественны; различны, двояки только окрашенные поверхности, образованные области, ограниченные тем или иным образом. Только пространство и время индивидуализируют. Если я убрал индивидуальное в двух явлениях, которые окрашены и сформированы одинаково и имеют одинаковый размер, то оставшиеся элементы цвета, формы и размера уже не удвоены, а тождественны.

Эти два явления – одно и то же; для равенства необходимо, чтобы два различия оставались таковыми; если я пренебрегаю этим различием, то тождество существует.

Определение того, какие элементы тождества необходимы для применения предиката равенства, не имеет ничего общего с логикой. Употребление может быть разным. Если контекст имеет смысл, то о равенстве часто говорят без дальнейших добавлений ради тождественного элемента, который вряд ли стоит принимать во внимание по отношению к нескольким различным элементам; в других случаях тождественный элемент специально упоминается как отношение, в котором две вещи называются равными. Обычно еще различают степень равенства и говорят о «совершенно равном», «вполне равном» и т. п., если разница только в местах. Если не принимать во внимание это полное равенство, то основанием для утверждения равенства является либо наиболее заметная, наименее очевидная вещь, либо рассмотрение значения того или иного признака; последнее опирается на идею причины и следствия. О сходстве нельзя сказать ничего особенного. Оно отличается от сходства только малым количеством (или значимостью) одинаковых элементов. Доказательством сходства может служить ссылка на идентичные элементы. Конечно, это доказательство – лишь подтверждение применимости слова. В каждом отдельном случае, конечно, необходимо установить элемент или элементы, которые должны быть приняты во внимание. Конечно, признание равенства может быть передано другим уже признанным равенством, но только в отношении одного и того же элемента.

LITERATUR: Wilhelm Schuppe, Das menschliche Denken, Berlin.

Что такое идеи?

Первая часть

Как известно, «просто идея» в разговорном языке означает самое малое, что можно помыслить, почти ничего. Но даже если отбросить легкомыслие просторечия, «простые идеи» многими рассматриваются как реальное par excellence в противоположность реальному, в то время как другие почитают в них сотрясающие мир силы и реальное в действительном и высшем смысле. Язык употребляется разный; говорят об идеях Бога, свободы и бессмертия, об идеях истины, добра и красоты, о праве и государстве, о совершенстве и наказании, об идеях, направляющих художественное творчество, об образных умах и об идеалах всякого рода вещей и качеств и – о чем есть идеал, о том должна быть и идея. Мы не спрашиваем: сколько и каких идей существует и какую ценность им следует придавать, а спрашиваем: что такое идеи? Должно существовать понятие идеи, и мы должны прояснить это весьма неясное понятие. Слово, столь часто употребляемое, должно иметь значение или же его бессмыслица должна быть ясно продемонстрирована. Предполагается, что идеи существуют; поэтому мы должны спросить: какова природа их существования? Разумеется, для этого необходимо важное условие, а именно: чтобы мы могли исследовать все возможные виды существования, исходя из неопровержимого принципа.

