Германия: философия XIX – начала XX вв. Сборник переводов. Том 3. Идентичность

Что учит нас тому, что мы действительно воспроизвели? Отвечаем: ошибки, которые мы признаем и исправляем, а еще более подтверждение наших представлений повторным опытом, экспериментом и даже всеми действиями, которые мы совершаем ежедневно, доказывают реальность и места вне нас, и времени, и причинной связи, которую мы открыли и с помощью которой делаем природу полезной для нас. Правда, они доказывают реальность в отличие от видимости, от простой фантазии. Но доказывают ли они, что видимость есть нечто независимое от наших чувственных впечатлений, нечто существующее само по себе, что этот мир видимости был бы совершенно таков, если бы за ним не наблюдали человеческие чувства и разум, что потоки текли бы, ветры ревели, вещества вращались бы в беспокойном чередовании, и одно вызывало бы другое, невидимое, неслышимое, ненаблюдаемое? Очевидно, они этого не доказывают. О том, что такое ошибка и истина, можно будет узнать только ниже. Но уже сейчас следует отметить: причинность как таковая не относится к области явлений. Мы видим только изменения и наблюдаем неизменную закономерность. Мы добавляем причину, или, правильнее сказать, постулат причины, не из поспешного вывода, не по привычке, а потому что должны, и эта причина, которую мы не видим, не слышим и не чувствуем, не принадлежит миру явлений, хотя наблюдаемая закономерность, на которую мы можем рассчитывать с такой уверенностью, принадлежит ему. Но если мы остаемся с феноменами, то не существует никакой реальности, помимо и наряду с чувственными впечатлениями, которые были переработаны в идеи, а лишь тщетное двойное видение. Конечно, мы признаем реальность. Но как мы можем считать этот осязаемый мир с его неизменными законами видимостью, нереальностью? Ведь это самое реальное, что есть на свете. Но что это такое, кроме впечатлений, обрабатываемых нашим сознанием в соответствии с его законами? Назовем это реальностью; ни один разумный человек не может возразить против этого. Но что же тогда является реальностью, которая противостоит деятельности нашего ума и его продуктам?

Основная черта нашего разума – идея причины. Мы должны приписывать все, что нас касается, причине, так же естественно, как камень, брошенный вверх, падает обратно на землю. Если понимать случайность как отрицание причинности, то случайности не существует. Понятие случайности имеет свою сущность в отношениях. Только по отношению к чему-то мы называем событие случайным, поскольку его причина не связана с этим событием, не предполагалась, не была известна. Таким образом, закон причинности господствует безоговорочно. Однако мы вынуждены устанавливать причину в двух отношениях. Для каждого так или иначе воспринимаемого нашими органами чувств явления мы видим причину в другом состоянии, в другой субстанции, в другом предшествующем движении. Это причины появления или движения. Но мы их никогда не видим; мы выводим их из существующих обстоятельств по чисто отрицательному критерию; не может быть и речи о действительном постижении причинности; мы не имеем ни малейшего представления о том, как это явление порождает другое, как вообще происходит и может происходить такое порождение. Откуда, спрашиваем мы себя, берутся явления со всеми их законами, откуда берутся простейшие субстанции и первые движения? И для этого мы также вынуждены предположить причину. Эту причину, если она вообще существует, можно обозначить только в том случае, если мы противопоставим идеям, порожденным чувственными впечатлениями, и законам нашего мышления реальность. Эта реальность, которая наглядно подтверждается устойчивостью последовательности явлений, то есть открытыми законами природы, также есть не что иное, как причина явлений, о которых мы только что говорили. Эту причину, как следует понимать, мы позиционируем как причину явлений вообще; она должна быть, потому что существуют явления. Итак, если причина и следствие не должны быть тождественны, то эта причина должна быть чем-то, что не является ничем феноменальным, по той простой причине, что в противном случае нам пришлось бы установить для нее новую причину.

