Германия: философия XIX – начала XX вв. Сборник переводов. Том 3. Идентичность

Таким образом, идентичность находится в пестром многообразии отношений с равенством. Насколько мало даже полное, неразличимое равенство понятийных содержаний совпадает с тождеством, мы ощущаем, например, в звоне часов или, иначе, в быстро сменяющих друг друга звуках инструмента, которые с полной уверенностью интерпретируются как различные звуковые события, объективно следующие друг за другом: точно так же мы считаем совершенно одинаковые сферы, лежащие рядом друг с другом, разными вещами. Сначала скажут, что существуют различия, с одной стороны, временные, с другой – пространственные, позиционные и т. д.: но различие во времени относится и к двум дискретным, но непосредственно следующим друг за другом зрительным впечатлениям, которые мы с той же уверенностью относим к идентичному объекту; и точно так же нас не вводит в заблуждение относительно идентичности такого объекта тот факт, что мы воспринимаем его последовательно в различных позициях и пространственных отношениях. Таким образом, предположение о тождестве никогда не зависит только от равенства впечатлений. Скорее, это категорическая предпосылка, которую мы привносим в ментальную обработку впечатлений. Именно поэтому Либман40, очень ярко раскрывая эти отношения, причисляет тождество к «интерполяционным максимам опыта». Более или менее надежное применение этой максимы, однако, в значительной степени зависит от нашей концепции мира и нашего эмпирического знания. Даже если верно, что в (эмпирической) реальности не существует двух полностью и абсолютно идентичных вещей или событий (как любил подчеркивать Лейбниц)41, ограниченная способность органов чувств различать их порождает множество субъективно идентичных, то есть неразличимых впечатлений, которые, следовательно, должны порождать множество ошибок в утверждении тождества. Поэтому при узнавании предметов, временно изъятых из нашего восприятия, требуется величайшая осторожность. О том, идентичен ли предъявленный нам нож тому, который мы потеряли, можно судить с определенной долей вероятности только в том случае, если он обладает очень специфическими характеристиками. Если же на карманных часах, которые мне предстоит проверить, на внутренней стороне крышки будут точно такие же три многозначных числа, выгравированные мелкими буквами, как на моих часах после ремонта, то я с полной уверенностью утверждаю их идентичность. Но огромная вероятность того, что я ошибусь в этом случае, основана не на равенстве впечатлений, а скорее на моем знании обычаев и основанных на них рассуждениях и причинных умозаключениях. В данном примере эти аргументы даже привели бы к утверждению тождества, если бы, например, грубые изменения, вызванные механическими ударами или химическими пятнами, привели к тому, что внешний образ объекта оказался бы существенно отличным от того, который я запомнил.

Вот как далека повседневная жизнь от того, чтобы путать одинаковость и идентичность друг с другом: их различие лучше всего иллюстрирует возможность научных теорий, таких как современный атомизм42. В нем все атомы одного и того же вещества, а в принципе, в конечном счете, и все атомы исходного вещества, предполагаемого гипотезой, считаются полностью идентичными: два атома, таким образом, различаются только из-за занимаемых ими мест и возникающих различий в их отношениях с другими атомами. Но местоположение не является постоянной характеристикой атома и, будучи постоянно меняющимся, не относится к числу его постоянных свойств. Атом кислорода остается одним и тем же, плывет ли он по течению или покоится в пруду, поднимается ли он в виде пара или иначе плавает в воздухе, всасывается ли он при дыхании или поступает в органический член в крови: и он может быть заменен в любом из этих положений любым другим! Другими словами, атомы отличаются друг от друга только одной характеристикой, которая является самой безразличной и случайной характеристикой их природы. В этом действительно кроется серьезная концептуальная трудность для атомизма, и Лейбниц не преминул обратить на нее внимание везде,43 где хотел прояснить заслугу своей монадологии в Principium identitatis indiscernibilium44 и продемонстрировать необходимость внутреннего и сущностного различия «субстанций». Кант с большой критической ясностью разделил эти теоретические контрасты в «Амфиболии понятий отражения»45.