Либо мы останемся вечно зависимыми от того, чтобы в зависимости от наших врожденных и приобретенных склонностей и предрассудков вычленить в путанице философских нитей мыслей и идей какую-то точку, чтобы сделать из нее дальнейшие выводы, при этом остается неясным не только то, с каким правом каждый делает свои скрытые предположения, но и то, что он предположил, а значит, и то, не носят ли его очевидно доказанные выводы на самом деле уже характер скрытых предпосылок, или же мы можем получить исходную точку, которая действительно оправдана сама по себе и не включает в себя никаких дальнейших предпосылок. Как только такая абсолютно определенная точка найдена, само собой разумеется, что все остальное, что должно существовать, должно быть найдено из нее. Это значит сделать эпистемологию основой всего философствования и найти понятие и стандарт для всего существования в эпистемологической логике, которая по сути является анализом этой абсолютно определенной исходной точки. Этим абсолютно определенным бытием является сознание. Отсюда мы должны решить, какого рода существование имеют идеи, какого рода существование имеют фантазии. Мы хотим знать, является ли существование идей плодом воображения или чем-то иным. То, что вытекает из этого существования или содержится в нем, столь же определенно, как и оно само, но в этих рамках можно обнаружить различия. Наше мышление вполне определенно, но мышление, которое мы осознаем, оказывается мышлением данного материала или объекта. Отношения, которые оно устанавливает в содержании восприятия, рассматриваются им как его детерминации, и мир вещей и событий, свойств и действий состоит из этих двух факторов. Мышление без данных как объекта является чистой абстракцией. Чувственные восприятия и законы мышления, которые можно связать как необходимые с понятием сознания в целом, поэтому объективно действительны и образуют конкретную реальность в отличие от чувственных иллюзий и ошибок. Кроме того, в конкретной реальности обнаруживаются признаки вида и рода. Разум также способен сам мыслить то, что он выделяет в конкретном, и в этом случае, конечно, он уже не имеет бытия конкретного; это только абстракция и как таковая существует только в уме мыслителя, но тем не менее с претензией на обозначение чего-то реального. Наконец, даже воспроизведенная идея, даже произвольный продукт фантазии, даже всякая ошибка существуют, но как субъективный процесс в индивиде; но только первая содержит – при условии верности воспроизведения – ссылку на нечто объективно реальное, вторые же являются не чем иным, как субъективными образованиями, внутренне-психическими переживаниями; но даже если они не имеют объективной реальности, они тоже невозможны без объекта, взятого из данного материала. Не малая выгода, если установлено это основание: то, что существует, имеет один из указанных видов существования. Какой вид существования имеют идеи? То, что мышление производит из данного, – это понятия, понятия о вещах и событиях, свойствах и действиях, их видах и родах. Понятия – это работа разума. Предполагается, что идеи принадлежат к высшей способности познания – разуму. Но что такое разум? Что такое познание? Как может существовать иное мышление, кроме мышления разума? Или существует ли познание без мышления? Если разум нельзя объяснить его характерной функцией, то обратный путь – сомнительная природа и существование идей через обращение к разуму как их производителю, который не менее нуждается в объяснении, – конечно, невозможен.

Предполагается, что особенность идей состоит в том, что они, как и понятия рассудка, не работают над и из данного материала и что поэтому ничто не соответствует им в осязаемой реальности. Далее предполагается, что существует не два вида мышления, а только один, который называется функцией рассудка, и что это мышление ничего не может создать само по себе, а требует заданного объекта; то, что оно способно осуществить само по себе, – это пустые оболочки, понятия без содержания, и тот, кто придает им существование конкретного, совершает концептуальную фальсификацию. Соответственно, идеи не имеют ничего объективно-реального, они являются плодами воображения.

Но этому противостоит утверждение, что эти сущности, возникающие из чистого мышления, с абсолютной необходимостью вытекают из его сущности и что их принятие – непременная предпосылка всякой интеллектуальной деятельности. И здесь мы должны прежде всего привести в действие следствие нашего эпистемологического основания. Оно гласит: либо последняя утверждаемая необходимость, вытекающая из природы нашего мышления, должна быть признана без ограничений и является объективно достоверным знанием, и тогда вторая из приведенных выше предпосылок будет ложной, либо эта предполагаемая необходимость должна быть иллюзией, которую можно доказать. Соответственно, не может быть и речи об ограниченной обоснованности идей, например, как чисто субъективных максим, как простых регуляторов использования разума.

Это кантовское ограничение можно понять, только если принять во внимание, что он мог сделать сознание как таковое эпистемологическим основанием, но отвергнуть онтологические последствия этого основания. Как он пришел к такому выводу, здесь не рассматривается; в любом случае, осторожная средняя позиция несостоятельна. Прежде всего, невозможно понять, что, в отличие от объективной действительности, может означать чисто субъективное право. И в любом случае функция регулятора использования разума была бы несовместима с такой субъективностью. Использование разума заключается в суждениях; выводы также являются суждениями. Какая же другая сила должна быть способна оказывать здесь регулирующее и направляющее воздействие, кроме суждений? Если влияющая сила не мыслится как нарушение или изменение использования интеллекта через чувства и волю, через усталость, возбуждение и тому подобное, то только суждения могут влиять на суждения, прозрения – на прозрения. Регулирующее познание, как и любое другое, не может быть беспредметным или безобъектным. Поэтому его объектом, если оно должно быть регулятивным и направляющим для всех индивидуальных применений интеллекта, может быть только общее представление о всех возможных объектах мысли. Но тогда эта регула, посредством которой регулируется вся специальная интеллектуальная деятельность, должна быть столь же истинной и объективно действительной, как и каждое специальное познание, возникающее благодаря категориальной функции в индивидуальном случае. Если первое не является объективно действительным, то и второе не может быть таковым; если же второе является таковым, то оно должно быть таковым. Поэтому такое ограничение невозможно. Категории или так называемые принципы мышления – тождество и причинность – могут быть сформулированы как такие познания, которые действительны для всего существующего, просто потому, что оно есть. Поэтому перед нами снова встает вопрос: может ли существовать продукт мысли, который, возникая с абсолютной необходимостью из сущности мысли и являясь необходимым условием всякого использования интеллекта, не представляет собой, подобно категориям, определение данного материала, из которого он излагается, но скорее является таким носителем определений мысли или, другими словами, объектом мысли в себе? Эта необходимость является синонимом истины, и все же из того же самого эпистемологического основания мы признали невозможность возникновения знания без данного объекта – противоречие.

