Германия: философия XIX – начала XX вв. Сборник переводов. Том 3. Идентичность

Вместо того чтобы считать, что мир, который мы себе представляем, объективен, и затем искать переход к нему, давайте лучше проанализируем наши представления о нем. Есть вещи, которые имеют такую-то и такую-то природу, делают и страдают таким-то и таким-то образом. Что мы думаем, когда говорим о вещах и их свойствах? Мы думаем в терминах суждений. Давайте не будем обращать внимания на связь в суждении и рассмотрим элементы мысли по отдельности. Сразу же выяснится, что они сами являются плодом такого объединяющего движения, сами являются связью. Не будем прекращать препарирование, пока не получим идеи, которые окажутся абсолютно неразложимыми, но, прежде всего, не будем принимать в качестве компонента в этом деле ни одного имени, которое бы мы сразу же не исследовали самым тщательным образом на предмет его «что». Что является окончательным ответом на постоянно повторяющийся вопрос: «Что это такое? Если не принимать во внимание второй компонент, который будет рассмотрен позже, то это так называемые свойства, не что иное, как простейшие сенсорные восприятия. Мы думаем, что видим и чувствуем вещи, и, если быть точным, в конечном счете можем охарактеризовать наше восприятие не чем иным, как отдельными полученными сенсорными впечатлениями. Обычный взгляд противопоставляет вещь как нечто твердое, реальное, объективное свойству. Но если отбросить наши выводы, то следует признать, что не остается ничего, кроме ряда свойств и чувственных впечатлений. Нам остается только отбросить распространенный предрассудок, не считающий телесность, а особенно ощутимое сопротивление твердого тела, явлениями. На самом деле, однако, это только соединение двух или более впечатлений, на котором основано это предубеждение и которое заставляет нас забыть, что воспринимаемая телесность есть также не что иное, как восприятие формы и цвета и ощущение сопротивления или восприятие, уже основанное на умозаключении, что нечто другое в ожидаемом движении препятствует этому. Даже самое точное исследование не выявляет никаких других моментов. Даже демонстрация, к которой прибегает необразованный человек перед лицом таких утверждений, даже расчленение объекта, показывающее «изнанку», опять-таки дает только воспринимаемые цвета и формы и чувство сопротивления. Таким образом, если не принимать во внимание деятельность, посредством которой эти восприятия подвергаются дальнейшей обработке, то не остается ничего, кроме видимости, и вся земля с людьми, животными и растениями, с горами и долинами, лесами и полями, со всеми человеческими произведениями и всем небосводом – все это видимость. Конечно, это слово должно быть объяснено; оно мне нужно, потому что я не знаю другого, и я подчеркиваю его контрастом, который вскоре будет объяснен более подробно, но я признаюсь, что то, что я имею в виду, на самом деле вполне соответствует наивному взгляду на мир.

Во-первых, внешность необходимо отделить от видимости. Лингвист противопоставляет видимость и реальность, но в этом противопоставлении важно установить, что он понимает под реальностью. Для него реальность – это не что иное, как обычное подтверждение одного сенсорного восприятия другим. В обыденной речи цветная поверхность рассматривается как видимость не сама по себе, а только тогда, когда, вопреки ожиданиям, осязающая рука не ощущает сопротивления, ощущение сопротивления возникает только тогда, когда глаз не видит предмета, и так далее. Здесь, таким образом, предполагается весь взгляд на вещи, т. е. на явления, неразрывно связанные друг с другом, порожденные опытом и нашей умственной деятельностью. Я не могу теперь считать, что характер видимости как таковой, если мы используем это слово в более широком смысле, отменяется эмпирически предполагаемой связью двух или более чувственных впечатлений, и поэтому все, что появляется, то есть что воспринимается, не выводится сначала, есть видимость, phainomenon. Восприятие, таким образом, противопоставляется тому, что является исключительно работой мысли, – нуменону. Тот факт, что явления сохраняются с непоколебимой верностью и стойкостью или повторяются в соответствии с неизменным законом, не может лишить их характера явления. Что можно и нужно заключить – ради этой стойкости ассоциации или ради постоянства и закономерности, – это уже другой вопрос, и мы должны отличать это заключение от того, что принимается за таковое. Со многих сторон делался и до сих пор делается вывод, что за явлениями, под ними или в них, должно быть что-то, как говорится, несущее. Пока рассматривается только отличие того же самого от нашего восприятия, впечатления на нас, обусловленного строением наших нервов и мозга, это suppositum [предположение – wp] называется вещью-в-себе, постольку она не воспринимается чувствами, а только мыслится, нуменоном, постольку она находится за или под видимостью как несущая субстанция, и постольку она противостоит смене видимостей как твердая основа, также сущность. Но никто никогда не мог сказать о нем ничего другого, кроме этих внешних, чисто образных указаний, оправдывающих название, если только это не производящее основание. Если это действительно единственное, что мы можем помыслить, кроме самой видимости, то очевидно, что концепция сущности и субстанциальности, в той мере, в какой она более узкая, чем чистая простая мысль о причине, является туманным произведением произвола.