Таким образом, первая, или причина бытия, или метафизическая причина не может быть видимостью, поскольку это противоречит ее понятию. В мире видимостей мы, конечно, часто находим связь состояний и, таким образом, рассматриваем предыдущее как причину того же последующего состояния. Но если мы резко вникнем в понятие следствия и не позволим обмануть себя языковыми средствами, то и здесь контраст между причиной и следствием станет очевидным. Причина рождения ребенка – это, конечно, человек, который когда-то был ребенком; причиной смерти может быть, конечно, человек, который тоже умер, но следующей фактической причиной этого эффекта всегда является нечто, чем он сам не является; причина смерти человека – это тоже не смерть, а деятельность; причина рождения – это тоже не рождение, а деятельность другого. Таким образом, если я предполагаю причину появления только потому, что нечто появляется, совершенно независимо от того, является ли оно тем или иным образом, то это, причина появления вообще, не может снова быть появлением. Если я спрашиваю о причине конкретной определенности появления, то, конечно, я найду ее в других появлениях. Но я никогда не буду искать ее в том же самом, то есть индивидуально том же самом явлении, а в другом. Теперь, если явление как таковое требует причины именно в силу своей природы, что оно есть явление, то это не может быть тем же самым, а не снова явлением. Я не принимаю во внимание цвета и звуковые ощущения, которые никто, вероятно, не сочтет за правильное познание, за сознательное воспроизведение этой реальности; но разве эта конечная причина, которая как таковая противостоит видимости вообще, тоже и здесь, и там, и круглая, и квадратная, и большая, и длинная, и подпрыгивает, и толкает, и ударяет, и позволяет себя ударить? А если нет, то что мы узнаем о нем? Может быть, то, что оно есть, и то, что оно – вечная причина, и что еще? Не знаю, говорил ли уже кто-нибудь об этом, и в логике Убервега я тоже ничего об этом не нашел. Может ли эта причина когда-нибудь научить нас явлениям, то есть этому миру, с которым мы должны смириться, который мы должны признать? Разве единственное, что мы можем понять о ней, не заключается в том, что она всегда порождает эти явления? Можем ли мы спросить, когда видим старое дерево перед нашим домом, или нашего друга, или прибор в нашей комнате, стоит ли за этими явлениями одна и та же причина бытия? Или – если бы кто-то захотел предположить такое для видов и родов – стоит ли одна и та же причина за двумя собаками, которых мы видим, или произошло чудо, и причина бытия, которая в других случаях склонна производить другие эффекты, например, появляться в виде козы, на этот раз появилась в виде собаки? Да, но «ответ кажется насмешкой над вопрошающим». Я не вижу, каким образом выдвинутая точка зрения (как утверждает против меня Убервег в третьем издании своей «Системы логики», примечание к §37) отменяет возможность причинной связи одного индивидуального сознания с другим. В самом деле, так же мало, как и причинное отношение одного тела к другому.

И для меня столь же непонятно, как противоречие, которое я нахожу в приписывании нуменону того, что относится к области феноменов – а что еще можно сказать? – должно быть уже дано с одной лишь мыслью о причине феноменального мира, с одной лишь мыслью о вещи-в-себе. Я далек от мысли, что никто другой не смог бы более плодотворно, чем я, продолжить мысль об этой реальности. Но никто не станет отрицать, что наше знание о мире, а также то знание, которому Убервег дает прекрасные указания в своей системе логики, не имеет ничего общего с этой реальностью. Неужели кто-то думал, что сможет сказать, что является причиной феноменов орла, муравья, углерода, азота, а если их несколько, то чем они отличаются? И если бы было полной глупостью приписывать этой причине изогнутый клюв и зоркий глаз первого и т. д., то не осталось бы ничего, кроме жалкого уклонения от того, что они различаются тем, что первый производит или способен производить те явления, а второй – эти. Поэтому несомненно, что человеческое познание, нормативные законы которого устанавливает Ибервег или которое я хочу описать, не соответствует реальности в той мере, в какой под ней понимается эта причина, но что в другом случае оно еще менее может быть названо воспроизведением реальности, а скорее должно быть названо производством. Только абстракция способна провести различие между двумя факторами – сенсорными впечатлениями и обрабатывающей деятельностью разума. На самом деле они всегда объединены; мы не знаем одного без другого. Наука должна рассматривать это производство. Каждый последующий шаг ведет непосредственно к причине. Объективное реальное явление, не зависящее от человеческого чувства и интеллекта, помещенное в середину между этим и тем, является исключением, которое столь же произвольно, сколь и бесплодно. Меня не удивляет, что Ибервег не может дать определение деятельности мышления или познания. Никто не может. Оно столь же первично, столь же первобытный опыт, как и все простейшие непосредственные ощущения или как само понятие бытия. Мы можем лишь утверждать, что мышление – это деятельность человека, деятельность, которая предпочтительно связана с мозгом как conditio sine qua non, и что это деятельность, которую каждый человек совершает неисчислимо часто каждый день (частично бессознательно), и что эти акты могут различаться не только по времени и количеству, но и в других отношениях, но, тем не менее, для очевидной одинаковости их обобщают под одним и тем же именем.