Это зависит от того, как понимать это последнее определение, т. е. отсутствие данного материала. Мы найдем мысли, которые навязывают себя с непреодолимой силой и при этом в очень определенном смысле, который будет объяснен ниже, не являются, однако, работой данного материала и поэтому могут быть отделены от понятий как «идеи». О них позже. Среди идей, однако, есть и такие, которые либо лишены утверждаемой необходимости в действительности, либо не имеют данного материала. В первом случае они вообще не имеют права на существование, во втором – это понятия, а не идеи. Даже если бы идеи Бога и бессмертия навязывали себя с этой непреодолимой необходимостью, они все равно не были бы идеями в собственном смысле слова, потому что в качестве носителя детерминации мысли они выдвигают нечто, что, конечно, отличается от самой мысли и никак не может быть проанализировано из нее одной. Это реальные существования, которые утверждаются там. То, что их никто в данный момент не видит и не ощущает, не является возражением. Ведь если бы от этого зависело, то все наши выводы о будущем или о вещах, которые ни один человек никогда не видел и не чувствовал и никогда не увидит и не почувствует, например, о недрах земли и тому подобном, были бы несостоятельны. Если бы мы не могли умозаключать о будущем, то не было бы никакого знания законов, а только суммы ранее пережитых восприятий, то есть никакого знания вообще. Конечно, наши законы природы обещают восприятия в будущем, поскольку мы знаем их из прошлого и настоящего. Но и это не зависит от того, что объект, о котором говорится, действительно взят из круга известных восприятий, а только от того, что он только мыслится как возможно воспринимаемый вообще. Чтобы объяснить инстинкты животных, предположим, что у них есть органы чувств, которые мы знаем только в той мере, в какой нам известно общее понятие органа чувств, но которые мы не можем представить себе в частности, и мы вполне можем представить себе, что у допотопных животных были ощущения вкуса и запаха, о которых мы ничего не знаем и которые никогда больше не возникнут. Таким образом, идея организаций, которые настолько сильно отличаются от известных нам, что мы даже не можем представить себе их сенсорные восприятия, сама по себе допустима. Как в случае только что упомянутых органов чувств животных нам известно из нашего опыта нечто, но только то, на что указывает название в целом, так и в последнем случае нам было бы известно из нашего опыта нечто, хотя и более общее, именно то, что составляет общее понятие о чувственном восприятии. И поэтому в конце концов мы могли бы довольствоваться и еще более общим моментом – содержанием сознания. Нам позволено выдумать то, что для нас совершенно незаметно, что совершенно непознаваемо из нашего опыта, если только известно хотя бы с той стороны, что это есть содержание сознания, столь же объективное для нашего мышления, как его объекты для нашего, и столь же отличное от самой мыслительной деятельности, как отличны от нее известные объекты нашего мышления. Это зависит только от того, говорят ли и какие основания в пользу предположения о таком содержании сознания, совершенно неизвестном нам в своей конкретной природе. Могут быть разные мнения о том, что возможно или будет возможно для нас в будущем, для последующих поколений, для мыслящего сознания чувствовать или иметь объективно в качестве своего предмета; они нас здесь не касаются. Даже знаменитая «вещь-в-себе» заслуживает осуждения не в том, что, лежа в основе наших восприятий – (если бы только понятие этой «основы» было просвещено!), – она сама абсолютно неощутима для нас, а в том, что, согласно ее понятию, она вообще не должна быть содержанием сознания и материалом для мышления, то есть, согласно ее понятию, она есть немыслимое. Это немыслимое состоит в том, что, что бы ни было дано сознанию в качестве содержания и предмета мысли, оно никогда не может быть реальным уже по одной этой причине, а только видимостью, которая должна быть «основана» на чем-то, что само не может войти ни в какое сознание в качестве его содержания и предмета мысли.