Если мы подчеркиваем отношение субъекта, что появление как субъект должно лежать в основе появления, то мы должны сначала исследовать эту идею субъекта и предиката, чтобы обнаружить, что она не содержит ничего, кроме либо отношения причины и следствия, либо отношения тождества, о котором речь пойдет ниже.

То, что можно сказать о причине наших чувственных восприятий, должно быть объяснено другой наукой. Здесь можно только заметить, что идея производящей причины достаточна, как для объяснения возникновения, так и для объяснения постоянства, регулярности и устойчивой связи определенных представлений; то, что, так сказать, из ничего производит поражение моих нервов, несомненно, обладает также способностью повторять этот эффект по определенному правилу и связывать его с другими.

Если я теперь называю этот мир видимостью и хочу обозначить им единственную первоначальную составную часть нашей мысли, то я нуждаюсь в этом слове в известном противопоставлении, но не без того, чтобы в то же время отрицать его. Таким образом, я заявляю, что своим мышлением мы достигаем не объективного бытия, так называемой реальности как вещи-в-себе, субстанции и сущности, а только видимости, но в то же время чисто произвольно связывать с понятием видимости идею чего-то нереального, чего-то не имеющего сущности и закона, чего-то призрачного, пустого и обманчивого. Нет ни малейшего основания считать этот мир видимостей менее надежным, менее приятным и менее утешительным, чем мир предполагаемых сущностей.

Я мог бы также сказать «восприятие» для обозначения видимости, но я избегаю этого слова, потому что мы часто используем его для обозначения всего конечного результата ряда чувственных воздействий, полученных путем многообразных умозаключений.

Таким образом, мы исходим не из предполагаемого, но непознаваемого мира, а из самого определенного, что есть. Даже если нет ничего абсолютно определенного – спорить об этом бесполезно, – есть по крайней мере одна вещь, которая определена, и это каждый сам по себе. Но пустого самосознания не существует; мы осознаем себя, только осознавая свои состояния и действия. Но явления – это состояния, которые мы осознаем. Они – движущиеся элементы, материал, который обрабатывает деятельность ума. Простейшие элементы мысли – это простейшие неразложимые явления, простые, конечно, только в субъективном смысле, те впечатления, которые постигаются субъектом как целое, которые он еще не разложил на другие явления или впечатления как свои составные части.

Значит, явления – это не что иное, как наши впечатления? как ощущения? не объективные, а только субъективные? они – ничто вне нас? Значит, мы живем, как во сне, иллюзорной жизнью?