Поэтому, даже если мы должны согласиться с тем, чтобы оставить неопределенное неопределенным, все равно остается так много необъяснимого из объяснимого, что мы не можем пожаловаться на большой объем работы. Речь идет не о том, чтобы не оставить ни одного последнего необъяснимого элемента, а о том, чтобы правильно найти эти последние естественно необъяснимые элементы и резко отделить их, чтобы при условии этого подвергнуть все остальное более тщательному и успешному исследованию. Поэтому продолжим начатое нами определение понятий, чтобы найти то, что может стать предметом науки о мышлении.

Мышление – это деятельность, но как определить природу этой деятельности? Если отбросить деятельность, обычно приписываемую разуму, то всякая деятельность, несомненно, является движением. Но язык вложил в это слово еще больше, а именно указание на причину движения. Мы называем деятельностью только то движение, причину которого мы мыслим в самой движущейся или перемещающейся вещи. Так, мы не называем дерево, движимое ветром, активным, но его рост мы, конечно, можем описать как активность. Таким образом, для того чтобы найти возможные виды активности, нам придется обратиться к понятию движения.

Так что же такое движение? Аристотель попытался дать определение, которое, однако, ни в коей мере не является удовлетворительным, поскольку оно фактически лишь разделяет движение на динамику и энергию. Тренделенбург, который делает движение основой своей системы, как если бы он думал о фаустовском «В начале было действие», объявляет это понятие неопределимым. В самом деле, никому еще не удалось свести его к более простым компонентам. Все попытки провалились, потому что предполагаемые компоненты уже содержали в себе понятие движения как составную часть. Ученые-естествоиспытатели объясняют движение как изменение положения. Конечно, это не определение, ведь слово «изменение» включает в себя понятие движения или становления. Но не лишено ценности то, что в качестве объяснения приводится собственно область движения – пространство. Движение – это изменение места, в котором находится вещь. Другого движения не существует; любое другое употребление этого слова – перенос. Может показаться, что я попытался разложить слово «становление другим» на элементы «другое» и «становление». Это не так. Даже становление, в котором обычно не видят никакой перемены места, – возникновение и исчезновение – есть не что иное, как другая перемена места, как движение. Это слово не более общее, не более ясное, чем это. Самое важное, однако, – это осознание того, что реальный акт становления и движения нигде не улавливается, но что даже самое внимательное наблюдение воспринимает лишь постоянное изменение. Инаковость места может быть воспринята. Подробнее об этом будет сказано в другом месте. Сказанного достаточно, чтобы показать, что видов движения (а значит, и деятельности) как таковых быть не может. По крайней мере, если вспомнить о своеобразии отношений между высшими и низшими видами в органических существах, то произвольное включение тех или иных объективных детерминаций в голое понятие движения нельзя рассматривать как образование видов.