Предположения о Боге и о жизни после смерти тела совсем не такого рода. Ведь даже если признать, что ничто из этого не является объектом нашего чувственного восприятия, то и то и другое, несомненно, мыслится по аналогии с тем, что воспринимается сейчас, и даже те, кто считает эти аналогии лишь антропоморфными выдумками, не считают Бога абсолютно неуловимым в строгом смысле слова, но верят, что он непременно будет как-то виден в потусторонней жизни или, даже если это выражение недопустимо, что он как-то станет объектом и содержанием нашего сознания. И уж тем более, конечно, награда и наказание в потусторонней жизни. Тот, кто убежден в этом, может с полным правом ответить оппоненту: «Ну, это вы скоро узнаете». Это зависит только от доказательства правильности этих предположений, то есть их неизбежности. Запрет на трансцендентальное использование категорий направлен только против этого доказательства, в той мере, в какой оно должно быть сделано из категорий (причинности, или необходимости) без материала, данного им для связи, то есть в той мере, в какой для их применимости материал сначала должен быть предположен по аналогии с тем, что действительно дано. Если мы подумаем, что в другом месте было дано доказательство необходимости этих предположений, то эти существования будут выводиться так же, как и все другие вещи, которые в настоящее время неощутимы, но существование которых может быть доказано интеллектуально; они будут стоять в одном ряду со всеми понятиями вещей и событий, как тех, которые ощутимы, так и тех, которые по какой-то причине сейчас или всегда неощутимы для нас. В любом случае, они не являются идеями.53

Я знаю, что это объяснение не устранит тенденцию говорить об «идее Бога». Это связано с двусмысленностью термина «идея». Обычно наиболее твердо придерживаются того, что рациональное познание есть обработка данного материала, что это, но и только это, доказуемо, а там, где данный материал отсутствует, но познание, кажется, присутствует, оно по этой самой причине приписывается не рассудку, который всегда обязан доказывать, а разуму, и таким образом, кажется, выводится из-под требования доказуемости и тем самым обеспечивается. Поскольку в опыте не встречается непосредственно никакого объекта, который соответствовал бы этой идее, поскольку она не абстрагируется от наблюдений, как обычные понятия о вещах, и при этом утверждается ее неопровержимость, она как бы поднимается непосредственно из глубин души и благодаря этому происхождению защищена от всех рациональных полицейских сомнений. В пользу этой точки зрения часто сознательно делается уступка и особенно подчеркивается, что существование личного потустороннего Бога не может быть доказано, так что его перемещение среди «идей» и их влияние, только что описанное, тем более несомненно. Это была бы правильная «врожденная» идея. Только забывают, что есть разница в предполагаемом отсутствии работоспособного материала и, кроме того, что предполагаемая неопровержимость должна быть доказана и, в случае недоказуемости, допускает психологическое объяснение своего происхождения.

Неопровержимость подлинных и действительных идей я немедленно докажу ниже, из чего в то же время будет ясно, в каком смысле данный материал, из которого они были бы выработаны, может и должен действительно отсутствовать, тогда как, если бы неопровержимость идеи Бога была действительно доказана, это доказательство, в то же время заставляя признать ее, перевело бы Бога из области идей в область умопостигаемых вещей, о которых существуют понятия. Вопрос о том, может ли такое доказательство быть успешным и каким образом, лежит за пределами моей задачи; я намерен лишь рассмотреть применимость слова «идея» в чисто логическом интересе.

Для других слово «идея Бога» имеет совершенно иное значение. Помимо множества существенно различающихся идей Бога, они ищут последнюю актуальную интеллектуальную (и эмоциональную) потребность, которую они должны удовлетворить. Это и есть та идея, на которой основаны концепции Бога, конкретная форма которой зависит от множества совершенно разных условий. Ниже мы рассмотрим это значение слова.

