Германия: философия XIX – начала XX вв. Сборник переводов. Том 3. Идентичность

«Если», – сказал я. Но то, что это происходит, не безразлично и не может быть оставлено на волю слепого случая, и если противоречие нетерпимо, то как оно вообще может возникнуть и как его можно устранить? Ответить на эти вопросы – дело всей системы эпистемологической логики. Прежде всего, она показывает, что сознание без многообразного различимого содержания – самая немыслимая вещь, и что данный материал становится содержанием сознания только тогда, когда он обрабатывается и формируется мыслительной деятельностью. В то же время становится ясно, что чем больше он, вернее, чем больше его, пронизан мыслительной деятельностью, тем выше степень, в которой он является содержанием сознания, и тем интенсивнее эго обнаруживает себя в этом содержании как в своем собственном и принадлежащем ему, и тем ярче и яснее, тем больше это сознание становится. Но принцип всех оценок лежит в самом сознании. Откуда же в человеке должен взяться так называемый «познавательный инстинкт»? В понятие сознания входит то, что сознательное существо утверждает и желает именно такого существования и, поскольку именно сознание дарит удовольствие из самого себя и ради самого себя, естественно, должно желать и его увеличения, как увеличения этого удовольствия. Но его увеличение состоит в увеличении степени ясности и яркости. И если всякое противоречие в содержании сознания означает тьму, которая непосредственно из себя дает неудовольствие, которая уменьшает ясность сознания, которая, как само немыслимое, насколько в нем заключено, отменяет мыслящее сознание, то неизбежным следствием этого является непрестанное стремление к упразднению всякого противоречия.

Как его можно отменить, можно понять, лишь рассмотрев, как оно может возникнуть, а это опять-таки только при учете работы мысли с теми особыми трудностями, которые вытекают, с одной стороны, из природы материала, а с другой – из всего человеческого состояния. В том, какой путь должно пройти мышление человечества и мышление каждого отдельного человека, с какой отправной точки, из каких побуждений, с какими относительно убедительными результатами в каждом случае, заключается ключ. Оно начинает со смутных впечатлений и приходит к понятиям вещей с их свойствами и действиями, с их видами и родами, и таким образом, с самого первого приближения, оно преследует цель распознать закономерные взаимосвязи огромного количества индивидуального с все более и более высоких господствующих точек зрения как хорошо собранное целое, как единство. Как возникают и вновь снимаются противоречия, больше не является загадкой. Пока явления не отделены друг от друга и пока делается попытка установить причинную связь больших комплексов впечатлений, пока анализ данных еще настолько несовершенен, что общее еще не найдено в пространственно-временном индивидуальном, которое только и делает возможным обобщение и причинную связь, противоречия должны следовать за противоречиями. О том, что влечет за собой вышеупомянутый анализ явлений на их конечные элементы и моменты, можно, конечно, узнать только из применения, а не из этого общего правила, которым я должен здесь ограничиться. К этому, однако, следует добавить опыт, что круг явлений, который сначала представился мыслителю, допускает расширение, что внимательное наблюдение показывает то, что иначе не было замечено и должно было быть упущено, и что собственное изменение позиции и знания из прошлого позволяют воспринимать нечто новое и всегда новое, и что расширение воспринимаемого иногда непосредственно позволяет распознать причинные связи, которые помогают преодолеть существующие противоречия, а также дают толчок к расчленению и учат распознавать различия, которые всегда упускались из виду и которые ведут к исправлению преждевременно принятых причинно-следственных связей. Наконец, непереносимое противоречие состоит не только в суждениях, которые прямо отменяют друг друга; скорее, во всем, что ощущается как трудность и темнота, трудность и темнота всегда могут быть сформулированы как существующее противоречие при более внимательном рассмотрении вопроса. И даже простое абсолютное отсутствие связи между двумя областями, простое полное обособление явления или области явлений является абсолютным противоречием в соответствии с основными условиями мыслящего сознания. Поэтому ясность есть истина. Но для полной характеристики нашего стремления к познанию и своеобразия объекта необходимо упомянуть еще об одном своеобразном обстоятельстве. Не только возможность расширять и увеличивать содержание сознания как путем целенаправленного наблюдения, так и путем анализа воспринимаемого, и ожидание, что большая ясность вытекает из большего богатства, заставляют нас неустанно двигаться вперед, но прежде всего то, что каждое новое понимание в то же время ставит новые проблемы, обнаруживает трудности и неясности, состоящие, конечно, в противоречиях, которых раньше не замечали, и тем самым приглашает нас прорабатывать их все глубже. Дело не в том, что предположение, порождающее противоречие с одной стороны, порождает другое противоречие с другой стороны – такое предположение, конечно, не было бы желаемым озарением, – а в том, что увеличение света, достигнутое в одной точке, обнаруживает темноту, в которой еще находятся другие, сначала соседние, и таким образом ставит все новые и новые задачи, которые, кажется, ведут все дальше и дальше. Я только что описал природу идеи истины в связи с инстинктом, проистекающим из первоначальной оценки, хотя этот инстинкт относится к идее добра, которую еще предстоит объяснить, а идея истины концептуально независима от нее. Я сделал это потому, что мы знаем и можем знать ее фактически из нашей внутренней жизни только в этом единстве.