Движение как таковое остается абсолютно одинаковым, происходит ли оно вверх или вниз, вправо или влево, по прямой или ломаной линии, с регулярным или нерегулярным изменением направления, с такой или такой большой скоростью; движение остается абсолютно одинаковым, является ли движимый объект брошенным камнем, или выдыхаемым воздухом, или пищей, попавшей в наш желудок, или взмахом крыла; Оно остается тем же самым, движется ли только часть вещи или в результате этого движения движется вся вещь, имеет ли пройденное пространство тот или иной вид, считается ли, что причина движения находится внутри движущейся вещи или вне ее, имеет ли движение видимые последствия или нет, сохраняет ли движущийся предмет свое прежнее положение в конце пройденного пространства и остается ли он свободно стоять или падает на землю, ударяет ли он другой предмет и сообщает ли ему движение, проникает ли оно в ударяемый предмет полностью или частично, навсегда или временно, и соответствует ли это нашим или ударяемого предмета намерениям и желаниям или нет. Только эти и другие обстоятельства составляют различие между нашими понятиями движения и деятельности. Что такое еда и питье, как не перемещение определенных веществ в определенное место с помощью определенных средств передвижения? Тот факт, что эти вещества находятся рядом, не может служить основанием для какого-либо вида деятельности. Что такое питание, если не перемещение частиц определенных веществ на место веществ, которые только что выделились в наших органах? Что такое отправление? Это движение наших губ или мышц лица, или даже руки, которое имеет целью, чтобы существо, узнав по нему нашу волю, переместилось в определенное место в соответствии с ней. Что такое речь, как не определенное движение отдельных частей речевого аппарата, посредством которого воздух приводится в движение и предстает перед слуховыми нервами в виде определенного звука? Произнесенная и понятая мысль, конечно, требует иного объяснения. То, что мы не можем сказать о ней ничего лучшего, уже установлено. Тот факт, что мышление – это деятельность, движение, был рассмотрен только для того, чтобы с помощью этого понятия понять, что еще в мышлении может стать объектом исследования. Очевидно, что это движение, или перемещение, откуда и куда, причина и следствие движения. Если же мы рассматриваем только феномен мышления, то причину каждого отдельного явления приходится искать в его отличии от других. Причина мышления вообще и то, чем на самом деле является мыслящий субъект, будь то психическая субстанция, которую мы предпочитаем называть человеком, или мозг, или что-то еще, не относится к предмету данного исследования.

III. Субъект, направление и причина движения мысли

Если, как это всегда будет иметь место в дальнейшем, мы не принимаем во внимание то, что якобы стоит за возникновением и является его причиной, то есть мыслящего субъекта, чьи мысли должны быть описаны как объект его деятельности, то движущееся следует понимать как субъект. Для нас нет разницы, движутся ли они или какая-то другая сила связывает их определенными законами; мы игнорируем их и рассматриваем движущееся как субъект. Этот субъект движения должен быть сначала определен. Пока что мы обозначаем то, что движется в мысли, как элемент мысли. Если мы будем далее выяснять направление этого движения, то прежде всего должны признаться, что мы не в состоянии указать место, откуда и куда движется элемент мысли. Мышление – это умственная деятельность, и представление о нем как о движении содержит перенос. Мы должны утешать себя тем, что нет абсолютно ничего духовного, что язык не обозначил бы образом, заимствованным из сферы чувственного. Поскольку в нашем мышлении нет ни пространства, ни отдельных мест, поскольку в нем нет ничего, кроме мыслей или их элементов, то пространственному определению места не может соответствовать ничто иное, как определение элементами мысли. Поэтому направление движения – это движение одного элемента мысли к другому, объединение или разделение.

Наконец, мы должны спросить о причине каждого такого движения одного элемента мысли к другому. Но если мышление на самом деле есть не что иное, как это движение, то где же упомянутые, часто изучаемые и преподаваемые законы мышления?

Что означает закон? Мы видим, что некоторые действия совершаются или не совершаются ради закона. Во всех этих случаях закон – это чужая воля, которая становится причиной моего поведения, хотя и не без участия условия, то есть представления о моем долге повиноваться и праве другого повелевать, или же о неблагоприятных последствиях нарушения закона. Если причиной моего поведения является прежде всего мое собственное понимание его целесообразности, то я не повиновался закону. Если кто-то говорит, что он сделал что-то законом для себя, то это уже перенос. Намерение, о котором идет речь, получает название закона только потому, что перед лицом противоположных склонностей оно получает статус закона, который соблюдается при любых обстоятельствах, несмотря на них.

