Германия: философия XIX – начала XX вв. Сборник переводов. Том 3. Идентичность

Своеобразная взаимосвязь, которую также не следует описывать, обусловлена тем, что человек не начинает свою мыслительную деятельность с развитым мозгом и инструментами чувств и движений. Естественная последовательность и зависимость элементов мысли, которые должны быть порождены и далее порождаются с точки зрения развитого ума, существенно изменена чисто суггестивным характером, произволом и недоразумениями детского мышления, продукты которого лишь впоследствии и постепенно исправляются. Еще большее нарушение естественной последовательности вызвано тем, что мы воспитываемся с помощью языка. Уже через первое окружение мы узнаем слова и постепенно, хотя и несовершенно, значение слов, на создание которых ушли поколения наших собственных усилий. Таким образом, мы получаем готовые результаты умственного труда, который мы сами не совершали, более того, о котором мы часто даже не имеем никакого представления. На этом, поскольку правильное, более ясное понятие не труднее преподать ребенку, чем запутанное, неправильное, основывается возможность общего прогресса человечества или, по крайней мере, отдельных народов.

Наконец, для нас не имеет значения, осознали ли мы определенные производства и мысли или нет. Достаточно доказать, что элементы мысли содержатся как составные части в других, что они, следовательно, должны были когда-то объединиться.

Таким образом, мы пренебрегаем особенностями чувственных впечатлений и считаемся только с тем общим фактом, что такие впечатления имеют место; мы пренебрегаем особенностями индивидуального развития, обусловленного воспитанием, и тем, что мы должны пройти через период развития, в котором деятельность мышления начинается с органов, еще не сформировавшихся. Мы не можем рассматривать конкретные пути, по которым каждый человек идет в своем мышлении. Не спрашивайте, как мы можем преуспеть в том, чтобы рассматривать человека как экзоха [exochen], а не как человека. Это самая легкая часть. Сложнее было бы учесть все упомянутые обстоятельства и просчитать их последствия. У нас есть надежный ориентир. Если отступить от композита к его составляющим, от условного к условному, то возникает ряд безусловно необходимых ассоциаций элементов мысли.

На этом пути наблюдения движущиеся моменты также должны предстать в соответствии с простым индуктивным выводом, и так мы приходим к первым началам, а от них – к движущимся силам и всем образованиям, которые постепенно возникают друг из друга и представляют собой естественную систему человеческой мысли, да и мыслимого в целом.

Но на основании каких мыслей, спросите вы, можно сделать этот индуктивный вывод? Вероятно, только на тех, которые автор считает истинными – очевидная односторонность, которая делает процедуру индукции недействительной с самого начала. Откуда у меня право исключать определенные мысли из рассмотрения как ошибочные? Я еще не дал никакого критерия, который мог бы научить нас отличать истину от ошибки. И если я теперь буду утверждать, что действительное движение мысли, как только эти движущиеся элементы входят в сознание, происходит по естественной необходимости и что в этом движении невозможна ошибка, что оно так же естественно для человека, как плавание для рыбы, то возможность ошибки будет поставлена мне в вину. Поэтому я должен доказать, что ошибка никогда не связана с тем, что называется формально неверным выводом, а всегда имеет материальную природу. Это возражение, следовательно, неосновательно, если мы убедим себя, что всякая ошибка, даже самая вопиющая, граничащая с бессмыслицей, имеет, как говорят, не формальную, а материальную природу, никогда и нигде не является незнанием так называемых законов мышления или рассуждения, но фактическим незнанием, никогда ложным движением мысли, но всегда заключением, вполне правильным по состоянию понятий в уме заблуждающегося, и основанным только на несовершенном материале. Закон, по которому заблуждающийся заключил, что перед его глазами был правильный закон мысли и что только его понятия были неясны и неполны, часто совершенно ошибочны, всегда обнаруживается при более точном обсуждении, которое заставляет его более подробно объяснить свои идеи и выводы. Только тот, кто покинул почву естественного мышления и научился опасному искусству доказывать по правилам формальной логики, не вникая в суть доказательства и процесса мышления в целом, попытается доказать то, что можно назвать формально ложными выводами, но только потому, что такой человек фактически отвлекся от содержания понятий, с которыми оперирует, и стремится применить заученные по памяти правила извне.