Но если мы вернемся к предположениям о тождестве, которые демонстрирует эмпирическое использование понимания, то, несомненно, окажется, что нам не нужны все эти опосредованные выводы из других наших опытов и знаний. верить, как только какой-либо объект будет дан нам в непрерывном восприятии. Это доказывает то, что является главным в конституирующей категории тождества: отношение множества идей к одной и той же сохраняющейся реальности. Это временной, в кантовском смысле «чувственный» момент, который присущ каждой конститутивной категории (в отличие от рефлексивных). Сохраняющаяся реальность составляет существенный аспект тождества, в отличие, с одной стороны, от множественности связанных с ней представлений, а с другой – объективно от множественности вторичных детерминаций, связанных с тождественным во временном изменении. Многообразие представлений может либо (и это самый простой и элементарный случай, рассмотренный в приведенных выше примерах) состоять только в повторяющихся актах представления одного и того же содержания, либо оно может существовать и в содержании представлений, соответствующих объективным изменениям тождественного. В этом отношении допущение тождества оказывается независимым от обоснования одинаковостью, которая является лишь частным случаем, а степень того, что должно быть одинаковым в различных представлениях, чтобы оставаться совместимым с допущением их объективного тождества, необычайно различна и не может быть формально однозначно определена, но должна быть установлена методологически.

В нашем представлении о физической реальности идентичность иногда связана с веществом, иногда с формой. Кусок воска остается одним и тем же, какими бы разными ни были формы, в которые я его разминаю: идентичность формируется связной массой материи. В других случаях материя может меняться, только форма остается прежней. Старый пример гераклитовской реки, которая остается неизменной, потому что в нее всегда втекает столько же воды, сколько и вытекает, – это уже простейший случай такого тождества формы с непрерывным и потому незаметным изменением материи. Эта непрерывность и незаметность обмена еще более решительна в «Корабле Тезея»46, который на протяжении веков заменяется по частям во время ремонта, но остается для афинян старым священным кораблем даже после замены всех частей. Наконец, самый показательный пример дает органический обмен веществ, посредством которого материя в живом существе настолько постоянно обменивается, что через несколько лет ни один атом в нем не остается прежним, а идентичность можно искать только в сохраняющейся форме. И даже одинаковость формы имеет решающее значение лишь в неопределенной общности, а не в точной полноте. Потеря или атрофия отдельных конечностей не отменяет идентичности организма. По крайней мере, в определенных пределах: но разве обезглавленная лягушка, столь важная для физиологии, все еще «то же самое существо», что и раньше?

Но организм ведет нас еще дальше. Если мы проследим его развитие вплоть до конечной формы, от ядра ореха до дерева, от эмбриона до старика, то в его форме, в той мере, в какой он является объектом нашего восприятия, не останется ничего неизменного: и все же это тот же самый, идентичный индивид, который противостоит нам в этом многообразии видимостей. Здесь идентичность, согласно тем впечатлениям, которые заставляют нас предполагать ее, полностью отделена от одинаковости и кажется полностью зависящей от непрерывной постепенности изменений. А как обстоит дело с идентичностью народа? Через сто лет или около того масса индивидуумов, из которых он состоит, всегда полностью меняется; в ходе своей истории он отсекает от себя племена и ассимилирует новые; в течение поколений он, возможно, меняет свою страну, во всяком случае, свои внешние формы жизни, свое государственное и конституционное устройство, свои интересы и деятельность; более того, даже его наиболее характерная черта, его язык, находится в постоянном состоянии трансформации в силу его внутренней жизненной силы, а также его внешних удач: Где же тождество в его историческом облике, ради которого его можно называть «одним и тем же народом» на протяжении тысячелетий? И где эта идентичность обрывается? Являются ли современные греки, как следует из названия, все еще «тем же народом», что и древние?

Все эти вопросы, требующие фактического решения, доказывают, что категория идентичности определяется в своем применении точками зрения конкретных наук самым разнообразным образом. Если обозначить в качестве несущественных свойств объекта, вещи, «сущности» те, которые можно отменить или поменять на другие, не ставя под сомнение его тождество, а существенные свойства – те, с которыми это тождество связано, то это различие никогда не может быть определено in concreto формально-логически, а только методологически, поскольку каждая наука стандартизирует точки зрения на выбор того, что для нее существенно и, следовательно, тождественно, в соответствии со своими познавательными задачами. Таким образом, перебирая приведенные выше примеры, можно легко убедиться в том, насколько по-разному задается принцип тождества для физики, химии, биологии и истории.