Но говорят и о законах природы.

«Под словом „законы природы“, – говорит Карл Себастьян Корнелиус (Über die Bedeutung des Kausalprinzips in der Naturwissenschaft, стр. 1), – обычно понимают постоянный порядок, в котором происходит или совершается какое-либо природное явление. В скрытом виде закономерность природного явления выражается в постоянном отношении между различными членами, которые можно отличить друг от друга по отношению к явлениям. Так, например, существует постоянное отношение между стремлением атмосферного воздуха расширяться в пространстве и его плотностью, так что величина этого стремления, то есть расширяющая или растягивающая сила воздуха при одинаковых обстоятельствах, а именно при одинаковой температуре, находится почти в прямой зависимости от плотности или в обратной – от объема данного количества воздуха».

Но что означает «способ»? Поскольку движение само по себе неизбирательно, оно зависит только от того, что движется, от направления, обстоятельств места и времени и тому подобного. Эти пути и средства, установленные наблюдением, мы называем, выражаясь яснее, условиями, а все это вместе – причиной события. Так, закон Мариотта, процитированный Корнелиусом, дает нам условия величины экспансивной силы воздуха.

Таким образом, помимо элементов и их движения, мы должны исследовать законы последнего, то есть условия, при которых оно может происходить, то есть причины его возникновения. Опыт учит нас, что существует несколько, и притом весьма различных, причин для объединения элементов мысли. Мы часто встречаем объединение таких элементов, т. е. произнесение и запись суждений, причины которых произносящий не осознает. Иногда причиной является авторитет; инстинкт слепого подражания, бездумное послушание заставляют повторять услышанное. От этого следует отличать сознательное признание авторитета, когда причиной движения мысли является доброе мнение о том, что другой человек лучше понимает. Часто это чисто физические процессы и условия всех видов, которые, не входя каким-то образом в сознание, порождают идеи и объединяют их друг с другом. В бесчисленных случаях наклонность, направление воли и ума вызывают движение элементов мысли. Но и здесь причина скрыта от человека, выносящего суждение. Во всех случаях – разумеется, мы не рассматриваем творения поэтического воображения – человек, выносящий суждение, сам всегда указывает на другую причину связи своих мыслей, признавая, что эти влияния должны быть отброшены как необоснованные. Какая еще может быть причина, кроме названных? Очевидно, что она может заключаться только в самих элементах мысли. В каждом отдельном элементе мысли должно быть что-то, что вызывает движение, т. е. плодородный элемент, производящий движение, – как мы это часто осознаем. Как мы приходим к тому, чтобы признать обоснованной только эту причинность мыслительных связей, пока не имеет значения. Только результаты этих исследований могут пролить на это полный свет. Далее будут рассмотрены только те причины движения мысли, которые лежат в самом движении. Воля, таким образом, играет роль лишь постольку, поскольку, с одной стороны, она позволяет нам начать деятельность мышления, так сказать, привести в движение познавательный аппарат, а с другой стороны, она должна отгонять все мешающие влияния, весь произвол, все влияние воображения и склонности и удерживать наше внимание на одном предмете. Воля также играет роль в выборе метода созерцания, поскольку мы направляем свой взгляд то туда, то сюда с определенным намерением и переосмысливаем старые идеи для нового рассмотрения. Более того, как неопровержимо учит опыт, фактическое объединение элементов мысли происходит совершенно автоматически. Но тот же опыт столь же неопровержимо учит, что даже при равенстве определенных условий одно и то же движение мысли возникает не у всех, и, что еще более поразительно, хотя причина никогда не может не иметь своего следствия, реализации, которых мы должны ожидать, часто вообще не происходят у некоторых, а часто происходят через большие промежутки времени одна за другой. Если, однако, моменты, порождающие движение, всегда лежат в том, что уже присутствует в нашем мышлении, и если причина совершает свое действие от вечности к вечности, то ряд возможных для человека реализаций должен был бы пройти через мыслительную деятельность кратчайшей продолжительности, если бы не действовало другое отношение, о котором мы сейчас поговорим. С одной стороны, человеческая природа приносит с собой усталость после серьезного труда, так что происходит либо полное ослабление, либо смена деятельности; с другой стороны, условием движения мысли является не объективное содержание понятия, а наличие данной идеи в сознании каждого индивида, именно яркое приход ее в сознание. Известно, что бесчисленное множество раз мы называли имя, думали о вещи, но всегда имели в виду только то или иное ее свойство, а других, может быть, не менее важных, мы или еще не знали, или не сознавали в данный момент. Последнее, однако, важнее всего. Элемент, создающий движение, становится эффективным только тогда, когда он действительно присутствует в сознании человека с необходимой жизненной силой. От каких физических и психологических условий зависит то, что наш взгляд обращается то туда, то сюда, замечая одно и не замечая другого, – это вопрос для обсуждения в другой науке. Несомненно лишь то, что усилие мышления заключается именно в фиксации взгляда на объекте, а не в каких-либо особых трудностях, связанных с выполнением мысленного движения суждения.