Представления об окружных отношениях, которые должны быть представлены в круговой форме, могут легко запутаться. Здесь так же легко возможна настоящая ошибка, как и обманная игра, которая, если не в намерении обмануть, то в отсутствии серьезной любви к истине. Но если даже в этом случае мы обратим внимание только на содержание и докажем, что ошибка была допущена именно в нем, то утверждение, что ошибочными были не представления о терминах, а сама операция инференции, будет, пожалуй, недоказуемым. Кто когда-либо составлял quaternio – если только не в шутку или с обманчивым намерением – не веря в то, что четвертое понятие тождественно одному из трех; кто когда-либо составлял petitio principii [предполагается то, что сначала должно быть доказано – wp], не веря в то, что его principium на самом деле существенно отличается от demonstrandum? Я часто полагаю, что такого твердого убеждения не существует, но тогда человек, который ошибается, не задумывается над содержанием используемых понятий, а повторяет то, что слышал, или, как говорят, болтает без умолку. Но разве в этом случае не виноваты и сами используемые понятия, было ли у человека, выносящего суждение, серьезное позитивное убеждение или же он по невнимательности не дал себе ясного отчета в том, что хотел сказать? Мое утверждение, конечно, полностью прояснится только при детальном описании процесса рассуждения, но даже без дополнительных доказательств очевидно, что в данном случае невозможно установить разницу между формальной и материальной ошибкой. Это факт, на который просто необходимо указать, что ни в одном руководстве по формальной логике не дается достаточное и само по себе четкое разграничение. Тот факт, что хорошо сформулированные правила были нарушены, не может быть приведен в качестве критерия, поскольку применимость правил вытекает только из их содержания. Но правила, если лишить их украшений из технических терминов, настолько просты, что не знать их или, если содержание наших идей ясно, не знать их – абсолютная невозможность. Нерв любого доказательства ищется в подстановке. Ясно ли сразу обоснование этих выводов с помощью субсуммирования? Не может ли оно быть очевидным, не нужно ли его доказывать? С чего я взял, что старый Кайус смертен, потому что он человек, а все люди смертны? Один стремится углубить понятие отношения подчинения и с большим основанием подчеркивает, что оно не сводится лишь к избытку так называемого признака. Это имеет глубочайшее значение, особенно в родовых и видовых концепциях органических существ. Но при применении этого отношения к силлогизму это открытие снова игнорируется, и вполне справедливо. Ибо человек понимает или чувствует, что для данного случая это совершенно безразлично и что отношение подчинения, в той мере, в какой оно здесь используется, не содержит ничего другого или, по крайней мере, не имеет значения ни через что другое, кроме как через чисто числовое отношение признаков. Что отличает подчиненное понятие от того, под которое оно подведено, какое отношение эта новая характеристика имеет к родовым, очевидно, совершенно безразлично. Что же важно? Мы ясно видим это в тех выводах, которые основаны на прямом и совершенном уравнении. Всегда только на том, что a = a, что понятие, характеризуемое или отличаемое признаком, всегда само по себе, всегда одно и то же, находим ли мы его здесь или там, называем ли мы его само по себе или находим его как компонент в другом, то есть на признании тождества.