Тем не менее, в постулате тождества, даже если он развивается в интерпретации множества неравнозначных концептуальных содержаний, сохраняется предположение о неизменной одинаковости сущностного содержания, даже если оно может быть заявлено объективно. Это особенно очевидно на примере, который должен был бы увенчать серию вышесказанного: идентичность «Я». Мы не можем указать ни одного содержания, которое принадлежало бы ему постоянно в настоящем: даже представление о собственном теле можно считать постоянным лишь в смысле незаметной постепенности трансформации, но все остальные идеи, знания, взгляды, убеждения, все способы чувствования и направления воли подвержены гераклитовскому течению: даже самые постоянные из них, составляющие «характер» индивида, могут при определенных обстоятельствах полностью смениться на противоположные: мы можем удивляться этому, но считаем, что идентичность личности так же мало подвергается опасности из-за этого, как и из-за полных трансформаций психического содержания, которые происходят при определенных обстоятельствах в психических заболеваниях. И все же психологические объяснения ассоциации47, с помощью которых «иллюзия» личностной идентичности должна быть понята, настолько недостаточны для нас, что постулат этой идентичности имеет тенденцию сохраняться даже перед лицом ясного осознания того, что он не может быть удовлетворен никаким субстанциальным знанием о постоянном одном и том же.

Конститутивный смысл категории тождества развивается, как показывают уже эти краткие замечания, сначала в направлении мыслительных форм вещности и субстанции48: но тождество распространяет свое значение и на другой ряд конститутивных категорий, на категорию причинности. Наконец, можно сделать несколько замечаний по этому поводу.

Даже так называемая потребность в причинности, с которой мы ищем причину для каждой новой вещи, которую мы переживаем, психогенетически основана на базовой предпосылке тождества мира с самим собой. Тауматейн [удивление, изумление – wp] возникает от того, что нечто стало другим49, а вопрос о том, откуда взялось новое, предполагает, что оно должно было существовать раньше, пусть даже в другой форме. Таким образом, между причиной и следствием, несмотря на их различие, несмотря на отсутствие аналитической связи между их содержанием, признанной со времен окказионалистов и Юма, устанавливается некое, пусть и очень неясное, реальное тождество, и в этом заключается синтетический характер категории. Из этих отношений легче всего понять, что причинность несходного, как правило, затрудняет рефлексию, чем причинность однородного. С другой стороны, потребность в тождестве в каузальном мышлении чувствует себя наиболее уверенно, когда она может поместить причину и следствие не только в отношения качественного, но и количественного равенства. Отсюда преобладание в научной теории принципа «causa aequat effectum» [причина равна следствию – wp]. Типичной в этом отношении является картезианская концепция физического причинного процесса, согласно которой одно и то же движение, данное материи раз и навсегда в неизменном кванте, частично передается от тела к телу при контакте давления и удара. Этот принцип сохранения движения, как и принцип сохранения вещества (в «Аналогиях опыта» Канта) или принцип сохранения энергии сегодня, является лишь методологическим уточнением постулата тождества мира с самим собой во всех изменениях его явлений, старого элеатского принципа, разработанного в адаптации к эмпирической науке.

Но доминирующий постулат тождества врывается в каузальное мышление еще с одной стороны. Чем более несхожи причина и следствие, чем более очевидным становится отсутствие их аналитической связи, тем яснее становится, что простое отношение времени, как бы часто оно ни повторялось, не может обосновать необходимость, которая является одной из неотъемлемых характеристик категории причинности. Теперь в этот пробел вклинивается регулярность повторяющихся временных последовательностей, чтобы выразить необходимость как принцип тождества в событии50. Включая регулярность, то есть зависимость каждого конкретного события от «правила», в понятие категории причинности, так что ex definitione [согласно определению – wp] все события мыслятся как закономерные51, то же самое, что рефлексируется в множественности фактов событий как их родовое понятие, превращается в реальное тождество, определяющее связь между причиной и следствием. Общее понятие события уже не «применяется» только в смысле рефлексивной категории ко всем отдельным фактам, мыслимым под ним, но мыслится как определяющая объективность в смысле конституирующей категории. Как только мы мыслим понятие закона как репрезентативную зависимость конкретного события от «общего правила» (и только при этом условии успешное предсказание будущего опыта кажется оправданным), мы превращаем рефлексивное равенство в конституирующее тождество. Разумеется, мы не можем приписать «законам» ни вещной, ни функциональной реальности в смысле эмпирической концепции мира: но мы так же мало можем ограничить их познавательную ценность этой «действительностью» в смысле рефлексивных представлений о равенстве дискурсивного мышления. Мы должны также найти для такого рода онтоса на [бытие-бытие – wp] 52особого рода истину-ценность, подобную той, которую Платон утверждал для своей ousia как воплощение «действительных» родовых понятий бытия. Что означала бы такая метафизическая реальность, здесь не рассматривается. Достаточно сказать, что извечные и вечно новые проблемы, которые метаются туда-сюда между номинализмом и реализмом, можно свести к простой формуле: можно ли, в какой степени и с каким правом рефлексивные отношения равенства переинтерпретировать как конституирующие отношения тождества.