Если кто-то хочет назвать эту жизнь сном только потому, что мышление есть мышление и не может быть понято как механическое движение, то нет нужды спорить об этом, а если кто-то хочет принять слово «иллюзия» в двойном смысле, один раз в старом смысле, о котором говорилось выше, а затем в новом, тождественном с чувственным впечатлением, то я не несу за это ответственности. В любом случае, эта иллюзорная жизнь вполне терпима, а видимость, как бы законна и достоверна она ни была, фактически ничем не отличается от так называемой реальности. Ужас просто основан на неправильно понятом противоречии. «Только субъективное, но не объективное» необоснованно. Это противопоставление не имеет для меня никакого смысла, – если только впечатления, одинаковые для всех человеческих чувств и, следовательно, относящиеся к одной и той же причине, не противопоставлялись бы ощущениям, которые коренятся в причине движения или появления, принадлежащей исключительно субъекту, например, некоторые впечатления цвета или звука, вызывающие прилив крови или какое-либо другое болезненное состояние органов. Если мы не хотим быть виновными в старой и часто критикуемой ошибке протаскивания соответствующих предпосылок ради желаемого результата, а воспринимаем факты совершенно объективно и безразлично к результату, то не может быть никакого сомнения в том, что вся наша жизнь и познание – это не проникновение в вещи, а обработка чувственных впечатлений, и что кроме них и созданных из них идей у нас нет ничего, кроме мысли о причине их, и что видимость, которая предполагается объективной в той противоположности, которая предполагалась выше, и является третьей вещью посредине между нашими чувственными впечатлениями и их причиной, есть простое слово, голая немыслимость.

Таким образом, видимость есть впечатление, и эти впечатления – первородное начало всякого мышления и речи. История языка также показывает нам, что первые зачатки речи не обозначали вещи, а были лишь именами для полученных впечатлений. Если мы не ставим собственность в оппозицию к движению, а представляем ее так, что последнее подпадает под это понятие, то собственность есть не что иное, как видимость, впечатление.

Первые впечатления, из которых начали развиваться разум и язык, несомненно, не были теми простейшими, о которых я только что говорил. Только теоретическое наблюдение научило нас распознавать простейшие как таковые. Чем ниже была ступень развития, тем более простые явления воспринимались и назывались общим впечатлением.

Ясно, что не только индивидуальность народа и природа страны, но и неисчислимое количество событий и обстоятельств, которые мы должны назвать случайными, сыграли здесь свою роль, чтобы привести к объединению именно этих явлений в одно понятие в одном слове и затем к постепенному выделению первоначально именно этих групп явлений.

Логика у всех народов одна и та же; различие же языков заключается не в логике, а в источнике наших представлений. Логика, позволяющая нам признать этот факт, дает лишь одно средство для обнаружения, измерения и понимания различий. Даже если сознание первых создателей языков ничего не знало о композиции простейших явлений в общую концепцию, композиция этих явлений из явлений – неоспоримый факт. Мы распознаем в них простейшие явления как компоненты.

Но даже самое простое явление, как только мы узнаем и назовем его, то есть как только у нас появится представление о нем, таит в себе еще одну составляющую. Ведь мы видим, как происходят многие вещи, которые другие не замечают, не чувствуют, и впоследствии должны сделать вывод из признаков, что с нами и вокруг нас произошло много вещей, которые мы не заметили, хотя наши органы чувств не могли остаться незатронутыми. Таким образом, мы с абсолютной уверенностью заключаем, что явления, в той мере, в какой мы понимаем их как сознательные состояния нас самих, то есть сознательные идеи, не зависят только от поражения нерва. Другой фактор, превращающий аффект нерва в представление, следует понимать как действительное мышление ради этого акта, который, очевидно, должен быть ему приписан. Опыт учит нас, что эту функцию не выполняют наши сенсорные нервы и что предрасположенность к этому должна быть, следовательно, присуща человеку a priori. Как мы должны понимать и называть этот фактор, мы узнаем в следующем разделе; пока же главное – показать, что первоначально не целые явления или первые идеи, содержащие общее впечатление, являются действительными движителями, субъектами движения, а сенсорные стимулы. Эти ощущения, еще не взятые в сознание, – если это не противоречие в adjecto – являются объектом чисто умственной деятельности, которая состоит в превращении их в идеи, т. е. в поднятии их в сознание. Мы не имеем представления ни об одном из этих двух факторов самих по себе. Только in abstracto мы можем произвести разделение и сделать вывод о двойственности факторов. Таким образом, не вещи, не объективные явления охватывает или охватывает разум, чудесным образом делая их своими, а возбуждения нервов, которые он превращает в сознание, то есть представления.