Ибо как бы ни были независимы от него в своей концепции так называемые «предпосылки» о природе существования, они могут возникнуть и заявить о себе только в угоду этому инстинкту. Другое дело, что мы чувствуем побуждение постоянно расширять и углублять круг наших знаний и представлений и не знаем предела ни расширению, ни углублению; независимо от этого мы осознаем, что сущее действительно находится в непрерывной внутренней связи и представляет собой единство, целое. Как мы знаем, это исключительно вопрос «что это значит на самом деле?». На него уже был дан ответ, и этот ответ, совершенно помимо инстинкта познания, приводит к неизбежному следствию: то, чего нет в постулируемом контексте, что содержит противоречия, не реально, является субъективной ошибочной сущностью.

Чтобы не обижаться на это следствие, надо понимать, что речь идет не о нынешнем субъективном состоянии знания любого или всех людей, а, при условии, что наше нынешнее знание еще крайне несовершенно, об объективных требованиях мыслящего сознания вообще. То, что для нас содержит противоречия, может быть реальным в той мере, в какой мы допускаем, что противоречие это только кажущееся, возникающее в результате некоторых ошибок нашего несовершенного опыта и неадекватного расчленения явлений. Мы также не беремся судить о том, придет ли когда-нибудь человеческое знание к тому, чтобы исчезли все противоречия и неясности, а лишь утверждаем, что из понятия и сущности существующего как его объекта концептуально возможно полное проникновение в последний, т. е. что в любом случае это наше стремление не бессмысленно и эта цель не является призраком, который с каким-то демоническим принуждением заманивает нас в пустоту или в ошибку. Что означало бы «сбиться с пути», было бы уже непонятно. Как мы снова видим, эпистемологическое основание утверждает себя на каждом шагу.

С другой стороны, следует принять во внимание возражение, что если явления «даны», то есть если они не созданы нами по тайным внушениям рассудка, требованиям которого они должны соответствовать, то нет никакой гарантии, что, помимо априорных понятий необходимого и возможного, которые сначала устанавливают единство и целостность, сама фактичность впечатлений в их сосуществовании и последовательности всегда будет следовать открытым законам. Ответ на это возражение очень прост, хотя он всегда и многократно отвергается многими без всяких оснований, просто потому, что они не могут решиться на требуемую коррекцию своих понятий и, боясь быть застигнутыми врасплох, вообще не следуют предложенной дедукции.