LITERATUR – Wilhelm Windelband, Über Gleichheit und Identität, Sitzungsbericht der Heidelberger Akademie der Wissenschaften, Philosophisch-historische Klasse, Jahrgang 1910, Heidelberg 1910.

Вильгельм Шуппе (1836 – 1913)

Человеческое мышление

I. Введение

Стремясь под названием «Человеческое мышление» обозначить предмет нижеследующих исследований самым простым и понятным образом, я намеревался отбросить все идеи, которые, согласно старой школьной традиции, связаны со словом «логика» и даже с системой логики. Я не могу сказать, занимаюсь ли я формальной или спекулятивной логикой, не предвидя результатов всего исследования, и тем более не могу сделать изложение связи логики с метафизикой отправной точкой и основой моих замечаний. Скорее, я надеюсь внести свой вклад в решение этих проблем именно тем, что постараюсь рассмотреть данные факты как можно более непредвзято и беспристрастно. Верно, что высота привлекает; верно, что вид с вершины позволяет нам увидеть фигуры, отношения и связи, которые мы не можем представить себе снизу. Но философия опирается на отдельные науки; ее фундамент – это осознание того, что существует на самом деле. Правда, знание последнего становится совершенным только благодаря первому, но совершенство последнего, в котором оно, несомненно, еще нуждается, также зависит от наиболее точного и непредвзятого представления о данном, а этому также препятствует неограниченное применение основного метафизического взгляда, который все еще нуждается в совершенствовании. Поэтому, конечно, похвально, когда одаренный ум стремится взлететь на эту высоту и дает отчет о том, что он увидел, но не менее похвальна попытка пересмотреть и усовершенствовать сами основы, полностью игнорируя эту точку зрения, без каких-либо предпосылок и беспристрастно.

Для меня человеческое мышление – это феномен, данность, достойная созерцания и способная к созерцанию, так же как состояния и деятельность нашего тела, как звездное небо над нами и каменные обломки наших рек. Эта задача с самого начала исключает претензию на обучение, то есть на передачу искусства мышления или правил, которых следует придерживаться ради цели.

Всякая передача правил какого-либо искусства, например верховой езды, стрельбы, пения, имеет в качестве предпосылки знакомство с определенным материалом, который должен быть использован для определенной цели, лежащей вне ее и понятной самой по себе. Все приведенные правила основаны на особом характере того, что должно быть достигнуто и над чем нужно работать. Таким образом, ясно, что знание предмета должно предшествовать правилам обращения с ним или его использования. Нужно подождать и посмотреть, захочет ли кто-нибудь, постигнув природу процесса мышления, по-прежнему искать правила, как думать. Как натуралист подходит к изучению вновь открытого вида животных или растений или до сих пор необъяснимого чудесного явления, так и мы рассмотрим множество феноменов, объединенных под названием «мышление». В ходе нашего исследования станет очевидным, в каких отношениях они различаются, от каких условий зависит каждое из них и что в них такого, что заставляет нас называть одни из них ошибкой, а другие – истиной. В то же время будет показано, что и почему достижение цели мысли не обусловлено логическим знанием. Следует признать лишь то, что озабоченность этими вопросами во всяком случае упражняет нашу силу и что понимание различных возможностей ошибки делает нас более осторожными и заставляет тщательнее следить за своим мышлением.