Это начало, первый подход к мышлению. Я отнюдь не ставлю себе целью выяснить, какие явления всегда, или обычно, или при данных обстоятельствах первыми навязываются воспринимающей душе, и таким образом проследить шаг за шагом возникающие мысли и их дальнейшие связи. Для моей цели достаточно указать на эту область.

Все наши нынешние идеи (за некоторыми исключениями, о которых будет сказано ниже), даже самые сложные, основаны на этом простейшем процессе. О том, что мы получаем знания о простейших явлениях и другим способом, а именно путем умозаключений, следует упомянуть только здесь, чтобы избежать недоразумений.

Таким образом, этот мир состоит из простейших явлений, которые дают нам пять органов чувств и так называемое внутреннее чувство.

Сюда же относится реализация каждого акта воображения и мысли, каждого чувства, каждой склонности и импульса воли. Необходимо только отметить, что я говорю только о том, что непосредственно приходит в сознание из явления, и что те явления, которые мы считаем его причиной, например, колебания эфира и тому подобное, движение чувства или осязающей руки, которое является условием восприятия шероховатого и гладкого, не принимаются во внимание. Не рассматривается здесь и тот факт, что восприятие через глаз требует движения, поскольку все это не содержится в самом ощущении и в понятии о нем.

Следует также помнить, что названия простейших явлений часто не являются простыми, а образуются путем сравнения с известными вещами или указанием на вещь, которая их производит. Не следует обманываться этим; само впечатление может быть простым.

Однако самые простые реальные явления, я имею в виду не абстрактные мысли, например, о цвете, а реальное восприятие глазом, ухом и т.д., при ближайшем рассмотрении и особенно в результате сравнения с другими подобными явлениями все же обнаруживают следы композиции. Некоторые впечатления невольно отделяются и становятся в нас самостоятельными, как идеи, которые, однако, никогда не могут быть восприняты сами по себе, никогда не могут сами по себе составлять видимость. Поэтому мы рассматриваем простейшее явление как продукт нескольких факторов, взаимодействие и действие которых не может быть определено в дальнейшем, но которые должны рассматриваться как первоначальная форма взаимодействия и действия. Мы будем называть эти факторы элементами внешности или элементами внешности. Ясно, что появление невозможно без места, где и времени, когда оно появляется, а в случае некоторых цветовых впечатлений, например, даже без пограничных линий, и если бы эта граница была именно границей самого поля зрения, и без времени, как долго. В восприятиях наших психических состояний «где» определяется наиболее нечетко; более того, в них оно может полностью отрицаться. Например, в ощущении, что моя воля возбуждена, я не могу указать никакого места, кроме смутного определения, что оно воспринимается не на поверхности тела, а изнутри. Всякая реальная, простейшая внешность, таким образом, содержит в себе три взаимно требующих друг друга фактора как необходимые элементы внешности,

1) воздействие одного из наших органов чувств,

2) пространственное и

3) временное определение.

Эту фактическую неразрывность пространства, времени и аффектов органов чувств следует подчеркнуть особо.

Что такое пространство и время, я не берусь сказать; согласно изложенной выше точке зрения, я также имею право обойти этот сложный вопрос. Однажды я заявил, что это формы восприятия, которые лежат готовыми в нашем сознании до всякого восприятия. Однако со временем эта «форма восприятия» становилась для меня все более и более немыслимой. В конце концов, «форма» – это тоже всего лишь образ, причем заимствованный из самого пространственного восприятия. Возможность чистой математики также может быть понята без этого взгляда. Однако, в отличие от эмпирических наук, ее выводы не зависят от наблюдения данного, но и не имеют ничего общего с причиной и следствием, а лишь выводят тождество, или равенство и сходство, в дальнейшей абстракции через точный анализ самостоятельно созданного понятия. В конечном счете, однако, реализация равенства уже не может быть доказана, а зависит от условий, которые могут быть признаны непосредственно.