Если мы всерьез займемся этим воображаемым продуктом, то сразу же станет очевидным, что предположение о том, что сосуществование и последовательность явлений могут в будущем изменяться настолько нерегулярно, что это не только уличает наши нынешние предположения в ошибке и позволяет нам получить более полное и глубокое причинное знание путем новой обработки, но что это действительно исключает любую причинную связь из самой себя абсолютно нерегулярным образом, Но если бы она действительно исключала из себя любую причинную связь совершенно неправильным образом, то неизбежным следствием этого было бы то, что все наши предположения, даже до сих пор непоколебимые, о причинной связи немедленно потеряли бы смысл, что вся причинная связь немедленно была бы отменена в своем понятии, и что поэтому само сознание должно, следовательно, стать невозможным. Опять-таки очевидно, что этот мнимый продукт возможен только при том скрытом условии, что существование чувств-дат не является содержанием сознания, а совершенно самостоятельным, независимым от сознания, содержанием которого они могут стать. Это возражение также возвращает к основному и фундаментальному вопросу и открывает перспективу альтернативы: догматический реализм с обязательным скептицизмом или эпистемологическое обоснование с условием, что существование чувственных данных есть во всей своей концепции существование содержания сознания, и в этом случае мысль о том, что они действительно могут стоять вне закона причинности, отпадает как немыслимая. Тот, кто говорит о такой «возможности», должен понять, что означают «возможность и способность», и тогда он либо придет к последней точке зрения, либо отсутствие принципа и метода в его предположениях станет очевидным.

Итак, если противоречие не всегда и не везде непереносимо, где бы и когда бы и в каком бы материале, в каком бы содержании сознания оно ни притворялось возможным, т. е. если оно не обозначает того, что не существует, – чисто субъективной ошибки, которой противостоит свободная от противоречий действительность, – то совершенно непонятно, почему оно должно быть таким вчера и сегодня в таких-то и таких-то случаях. Если же в случаях повседневной жизни никто не в состоянии отказаться от этого взгляда, то из этого следует простой вывод рациональной индукции, что это связано не с особенностью данных содержаний сознания, а с общим моментом бытия содержания сознания.

Но, возможно, мысли читателя сейчас перейдут от этого известного содержания сознания к тайне, лежащей в основе этих явлений, которая также представляет собой реальное бытие и на которую не влияют операции нашего дискурсивного мышления. Я не стал бы упоминать об этом возражении, если бы не знал точно, что оно играет большую роль в рядах противников развитой концепции истины. И все же оно меня нисколько не задевает. Ибо речь идет прежде всего о той реальности, которая есть воспринимаемый мир или которая состоит в действительной или только возможной, конечной воспринимаемости. Как бы далеко ни был склонен человек выходить за его пределы, он всегда остается присутствующим во всей своей пронзительной важности, так что его рассмотрение или решение всегда не обходится без самой тесной внутренней связи с потусторонней реальностью, которая предстает как высшая проблема. Поэтому то, что только что было разработано, ни в коем случае не было бы неверным, а только недостаточным, только неполным. О недостаточности же мы судим так: если потустороннее реальное достигается и утверждается совершенно скачкообразно, без всякой методической дедукции, то оно вообще не имеет никакого значения для философии – это фантасмагория; если же его понятие как-то разработано, то даже утверждение, что оно недоступно нашему дискурсивному мышлению, еще не будет доказательством против установленного понятия истины или против действительности идеи истины, по двум причинам. Во-первых, потому, что самые общие требования все же будут удовлетворены (как это было объяснено выше в случае идеи Бога) в той мере, в какой она так или иначе мыслится как возможное содержание сознания, пусть даже уже не как юридически необходимое сосуществование и последовательность явлений в пространстве и времени, и, во-вторых, потому, что понятию и сущности этой вещи будет принадлежать то, что она объясняет мир явлений, т. е. что она стоит в такой связи с ним, которая придает всякому более глубокому познанию последнего значение приблизительного косвенного познания этой вещи. Так ли это на самом деле, мне здесь решать не приходится; достаточно того, что из природы того мышления, которое заключается в категориальной функции, вытекает неизбежное следствие, что исследованию известными нам средствами нет предела, если только это не будет именно то свершившееся понимание, как достижение самой цели, что за пределами достигнутого концептуально возможно расширение и углубление знания, т. е. что сущее, которое как возможное содержание сознания является объектом нашего стремления к знанию, должно быть действительно исследовано как система внутренних связей, как целое и единство. Т.е. то сущее, которое как возможное содержание сознания является объектом нашего стремления к познанию, должно быть действительно познаваемо как система внутренних связей, как целое и единство, независимо от того, препятствуют ли известные психологические условия тому или иному или всем нам в действительности достичь цели.