Точно так же обстоит дело с индуктивным рассуждением, где допускается гораздо больше и более вопиющих ошибок, чем в силлогизме. Вопрос «Что еще может быть?», который всегда ставится в качестве доказательства, ясно показывает, что человек, совершающий ошибку, всегда имел представление о том, что важно: из всех мыслимых причин та, которая не проявила себя как не-причина, действительно должна рассматриваться как причина. Ошибка в таком случае всегда заключается в том, что ошибающийся человек не имел представления о возможностях, которые еще существуют, помимо вычисленных. Это простой вывод, который может сделать самый необразованный и глупый человек, что найденный объект должен быть искомым, если он каким-то образом должен присутствовать в обозначенном пространстве и в нем не может быть идентичного или похожего объекта. Характеристика отрицательная, но вывод опять-таки не что иное, как реализация idem [того же – wp]. Кому мы можем доверить ошибку в применении этого закона? Это не мое утверждение, а общая тенденция интерпретировать путаные мысли даже в самых безумных фантазиях душевнобольных, пытаясь распознать, какие странные идеи были связаны со словами. Но как же велика тогда непоследовательность в ложных выводах психически здоровых людей, чтобы всегда и везде искать не фактическую ошибку в одной из примененных идей, а формальную ошибку в умозаключении! Откуда берется ложность концепции, можно понять, но откуда должна взяться формальная ошибка в рассуждениях – необъяснимо. Поскольку мы уже сотни и тысячи раз правильно приходили к выводу, который должен быть применен в данном случае, и поэтому, несомненно, знаем принцип, который должен быть применен сам по себе, причина ошибки может заключаться только в содержании наших представлений; этот вывод, как мне кажется, прост и ясен. То, что принцип, лежащий в основе всех наших умозаключений, даже в комбинациях, считающихся самыми трудными в учебниках логики, применяется с быстротой и уверенностью самими детьми и самыми неграмотными, как только дело, то есть идеи, с которыми нужно оперировать, становятся совершенно ясными, является достаточным доказательством. Нет более убедительного доказательства, чем то, что каждый человек, даже не имея никакого представления о теоретической формулировке вывода и не умея хорошо сформулировать нерв доказательства, тем не менее делает правильный вывод, как только его представления о предмете становятся ясными. Каждый школьник тысячу раз убеждался, что мальчик, только что высказавший самое глупое умозаключение, приходит к правильному выводу, если ему удается изложить то же самое умозаключение с помощью простых идей, с которыми мальчик хорошо знаком. Тогда он, несомненно, делает правильный вывод! Часто, однако, он снова терпит неудачу, когда нужно применить трудный материал, но это только потому, что он сам по себе еще не ясен ему, потому что при словах учителя, возможно, добросовестно заученных им, он либо вообще ничего не представляет, либо представляет себе что-то неправильно, не знает еще, как сделать необходимую абстракцию, или, особенно в связи с несколькими абстрактными идеями, не может удержать их, но всегда теряет одну, пытаясь додумать другую.

Именно то, что наиболее знакомо и очевидно, часто упускается из виду и не принимается близко к сердцу. То, что эти принципы, лежащие в основе всех рассуждений, являются единственными, которые не могут быть доведены до понимания мальчика или подрастающего юноши в общей формулировке правила, но сначала только путем обращения к сознанию, путем ссылки на то, что каждый естественно делает сам по себе в индивидуальном случае, неопровержимо доказывает, что они сами по себе, принадлежащие к природе души, не усваиваются, что против них не совершается никакой ошибки, но что неясность понятий всегда является источником ошибки.

Поэтому – простите школьнику это отступление – поэтому очень глупо полагать, что польза математики заключается главным образом в наглядности законов дедукции. Эта польза будет сравнительно очень мала. Сущность образования, которое должно быть получено, заключается в ясности понятий, или, вернее, в обладании средствами и правильным методом, прежде всего живым чувством необходимости понимать переданные понятия, все более и более уточнять и углублять их. Учение об инференциальных фигурах не лишено пользы; но после того, как оно представлено и понято, бесполезно тратить драгоценное время на разбрасывание силлогизмов, вместо того чтобы вникать в понятия и прочитанные мысли. Но теперь вернемся к сути. Мы видим, что было бы лучше отказаться от различия между материальной и формальной ошибкой. Под этим подразумевается не совсем одно и то же, но разница, которая действительно существует, не имеет ничего общего с материей и формой. Оно состоит лишь в том, что в первом случае верхняя пропозиция ложна, то есть рассуждающий имеет ложное представление о субъекте или предикате верхней пропозиции; во втором – в том, что он ошибается в своем представлении о терминах, которые должны быть применены в подчиненных и заключительных пропозициях, обычно обманывается языком и либо считает разные вещи одинаковыми, либо одинаковые вещи разными.

Ошибка, таким образом, не должна стоять на пути моей попытки найти путем индукции элементы мысли, которые вызывают движение мысли.