Наряду с идеями Бога и бессмертия упоминается также идея свободы, которая относится к тому же типу. По сути, к ней применимо то же самое, что и к предыдущей. Для краткости я обойдусь без конкретного доказательства, чтобы перейти к главному – реальным идеям. Если бы в неограниченном смысле идеи были только такими продуктами мысли, которые на самом деле не имеют никакого объекта или создают его исключительно из себя, то, конечно, не было бы никаких идей. Но мы сразу же увидим, что так называемые идеи истинного, доброго и прекрасного столь существенно отличаются от обычного производства понятий, resp. Так называемые идеи истинного, доброго и прекрасного столь существенно отличаются от обычного производства понятий, или, скорее, от обычного умозаключения к тому, что лишь возможно и условно воспринимаемо, что существенное в них заключается не в особенности объекта, который можно умозаключить (как в случае предыдущих идей), а в характере самого производства, что эти мысли, хотя о них также должно быть понятие, тем не менее справедливо не считаются понятиями в строгом смысле, а получают другое название.

Первая часть

[Продолжение]

Представления об истинном и благом естественным образом вытекают из конститутивных качеств человеческой души или, другими словами, из тех основных функций сознания, без которых оно само не могло бы мыслить, и в этом их происхождение и значение, они имеют свою абсолютную обоснованность. Таким образом, они проистекают не из другого источника, не из отдельной способности, а из сущности мышления и сущности оценки, и мышление, о котором я говорю, – это не особый вид, а обычный вид, с помощью которого мы ориентируемся в этом мире и формируем понятия о вещах и качествах. Изначально этот мир состоит только из чувственных впечатлений или явлений, которые заполняют пространство и время без пробелов. Для того чтобы они стали вещами со своими свойствами и действиями, стали событиями или их видами и родами, необходимо нечто, не лежащее в простом содержании ощущений, то есть исходящее из природы воспринимающего субъекта или сознания, даже если мы не осознаем акт, в котором мы добавляем к данным ощущений нечто изнутри себя. В словах: «Этот мир изначально состоит только из чувственных данных, которые заполняют пространство и время без пробелов», уже содержится важная предпосылка, которую теперь необходимо подчеркнуть. Невозможно представить, что сознание может пробудиться от одного-единственного впечатления; мы можем лишь абстрагироваться от множественности этих впечатлений, чтобы признать, что они принципиально важны. А если это так, то идея множественности уже содержит в себе различие индивидов, а вместе с ним и твердую позитивную определенность каждого индивида, благодаря которой он становится различимым и узнаваемым. Но что толку даже от самого точного расчленения впечатлений, если дифференцированное представляет собой бессмысленное сопоставление и последовательность, если невидимые нити не связывают различаемые индивиды как обязательно, возможно или невозможно сопровождающие или сменяющие друг друга. Только благодаря этой идее причинной связи отдельные вещи в хаосе впечатлений отграничены друг от друга, каждая из них обладает характеристиками вида и рода, и только благодаря ей мы можем знать, что в вещах происходят изменения и что мы должны понимать о каждой из них при определенных условиях. Две идеи, благодаря которым хаос чувственных впечатлений впервые превращается в познаваемый нами разумный мир, известны как принципы тождества и причинности. Поскольку они не могут быть найдены простым анализом содержания ощущений, а скорее предполагаются всяким анализом, то есть не содержатся в том, что действительно воспринимается как его часть или компонент, мы должны отнести их к условиям, присущим сущности сознания, которым подчиняются все содержания сознания. Если мы хотим сказать, что такое мышление, в чем оно состоит и что оно делает со своим объектом, то мы не сможем указать ничего другого, кроме этих двух мыслей, и поскольку они превращают совокупность изменяющихся явлений в единство, то есть их действительная функция состоит в создании единства, они могут быть также описаны (в кантовском смысле) как категории, задача которых состоит именно в этом, или как категориальная функция.