Это и есть «идея» истины, потому что ничто в нашем опыте ей не соответствует. Мы понятия не имеем, как будет выглядеть постоянно прогрессирующее расширение и углубление наших знаний через сотни тысяч лет, не говоря уже о том, как может выглядеть конечная цель – совершенное прозрение. При попытке подумать об этом у нас кружится голова; во всяком случае, то, что мы еще можем думать этим словом, несовместимо ни с эмпирической человечностью, ни с потребностями и развитием физического человека в пространстве и времени. Тем более нелепо использовать немыслимость этой цели для пессимизма в том смысле, что даже удовлетворение стремления к знанию должно сделать нас не счастливыми, а именно несчастными, потому что человеческий род в полном обладании всеми возможными знаниями и проницательностью должен был бы страдать от смертельной скуки. В самом деле, от воображения ускользает не только само «совершенное озарение», но и все последующие стадии, лежащие за пределами очередной цели и надежд настоящего. Но что из этого следует? Неужели представленный вывод, в объективном смысле утверждающий возможность исследования мира как системы, единства и целого, как-то пошатнулся? Любое сомнение в нем одним махом разрушило бы не только смелые надежды на последующие результаты, но и все начинания настоящего и прошлого с их, казалось бы, столь блестящими успехами. Так что это сомнение невозможно, как невозможно сомнение в ценности и обоснованности обычных индивидуальных операций ума (нормального типа), без которых мы не можем обойтись, чтобы жить, и как невозможно сомнение в нашем существовании, т. е. в нашем сознании. Итак, у нас есть идея, то есть предположение, без которого невозможно даже самое скромное использование интеллекта, которое, однако, в определенном смысле не соответствует ничему в опыте, но при этом не подразумевает обсуждаемой ошибки, заключающейся в том, чтобы изобрести объект или выдумать его из самого себя в игривой манере. Наша идея состоит не в применении категорий к сфере неопытного, а в утверждении постоянной применимости категорий к тому самому объекту, который будет им дан. А что означает «применимость»? С таким же успехом я мог бы сказать об объективной возможности желаемого познания, поскольку без уверенности в этом всякий познавательный инстинкт должен был бы прекратиться. Но что означает «объективная возможность»? Если мы выражаем идею истины через суждение, то оно, очевидно, выражает предикат рефлексии (необходимость и возможность) и имеет своим предметом всю начавшуюся работу познания. «Это должно и может быть продолжено дальше и дальше», – говорится в нем. Понятие «продолжаться» не включает в себя объект, который был придуман или подделан. Это не что иное, как мысль о будущем, о завтрашнем дне, который подтверждается каждым сегодняшним днем, который является обычным и необходимым в повседневной практике. Помимо самой мысли о продолжении в будущем, необходимо еще одно условие: продолжение – это не просто сохранение неизменного состояния или непрерывное повторение абсолютно идентичного процесса, а непрерывное повторение точно такой же активной деятельности (т.е. интеллектуальной функции), но на постоянно меняющемся объекте, поскольку весь результат предыдущего действия всегда становится объектом для следующего. Продолжение, таким образом, можно сравнить с постоянной потенцией, закон которой не принадлежит творческой деятельности предполагаемого факультета идей, а познается чисто интеллектуально из прошлого, т.е. из того, что уже было совершено.