С помощью физиологии мы не учимся ни слышать, ни видеть, а благодаря знанию законов, на которых основаны движения наших конечностей, мы не учимся ни ходить, ни разгибать руки, но с ее помощью мы учимся распознавать многие обманы как таковые и противостоять многим заболеваниям органов. Когда мы правильно распознаем наши умственные операции, и в частности то, что соответствует телесным сенсорным инструментам, с помощью которых возникает каждая новая мысль, мы сможем использовать это знание аналогичным образом. Как только мы поймем, что все, что составляет содержание нашей жизни, все самое высокое и важное, к чему мы стремимся и чем руководствуемся в своих действиях, есть первоначально не что иное, как возникшие в нас представления, что действительность, которая может им соответствовать, не вводит непосредственно их образов в наше внутреннее существо, и если нам удастся распознать, из каких начал и каким образом эти представления возникли в нас и продолжают формироваться, то полученная таким образом точка зрения будет иметь решающее значение для оценки всех обстоятельств. Только это знание может удержать нас от некритического принятия традиционных имен и оперирования ими так, как если бы они были непосредственно данным бытием. Еще важнее, однако, его влияние на самонадеянность и предвзятость мнимой логики, которая, помня о хорошем правиле исходить во всех вопросах из исследования «что», то есть основывать каждое суждение на определении, при определенном умении устанавливать схоластические определения, не имеет представления о неадекватности этих определений, не учитывает, как часто сама definientia остро нуждается в объяснении, и все же готова в любой момент применить насилие во имя своих поспешно установленных определений. Как только мы в общих чертах осознаем происхождение и развитие наших понятий, мы в любом случае сначала попытаемся растворить их в их субъективных элементах, чтобы вскоре понять, как много красивых, благозвучных имен, которые, казалось, содержат в себе независимое существо, тают и, за исключением остатка темного чувства, растворяются в самых простых и знакомых понятиях свойства или движения, как много понятий движения растворяются в самых простых и знакомых понятиях свойства или движения. Я надеюсь, что мне будет полезно показать, как велики трудности точного определения в случае других, как велика должна быть наша забота о том, чтобы не допустить преждевременной фиксации, и как другие, наконец, вообще не поддаются определению, поскольку неясность лежащей в их основе концепции является неотъемлемой.

Именно такую пользу я надеюсь извлечь из знаний, к которым стремлюсь. Для меня логика – это не произвольно используемый органон; скорее, факты человеческого мышления должны исследоваться ради них самих, и это знание должно служить основой для более высоких прозрений.

II. Что такое мышление?

Возможно, это не будет считаться традиционным школьным предрассудком, если я буду рассматривать все знания более конкретно, как знания о том, что и почему или когда. Это не теория; этому учит самый простой опыт повседневной жизни. Чему бы ни учили или что бы ни объясняли: это и субстанции, таким образом и таким образом объединенные, образованные, движущиеся, и, во-вторых, и субстанции, в таком и таком состоянии, в таком и таком объединении и движении, которые произвели первые.