Нельзя отрицать различия между пространством и временем и другими сенсорными восприятиями. Если одного понятия, или, лучше сказать, восприятия пространства, достаточно, чтобы измерить все возможности дизайна и пропорций, то даже долгая практика и опыт не позволяют нам ощутить все возможности запахов, различий вкуса, чувств и звуков. Но действительно ли эти возможности равны? Действительно ли существуют разные пространства, как и несколько разных звуков, запахов или ощущений? Не является ли пространство скорее единым, единым восприятием, единым впечатлением, которое появляется или обозначается по-разному только в силу других обстоятельств? Что различает пространства, что устанавливает «здесь» и «там», где находится формирующая граница, если не принимать во внимание то, что сопротивляется и воспринимается глазом через цвет? Можем ли мы тогда по-прежнему рассматривать отдельные места как виды рода пространства? Конечно, нет. Или три измерения? Разве они различимы сами по себе?

Если мы таким образом рассмотрим привязанность пространства и времени к другим сенсорным восприятиям, то вполне может возникнуть сомнение, не обязаны ли мы им в той же мере, что и этим, опытом.

Если мы абсолютно не можем мыслить время и пространство, то возникает вопрос, не является ли причиной этого неустранимое осознание нашей собственной телесности и возможности двигаться. Даже без внешнего воздействия мы сразу чувствуем, что сами растягиваемся, ощущаем расстояние между конечностями, направление движения тела, каждый удар пульса и вдох. Мы не можем представить себе, что нет пространства и времени, но мы также не можем представить себе, что есть пространство и время без содержания, без цвета, без формы. В абсолютной черноте нет пространства. Идея бесконечно расширяющегося пространства невозможна без каких-либо оттенков. Невозможно также представить себе фигуру без того, чтобы линии не были закреплены каким-либо цветом, даже самым тонким.

Не доказано, что мы не можем понять отдельные места и времена без общей концепции пространства и времени. Из отдельных чувственных восприятий элемент «где» и «когда» постепенно отделяется и обособляется от других частей восприятия.

Поэтому мы рассматриваем пространство и время, как и другие чувственные восприятия, в качестве взаимно требующих и взаимно обусловливающих друг друга первоэлементов каждого явления.

V. Первое движение и так называемый принцип тождества

Явление, которое мы назвали данностью и которое дух принимает, чтобы построить из него свой мир, еще не есть мысль. Оно впервые становится мыслью, понятием, представлением (в самом широком смысле) через акт духа, который мы можем назвать и представить в себе не больше, чем другой фактор в себе, т. е. нервный аффект или ощущение, еще не возведенное в мысль.

Мы не можем представить этот акт сам по себе в его действительной форме, но мы можем указать на то, что первоначально достигается. Это сознание ощущения, и поэтому мы можем обозначить возвышение ощущения в сознание как этот второй фактор. Но что означает возвышение в сознание? Это не говорит нам о том, в чем состоит становление мысли. Заслуга Ульрици в том, что он объяснил процесс, в котором ощущение становится мыслью, как работу принципа тождества. Признаться, я не могу согласиться с его дальнейшим развитием этой идеи. Он очень правильно описывает этот акт как фиксацию, определение и закрепление полученного впечатления, так что оно выделяется в своей определенности из всего остального и всегда признается одним и тем же. Но определение и фиксация, фиксация – это образ, под которым представлено условие этой последовательности различения и узнавания. Ставшая мысль проявляет себя только в последовательности различения и узнавания. Да, я могу также думать о становлении сознания одного нервного аффекта, так что это доказательство посредством различения и узнавания представляется, очевидно, как вторая вещь, которую следует отличать от первой, простого приема в сознание. Значит, первый акт мышления должен быть все-таки чем-то другим, а не работой принципа тождества?