Но откуда берется эта ошибка? Ее источником не являются ложные выводы в смысле формальной логики; они лежат там, где готовится материал для каждого вывода. Это не предвосхищение того, что должно быть доказано позже, а само собой разумеющееся, что условиями для наших представлений являются, во-первых, впечатления органов чувств, или восприятия, и, во-вторых, способность удерживать их в сознании. То, что большинство концепций, которые в настоящее время являются достоянием образованного мира, уже основаны на умозаключениях, мне известно. Но они должны быть приравнены к простым восприятиям в отношении способности удерживать то, что воспринимается верно и настолько резко и определенно, что человек узнает это, несомненно, правильно, даже в самом измененном окружении, а также знает, как отличить это от наиболее похожего. Кто, в конце концов, обычно передает их нам в детстве как нечто готовое, так что нам не приходится делать выводы, из которых они когда-то возникли, а нужно только ухватить и удержать то, что составляет их содержание, как нечто просто показанное и воспринятое нами.

В бесчисленных случаях, конечно, мы косвенно признаем, что тождество должно существовать или не существовать на основе определенных характеристик, а также природу или даже существование отдельных характеристик, опять же часто через многочисленные посредники, но всегда, в конечном счете, прямое недоказуемое признание тождества или различия определенных элементов является основой всего доказательства. Абстракция – это, по сути, не что иное, как осознание тождества и различия элементов идей, но именно большая тонкость материала, идей, которые нужно постичь, делает ее трудной. То, что мы называем хорошим или плохим, большим или малым пониманием, – это почти только разница в этой способности. При полной ясности материала было бы непостижимо не уловить представленный вывод. То, на что уходит так много времени при изучении или понимании новой для нас науки, – это всего лишь ранее незнакомые абстракции. Если признать сказанное выше, а также понять, как двусмысленность понятия проходит через все последующие, так или иначе с ним соприкасающиеся, то этого вполне достаточно, чтобы понять «тупость» некоторых людей, которым абсолютно нечего доказывать. Если с юности, да что там, с детства, все или почти все идеи усвоены лишь смутно и неполно, то повторяемые впоследствии слова, относящиеся к специальной науке или касающиеся сложных жизненных обстоятельств, в устах такого человека оказываются совершенно бессмысленными и незначительными. В его голове все перепуталось. Если, действительно, существующие идеи всегда являются органами, производящими дальнейшие продукты мысли, то такое мышление должно напоминать деятельность машины, гребни и ролики, колеса и кронштейны которой наполовину сломаны и заржавели, здесь слишком короткие, там слишком длинные, здесь слишком толстые, там слишком тонкие, или жизнь тела, органы которого частично лишены самых необходимых веществ, частично отягощены чужеродными. Как здесь физическая смерть и разложение целого являются неизбежным следствием, так и там абсолютная невозможность рационального познания, а значит, и отсутствие интереса, даже отвращение к нему, абсолютная зависимость мышления или речи от преобладающей склонности, абсолютная беззащитность перед любым внешним вмешательством, если только оно было проведено достаточно ловко и с учетом существующих склонностей, здесь фанатизм, там абсолютная тупость перед любым духовным интересом.

Возобновление вопроса «откуда» не представляет никаких трудностей для этой точки зрения. Прежде всего, следует упомянуть известный, но недостаточно оцененный факт, который неоднократно подчеркивал Шопенгауэр, что человеческий интеллект становится полностью свободным от воли только на высших ступенях естественной предрасположенности и воспитания. Мы можем бесчисленное количество раз наблюдать, как даже люди, причисляемые к образованным, случайно слышали и видели только то, что соответствует их прежним наклонностям, что соответствует тому положению, которое они хотят доказать. Это происходит самым вопиющим образом даже с теми, кого мы не считаем лжецами. Предрассудки направляют взгляд и часто заставляют упускать из виду самые важные, самые очевидные вещи, а то и вовсе забывать о них. Более того, именно отсутствие интереса к истине мешает как точному наблюдению за тем, что воспринимается ежедневно, так и правильному фиксированию того, что воспринимается для периодического использования.

Высокое мнение о себе, сложившееся у них с юности, уже не позволяет миллионам применить эту точность в физическом и умственном наблюдении, в схватывании или удержании того, что они нашли в ходе исследования, основанного на ярком осознании собственной ошибочности и стремлении к истинному знанию. С какой виртуозностью упускаются из виду или исключаются идиомами или быстро забываются факты, которые могли бы уличить поспешно сформированное мнение в ошибке! Но если конституция тела, влияние примера и воспитания родителей и учителей, наконец, внешние судьбы – все это вместе формирует в юноше определенное направление ума и воли, определенный взгляд на вещи и представление о них, и если с годами эластичность ума в приобретении новых понятий уменьшается, а старые, соединяясь как бы в систему, становятся все более и более твердыми и господствуют над всей жизнью души, то вся бесплодность борьбы мнений, которую так часто замечали и оплакивали, вполне объяснима и, конечно, не требует предположения, что утверждаемые с разных сторон выводы имеют в себе какую-нибудь особенную трудность. Но еще одно обстоятельство делает понятным для нас неспособность распознать тождество и его противоположность, неясность и неполноту понятий, в которых одних мы видели источник всех ошибок.