Таким образом, мы ясно видим, что движущий агент – это качество или элемент в существующих элементах мысли, но что само движение здесь, как и во всей природе, всегда зависит от движения, а именно от появления этого элемента. Мысли порождаются только мыслями. Плодотворная концепция сама должна быть сначала порождена тем же или подобным процессом движения мысли. Если, как мы только что сделали, мы исключим из рассмотрения чисто физические влияния, произвол, эффекты преобладающего направления воли и разума, то каждое осуществление, каждая новая мысль абсолютно зависит от того, что было осознано и осмыслено ранее. Каждое нарушение работы мысли только что упомянутыми факторами отражается на всех последующих реализациях, если только последующая коррекция не устраняет это первоначальное влияние. Двусмысленность и неадекватность существующих идей всегда будет оказывать такое же влияние на вновь создаваемые. Вышеупомянутая взаимосвязь обычно проявляется только в сфере отдельных наук; однако она может проявляться и в мышлении человека в целом, когда оно выражает себя повседневно.

Таким образом, в каждом отдельном мыслителе от его рождения до конца постепенно выстраивается система взаимозависимых мыслей и реализаций, все из которых до последнего сохраняют характер своих первых основ. Посторонние влияния, конечно, неисчислимы; я говорю о системе только в отношении естественной закономерности и зависимости, которые, пока они не мешают, преобладают, и которые также сразу делают постороннее вмешательство естественно продолжающимся фактором, если оно снова не нарушается извне.

Если, следовательно, движение мысли зависит от природы отдельных элементов мысли и если они должны были каждый раз создаваться заранее идентичным или подобным движением, то необходимо признать естественную последовательность возможных связей и найти первые элементы, из соединения которых постепенно вытекают все остальные элементы мысли и движения. В представлении этого процесса тесно переплетаются доктрины понятия, суждения и умозаключения. Из первого элемента сразу же должно быть видно движение, к которому каждый из них способен, и его причина, то есть суждения и умозаключения, которые на нем основаны. Но при изложении этой последовательности придется игнорировать прежде всего то, что зависит от индивидуальных обстоятельств, в которых каждый из них находится. Известно, что наши понятия формируются не без влияния чувственных впечатлений. Поэтому, в зависимости от обстоятельств места и времени, существует бесконечное разнообразие не только в порядке получаемых впечатлений, но и в их характере и количестве. Рождение и воспитание в королевском дворце, в хижине нищего или в доме мещанина, в полярных областях, на экваторе или на плодородных равнинах умеренного пояса, в глубине страны или на побережье – все это вызывает существенные различия. Однако, поскольку они обусловлены случайными обстоятельствами, для нашей точки зрения они несущественны. Мы не обращаем внимания на совпадения, которые поначалу преимущественно приносят ребенку те или иные сенсорные впечатления, и смотрим только на то, можно ли и какие еще различия и закономерные последовательности можно наблюдать в элементах человеческого мышления.