Организованные и структурированные таким образом ощущения или впечатления, помещенные во внутренний контекст, определенные пространственно и временно, – это реальный мир, и если мы сознаем вещи такими, какие они есть на самом деле, мы владеем истиной. Мы должны воздерживаться от метафизических мечтаний; концепция чувственных впечатлений, которая с абсолютной необходимостью вытекает из природы сознания, в которой состоит мышление, есть истинное знание.54 Вот понятие истины, но, по общему признанию, только одна его сторона. Что такое ошибка и как она, фактическая ошибка, мышление, которое не есть мышление, необходимое из сущности сознания, возможна, это теперь должно быть объяснено. Я полагаю, что дал это объяснение в «Эпистемологической логике», но не могу вставить его здесь. Но критерий ошибки понятен даже без этого объяснения. Если бы он не вытекал непосредственно из того, чем является мышление, то есть из истинного мышления как такового, то его бы не было. И идея истины возникает именно из этого критерия, то есть с той же необходимостью из самого мышления. Ибо этот критерий сразу же предстает как никогда не успокаивающаяся движущая сила, которая непрерывно толкает вперед, не давая ни малейшего намека на возможный конец своей эффективности или конечный результат. Это абсолютная непереносимость противоречия. Понятие противоречия возникает очень просто из взаимодействия так называемых законов мышления. Известен закон тождества: a есть a, а не b или не a, красный есть красный, а не зеленый или не красный. Теперь, если интеллект, формирующий представления о вещах и их свойствах, заставляет нас ожидать а или красного здесь или там, то есть если на основании признанных законов он выносит суждение: здесь или эта вещь красная, поэтому она должна быть красной, а появление или утверждение другого навязывает или хочет навязать суждение, что здесь нет красного или эта вещь не красная, то это противоречие между этими суждениями, и самое известное, но редко достаточно оцененное, состоит в том, что это противоречие не может быть выдержано. Если даже самый глупый и необразованный человек в своем мышлении приходит к выводу, что одно из этих двух суждений должно быть ложным, то это, очевидно, лежит в основе самого мышления, и только потому, что реальность, которую мы хотим познать с помощью мышления и знание которой называется истинным знанием, тождественна с материалом чувственных данных, пронизанных и схваченных этим мышлением; и поскольку противоречие, что a не есть a, совершенно нетерпимо по природе нашего мышления, то есть не может быть мыслимо, поэтому противоречие, что a не есть a, не может быть мыслимо. То есть оно не может быть помыслено, следовательно, одно из двух противоречивых суждений должно быть ложным. Таким образом, слово «ложный» имеет все свое содержание в том, что оно обозначает мысль, в которой есть противоречие и которая, следовательно, не относится к чему-то реальному и по этой самой причине отвергается как не-знание или снова отменяется, объявляется недействительной. Поэтому не потому что-то немыслимо, что оно ложно, или потому, что оно утверждает как реальное то, что на самом деле не реально, а невозможность вынести противоречие, например, что а не есть, – вот что первично; это сразу и безошибочно и неопровержимо переживается внутренне каждым, и ради этого – из понятия реального бытия – немыслимое, конечно, тоже не реально. Я вынужден был так подробно и категорично упомянуть об этом потому, что сейчас речь идет о предполагаемой «предпосылке», что существующее, которое является объектом нашего стремления к познанию, не содержит в себе никакого противоречия. Если это действительно «предположение», возможно, даже гипотеза, которую еще предстоит подтвердить, то фундамент всех наших усилий довольно слаб. По правде говоря, эта «пресуппозиция» никогда не может быть доказана, а все остальное, что из нее вытекает, конечно же, имеет по меньшей мере такую же проблематичную ценность и может быть не чем иным, как убедительным мотивом. Конечно, поспешно возразим, что это именно та пресуппозиция, которую мы чувствуем себя вынужденными выполнять. Но если это «побуждение» воспринимать всерьез, то такая точка зрения сливается с той, которую я выдвинул вначале, и «предпосылка» оказывается тогда лишь неточным и косным выражением. Конечно, «побуждение» не может утверждать просто непостижимый факт; но если это побуждение понято, то так называемая «предпосылка» оказывается следствием, вытекающим непосредственно из природы мыслящего сознания, и тогда она обладает той же истинностью и реальностью, что и само это сознание. И только когда это установлено, значение и обоснованность дальнейших выводов, сделанных из нее, не вызывает сомнений. Именно эти дальнейшие выводы и составляют идею истины, ради которой и было направлено все вышесказанное. Категории означали только: если нечто должно стать содержанием нашего сознания, то оно должно соответствовать требованиям принципов тождества и причинности, а если при применении этих принципов мышления возникает противоречие, то оно нетерпимо и должно быть устранено путем лучшего применения.