Представление этого первого акта мышления формулой, которая обычно служит выражением принципа тождества, А есть А, также содержит явное противоречие. Ведь в первом А, в первом упоминании о каком-либо ощущении уже дан готовый результат первого акта мышления. И представляется совершенно недопустимым вводить таким необъяснимым образом таинственную природу предикации, «есть». Мы, конечно, должны понимать первый импульс мысли как суждение, движение; но в то же время мы хотим видеть объяснение в происхождении. Что означает «это есть то»? Если где-нибудь, то здесь должно быть найдено действительное значение этого слова; но тем более мы можем без лишних слов предположить эту форму. Если мы выйдем за рамки только что рассмотренной области, то найдем множество объяснений этой формы. Мы говорим, что это «есть» означает, что мы объединяем одну концепцию с другой, что мы мыслим в дополнение к ней, так что одна, навсегда или на мгновение, становится частью другой. Но где же в этом первом подходе к мышлению необходимая двойственность идей, подлежащих объединению? Второй элемент, который по самой своей природе не может быть назван сам по себе, потому что само название уже предполагает процесс, о котором мы говорим. Поэтому нам остается только осветить этот процесс, который на самом деле происходит бессознательно в каждом человеке, как доисторический, по аналогии с тем, что мы делаем сознательно.

Не что иное, как признание тождества, позволяет нам из одного познания выводить другое; только признанный idem [тот же самый – wp] был движущей силой; и не что иное, как тождество, – вот что утверждается в суждении. Я не могу доказать это утверждение в данный момент, но отсылаю к тому, что последует ниже. Следует лишь отметить, что, на мой взгляд, «есть» не означает тождества грамматического субъекта и предиката. О том, в каком смысле каждое суждение утверждает тождество, будет сказано ниже. Если это так, то этот соединительный элемент, этот предикат, должен был быть введен в соединяемые части, постольку, поскольку можно считать признанным, что в суждении не добавляется новый загадочный элемент. Тот, кто утверждает последнее, должен это доказать. В предложении может быть только две части, субъект и предикат. Что такое копула, какой должна быть связующая сила, связующий элемент сам по себе, откуда он берется и где имеет свое место, неясно. Соответственно, нас приводят к единственно возможному предположению считать эту соединительную силу тождественной с чисто духовным элементом в каждом понятии, как само мышление, и, с извинительным признанием, что мы не можем определить его, мы также лишены дальнейшего изложения первого. Очевидно, что мысль «то же самое» не принадлежит к тому, что передается через органы чувств; очевидно, что абстрактное понятие тождества не существует в нас готовым до всякого опыта, а лишь постепенно формируется с опытом; очевидно, однако, что эта мысль, имеющая в качестве своей предпосылки определенное постижение, фиксацию и сравнение и неразрывно связанная с ними, то есть способность воспринимать тождество или различие в каждом отдельном случае, должна принадлежать к сущности того психического элемента, через вступление которого простой сенсорный стимул становится мыслью. Очевидно, что индивидуальный акт признания тождества совершенно отличен от процесса, превращающего чувственный стимул в мысль, но возможность такого признания, материал, из которого оно состоит, так сказать, должна быть мыслью о возможном тождестве, которое должно быть признано, что воспринимаемое сравнивается с каждой другой воспринимаемой вещью и должно стоять с ней либо в отношении тождества, либо различия; эта мысль должна лежать в том, что мысленно добавляется к чувственному стимулу. Таким образом, признано неверным, но в определенном отношении не лишенным ценности, если мы представим этот процесс под образом признания тождества. Этот процесс, конечно, отличается от любого другого. Простое «А есть А» достаточно часто разоблачалось в своей ничтожности; оно вообще не имеет никакого значения, и другие суждения о тождестве, которые достаточно часто приводятся в качестве объяснений, такие как хорошо известное «дети есть дети», также имеют совершенно иной смысл. В них субъект вновь превращается в предикат в риторическом интересе; при этом указывается на существенную характеристику субъекта, о которой, однако, иногда забывают. На то, что о ней нельзя забывать, что она абсолютно неотделима от других характеристик, заложенных в этих словах, указывает двойная установка одного слова.