То, что вечно новая деятельность функции понимания должна всегда достигать новых результатов в направлении изначально желаемой цели, которая уже заложена в понятии функции понимания, – это вывод, который неизбежно вытекает из данных фактов и который может быть подвергнут только одной критике, а именно той, о которой уже говорилось выше. Т.е. той, которая, отбросив эпистемологический фундамент, вытекает из догматического реализма с его нерассмотренными базовыми понятиями и соответствующим скептицизмом. Соответственно, развитая идея есть не что иное, как успех рефлексии над всей работой знания, поскольку мышление, размышляющее о себе и своей работе, дает предикат возможности и необходимости только что более точно определенному продолжению того же самого в будущем в соответствии с уже доказанным закономерным прогрессом. Мы можем, конечно, говорить о вере в истину в том смысле, что признание или убеждение в этой возможности и необходимости не имеет никакой другой опоры, кроме самой сущности мышления в его рефлексии над самим собой, подобно тому как слово вера уже применялось – на мой взгляд, конечно, ошибочно и потому неуместно – к действительности отдельных функций понимания, происходящих непосредственно на данном материале.

Теперь оно имеет тот смысл, что здесь невозможна доказуемость из других, уже признанных предпосылок, но не то, что нечто, являющееся носителем и субстратом детерминаций мысли, должно быть признано в своем существовании даже без доказательства. Это вера мысли в себя, вера в свое собственное существование. Причину неправильного употребления этого слова я нахожу в том, что идея истины (и тем более идея блага, которая будет развита ниже) на самом деле связана со всем тем, что высоко ценится как объект религиозной веры и удерживается из глубочайшей эмоциональной потребности. Прежде всего, эта связь эмоциональна. Однако, как мы знаем, это не исключает возможности того, что связь существует и в самой вещи или в представлениях о ней. Последнее было бы невозможно без первого; возможно лишь, что чувства восходят к представлениям, которые психологически можно объяснить как ошибки; но не менее возможно, что действительная трудность самого дела породила в настоящее время лишь неясные представления о нем, часто перемежающиеся с ошибками, но не состоящие целиком из ошибок. Конечные последствия основных принципов мышления, равно как и фундаментальных оценок, не осознаются ясно, но инстинктивно чувствуются. Так и с ценностью идеи истины или веры в истину, которую часто называют верой в одноименной области именно потому, что ощущается связь между ее ценностью и ценностью религиозных доктрин или символически выраженного в них единого взгляда на мир и жизнь. То, что трудно сформулировать в позитивных терминах, легче показать в противоположных. Как можно представить себе противоположность веры в истину? Очевидно, как презрение к ней.

Вторая часть.