Даже если мы не считаем мозг единственным носителем мыслительной деятельности, мы все же должны представлять себе мышление в нас как умственный орган, аналогичный телесным органам, мы должны во всех случаях, по крайней мере, рассматривать мозг как сопутствующий фактор, и во всех случаях существует естественное различие в жизненности, уверенности и энергии, с которой орган выполняет свою функцию. Во всех случаях совершенствование возможно через практику, и во всех случаях происходит деградация [ухудшение – wp] как из-за недостатка тренировок, так и из-за других внешних обстоятельств, во всех случаях дурная привычка, которая постепенно делает правильное использование почти невозможным, и во всех случаях, наконец, общая вялость и небрежность являются причиной неадекватного использования нормально здорового органа. То же самое можно наблюдать и в использовании всех остальных конечностей. Но не только неоспоримая аналогия ментальных представлений с непосредственным чувственным восприятием дает объяснение заблуждениям. Гораздо важнее тот факт, что наши представления тысячи и тысячи раз зависят не только от умственного восприятия того, что мы слышим и читаем, но и от нашего собственного видения и слышания, частично и только частично. Мне достаточно напомнить вам о невероятной неуклюжести, которую проявляют некоторые люди, быстро осматривая пространство, хотя их глаза совершенно здоровы, точно так же, как один человек не замечает ни одного из присутствующих предметов, в то время как другой, обладающий таким же физическим здоровьем и в целом таким же уровнем образования, пропускает даже самые важные вещи. Достаточно вышеизложенного, чтобы убедить нас в том, что источник всех ошибок лежит в содержании наших идей, а не в форме рассуждений, что даже при самом большом отсутствии интереса к истине, даже при намерении говорить глупости, мы не можем избежать законов рассуждения, что каждый человек невольно следует им и формально правильно заключает, поскольку тождество, необходимое для вывода или его противоположности, действительно присутствовало в его идеях, мы не должны бояться возражения, что мы абстрагируем наши законы мышления односторонне только от тех мыслей, которые считаем истинными.

Если это так, то мы, конечно, можем говорить о «нормативных законах, которым должна подчиняться деятельность познания, чтобы достичь цели познания», как говорит Убервег. Выведение означенных законов из этого принципа у Убервега фактически также отсутствует – ведь предпосылка, что это именно формы существующего, должна быть сначала доказана – и вообще невозможна. Давайте сформируем ясное представление о том, каким образом их можно было бы вывести. Из природы данного материала и его назначения я могу вывести законы, по которым я должен его готовить и обрабатывать. Но истина – это не объект, который можно получить и который я мог бы рассмотреть, прежде чем приступить к работе, чтобы сделать его своим или каким-то образом изменить. Даже если мы вовсе не отрицаем объективную истину, а с готовностью признаем, что реальность соответствует нашим мыслям, мы можем лишь воздать хвалу мудрости или доброте Творца, сделавшего наш образ мышления столь соответствующим этому Бытию. Если же мы допускаем возможность того, что реальность вне нас может иметь иную природу, чем нам представляет ее наше мышление, то мы не можем поступить иначе, как продолжить наш привычный образ мыслей и называть истиной то, что было произведено без противоречий по этим законам, а ошибкой – то, что противоречит этим законам непосредственно или после многократного посредничества. Насколько мало мы способны следовать за мыслью о реальности, совершенно отличной от нашего мышления, и составить хотя бы малейшее представление об этом состоянии, настолько же мало мы могли бы изменить наше мышление с его основными законами, настолько же мало мы способны подчиниться известным законам как «нормам» или отказаться от них. Если пренебречь правилами научного метода, то остается только один нормативный закон, только одна норма – это безграничная любовь к истине, которая обращает наше внимание на каждый импульс в нас, могущий повредить работе мысли, прежде всего тщательно устраняет влияние наклонностей, предрассудков и тщеславия и затем позволяет нам собрать все наши силы.

Что следует думать о «реальном значении» нашего мышления, очевидно. Оно столь же велико, как и значение сознания самого себя, и только когда мы сомневаемся в последнем, мы можем начать сомневаться и в первом. Но если мы разорвем естественную связь и объявим этот прекрасный мир, который мы видим, слышим, чувствуем и узнаем, нереальным в пользу реальности, которая находится за ним или внутри него, субстанции, нуменона или вещи-в-себе, то для меня, как и для любого другого, будет невозможно искусственно преодолеть произвольно открывшийся разрыв. Если мы попытаемся выйти за пределы того, что мы воспринимаем и мыслим, то первый же шаг приведет нас к единственно возможной мысли о причине. Другие могут поставить перед собой задачу довести эту мысль до конца; нам же предстоит сначала увидеть, как этот мир – я не знаю другого, кроме воспринимаемого и воображаемого, – возникает в нас. Описание не должно походить на объяснение частей машины, но должно шаг за шагом проследить развитие мысли от первых ее зачатков и показать, как человеческая мысль пробуждается и вырастает из самого незаметного зародыша в тысячекратную жизнь по внутренним законам. Нужно рассматривать не движение само по себе – ибо оно ничто, мы видим только изменение и развиваем движущиеся моменты, – не материал сам по себе – ибо он мертв, не мыслит, – а материал в его движении, шаг за шагом, как он колышется, растет, лепится и создает то, что ему нужно для его хозяйства, пока не станет полным целым в самом себе. IV. Внешний вид

Чем дольше я думал об этом, тем более странным, тем более непонятным становилось для меня, как объектом мыслительной деятельности должен быть мир вне нас, но как результат этой деятельности не должен проявляться в этом объекте, а должен возникать в совершенно противоположном направлении, как познание в сознании мыслителя. Не меньшее изумление вызывает попытка положить в основу теории мышления или познания то, что является конечным и высшим результатом всякого мышления и познания, т. е. этот мир с его вещами и свойствами, не выяснив предварительно, как мы пришли к этим идеям. При таких условиях вопрос о том, как мышление приходит к бытию, должен, однако, быть поставлен и остаться без ответа. Ведь мысль после мысли называется блестящим именем реальности – а кто признается, что он не признает реального, что он живет как во сне, окруженный лишь иллюзией и иллюзорной игрой! – После того как, говорю я, мысль, то есть само мышление, оторвали от своего живого источника и поместили в концептуальную оппозицию к нему под именем объективной реальности, создав тем самым незаполнимую пропасть, невозможно найти средство вновь проникнуть в это бытие из этого мышления. Как только противоположности постигнуты таким образом, мышление и бытие оказываются совершенно несоизмеримыми, и возможность мышления и понимания полностью прекращается. Нет абсолютно никаких средств, никакого представления о способе действия, более того, о возможности вообще; что при указанных условиях может еще означать проникновение в вещи, даже это становится нераскрытой тайной. Движение, общее для бытия и мышления (Тренделенбург), не только не в состоянии доказать нам возможность проникновения или постижения физического мира со стороны мыслящего разума как возможную или даже только мыслимую, даже при самой благоприятной и удобной предпосылке, которую мы могли бы сделать, что вещи действительно ведут себя так, как мы их мыслим, но даже это оставляет непостижимой и немыслимой возможность подхода и влияния мышления на вещи или вещей на мышление. Если мы хотим представить себе этот процесс, то либо мышление перестает быть мышлением и мы видим механическое движение, либо объективное бытие становится умопостигаемым, становится мыслью и таким образом перестает составлять привычную оппозицию мышлению. Но вещи не могут стать мыслями, так же как и мысль не может стать вещью. Я даже думаю, что мы могли бы равнодушно отнестись к откровению, которое внезапно принесло бы нам весть о том, что вещи действительно таковы, какими мы их узнали в соответствии с нашей физической и психической конституцией. Ибо какая польза от этого, и какой вред может быть от обратного? Я основываюсь на понятии, или природе, или, как мы говорим, сущности мышления и познания, которые заключаются только в одной конкретной деятельности.