Я начал изложение идеи истины в связи с ее оценкой, которая сама по себе не принадлежит ей, но, как и всякая оценка, относится к идее блага. Здесь снова проявляется эта естественная связь. Ведь хотя теоретическое признание идеи истины концептуально независимо от ее оценки, на самом деле оно не может быть таковым в соответствии с природой человека. Даже если бы это была только инстинктивная интуиция, тот, кто теоретически чувствует себя обязанным признать ее, на самом деле должен был бы найти себя побужденным к дальнейшему размышлению и рассмотрению и быть охваченным живым чувством абсолютной ценности истины, как она представлена в идее. Вера в истину порождает также уважение к ней, и там, где отсутствует последнее, кажется, что отсутствует и первое. В признании исследуемого объекта – не любого объекта, а именно этого – есть также неоспоримое приглашение к его исследованию. Ибо этот исследуемый объект обещает просветление в отношении собственной внутренней сущности, ее положения и связи с тем, что скрепляет мир в его основе. И наконец, последнее следствие, которое мы должны вывести, а именно абсолютная немыслимость цели, к которой мы, тем не менее, вынуждены непрерывно стремиться из своей глубины, демонстрирует диссонанс, который, кажется, указывает в другом направлении. Не является ли противоречием в терминах то, что мы должны признать объективную обоснованность любви к истине, но при этом цель стремления, к которой мы должны стремиться, является чем-то немыслимым? И если по этой самой причине непризнание этого немыслимого ставит нас в неразрешимое противоречие с необходимыми умственными операциями повседневной жизни, и если для устранения противоречия необходимо устранить лишь одно из звеньев этого противоречия, то выбор уже не может быть сомнительным. Требования идеи истины неотъемлемы, поэтому немыслимость цели должна быть не такой, чтобы сделать понятие недействительным, а просто означать препятствие для нашего нынешнего познания. Это соображение сразу же вводит во все тайны метафизики или позитивных религий, которые, как мы знаем, хотят служить именно этой метафизической потребности. Если пока невозможно предвидеть, как далеко можно продвинуться в совершенствовании нашего понимания во всех специальных областях и как, наконец, из совершенного специального знания должно возникнуть единство, являющееся целью всех усилий, то путь, по которому часто идут и который уже стал широкой дорогой, действительно очевиден: начать с другого конца и другими средствами непосредственно захватить точку единства, чтобы понять из нее ее отношение к этому воспринимаемому миру и, в этом отношении, также весь ее смысл и ее единство (ср. «Das metaphysische Motiv und die Geschichte der Philosophie im Umrisse», Breslau 1882). Таково краткое изложение идеи истины или веры в истину с указанными направлениями, и вместе с тем из него вытекает относительная правота этих попыток. Не то чтобы я хотел рекомендовать продолжать их в прежней манере – те, кто знает мою логику и этику, не поверят мне в этом, – но я хочу подчеркнуть признание проблемы, которое вытекает из этого, в отличие от поверхностного, более или менее материалистически окрашенного просвещения. Именно идея истины, как она была развита выше, должна заставить нас отвергнуть всякую попытку метафизического просвещения, которое фактически делает индивидуальное исследование ненужным, отводя ему роль скучного и неплодотворного пересказа и окрашивания того, что уже окончательно установлено спекуляцией. Ибо идея истины утверждала прежде всего этот мир действительного и возможного содержания сознания как систему, свободную от противоречий, и с его исследуемостью вместе с тем абсолютную ценность его исследования, и если мы не можем отказать себе в праве составить представление о том, что еще не познано, но является конечной целью исследования, или набросать основные требования и контуры такой идеи, то эта идея никогда не должна предвосхищать отдельные исследования настолько, чтобы последние стали излишними и тем самым бесполезными и бессмысленными. Стремление к таким линиям [linienhafte Struktur – wp] на пути концептуального анализа и регулярных рассуждений не следует, таким образом, называть ошибочным и бесполезным стремлением. Даже если бы это не было потребностью с другой стороны, оно всегда имело бы или, по крайней мере, могло бы иметь значение не только для стимулирования специализированных исследований в целом, для разъяснения им их призвания, для содействия решению высшей задачи, пусть даже косвенным путем, но и, с одной стороны, для защиты от отклонений и односторонности, а с другой – для постановки перед ними определенных целей и, в частности, для поддержания в них осознания взаимосвязи и взаимоотношений всех специализированных областей, о чем сегодня так часто забывают. Если специалиста-исследователя возмущает тот факт, что целевые ориентиры (разумеется, я не имею в виду самые близкие) для него очерчиваются философскими попытками выработать единую концепцию мира, он должен прежде всего осознать, что так было всегда, по крайней мере до сих пор, и что при своей мнимой независимости он просто не знает, от кого на самом деле имеет свою программу. Удивительно и является одним из признаков времени, что эта простая точка зрения, которую я отстаиваю в «Эпистемологической логике и этике» и подробно обсуждаю в нескольких местах, сегодня так мало понята.