Таким образом, мы выясняем, что и почему или откуда взялось то явление мысли, которое мы ежедневно наблюдаем в себе и во всех других. Для определения объекта мы можем апеллировать только к сознанию; самое большее, что мы можем сделать, – это подкрепить указание, исключив из него все те явления в человеке, которые мы не имеем в виду. Все другие выражения, которые можно было бы использовать для объяснения мысли и которые часто употреблялись, могут служить лишь для того, чтобы сделать мысль читателя о подразумеваемом объекте более яркой. Сами по себе они в равной степени и в равной степени не нуждаются в объяснении. Мышление – это распознавание. Кто-то ответит, что мышление – это средство, а распознавание – достигнутая цель. Но только использование языка обманчиво. Когда мы «мыслим, чтобы распознать», мы понимаем под «распознаванием» не что иное, как то, что иначе называется мыслью, но под «мышлением» мы подразумеваем скорее то невыразимое внутреннее душевное усилие, которое концентрирует наше мышление на определенном объекте, усиливает саму деятельность и делает ее более энергичной. Никто не усомнится в том, что всякое познание есть мысль; но всякая мысль есть также и познание. Если бы мы стали называть познанием только те мысли, которые истинны, то отбор столкнулся бы со значительными трудностями, более того, он стал бы невозможным ввиду опровержений, которые уже пережили якобы наиболее достоверные прозрения. Поэтому мы должны принять предполагаемую реализацию как реализацию. Если мысль признается ошибочной, она перестает быть мыслью – разве что в качестве объекта познания. Ложь – это, конечно, мысль, но не знание, но и не мысль по сути, а намерение породить мнимое знание у другого, при этом осознавая, что оно не соответствует действительности. Продукты поэтического воображения также являются мыслями, но не реализациями. Здесь воля ставит деятельность мышления на службу другой способности – воображению. Только причина мыслительных связей другая – само мышление, так сказать, субстанция и природа одного и того же. Желание, просьба и повеление также являются мыслью, но не знанием о существе, поскольку объект просьбы, желания или повеления выражается один. В этом отношении такие предложения являются столь же мало полными мыслями, сколь и реализациями. Но несомненно, что добавление управляющего глагола, который обычно заменяется способом или другими средствами репрезентации, превращает и просьбу, и желание, и повеление в мысль, а также в познание «я прошу, я желаю, я хочу, я повелеваю, что и т. д.». То, что мы производим это познание не в теоретическом интересе, не для совершенствования нашего самопознания, – это нечто другое. Цель высказывания не может отменить характер познания и суждения. Мы не должны обращать внимания на субъективные мотивы, стоящие за произнесением мысли. «Холодно», «жарко», «ужасная погода» – это мысли, которые, однако, не выражаются в виде реализаций. Человек, к которому обращена эта мысль, знает ее сам и не нуждается в указаниях. Приятное или неприятное чувство, которое вызывают в нас эти факты, побуждает нас их произнести. Но разве это делает то, что выражено, менее реализованным? Это всего лишь произвольное использование языка, который из ряда взаимосвязанных мыслей или реализаций обозначает «реализацией» только последнюю, потому что она была предназначена. Если мы хотим перейти от только что полученного знания к дальнейшему знанию, то снова возникает та же самая связь. Таким образом, если отбросить несущественные ограничения языкового употребления, то то, что обозначается мышлением, и то, что обозначается познанием, – это совершенно одно и то же, и никто, кто не знает, что такое мышление, не может иметь никакого представления о том, что такое познание. Точно так же «суждение» и «соотнесение понятий» предполагают знание того, что такое мышление, поэтому они не могут быть использованы для объяснения этого слова. «Отношение понятий друг к другу» – это бессмысленный парафраз суждения, менее понятный, чем последнее. Но суждение полностью тождественно мышлению. Никто не мыслит простым понятием. Даже если мы не осознаем четко сформулированного суждения, а лишь погружены в понятие, в душе всегда происходит постепенное собирание, обдумывание, выделение отдельных взглядов, что не имеет иного смысла, кроме того, что все это сводится к предмету. Не следует также забывать, что существует мышление, о котором мы иногда даже не подозреваем. Сама деятельность воображения, конечно, отличается от мышления, но она основана на последнем. Ведь образы, которые мы полумечтательно рисуем перед своей душой, все равно понимаются как люди и животные такой-то и такой-то природы; иначе вся эта способность была бы немыслима. Произвол, или какой-то инстинкт, взял на службу результаты мыслительной деятельности. Таким образом, мы должны отказаться от попыток найти выражение, которое можно было бы рассматривать как объяснение понятия мышления или познания в самом подлинном смысле. Попытка Юбервега «Познание есть деятельность разума, посредством которой он сознательно воспроизводит в себе действительность» (Система логики, §1) также должна быть признана неудачной. Ведь «сознательное воспроизведение действительности» совершенно невозможно понять, если не знать заранее, что такое мышление и познание. Однако даже если объяснение не может рассматриваться как таковое, оно не является пустым. В нем содержится утверждение, имеющее решающее значение для всей концепции логики, и, учитывая широкое распространение книги Юбервега, особенно среди студентов, в силу ее многочисленных достоинств, оно не может остаться здесь без обсуждения. Я воздержусь от бессмысленного и двусмысленного слова «воспроизводить»; главное – это старая ошибка, которая ставит предполагаемую реальность рядом с нашим знанием как архетип этой реальности. Неужели ничего не даст указание на то, что фиктивная двойственность воспроизведенного и архетипа или изначально существующего на самом деле не может быть постигнута, не может быть доказана, что мы знаем только об одном и имеем только одно – либо саму реальность, либо наши идеи? Но если самым неоспоримым фактом опыта является то, что мы обрабатываем впечатления, полученные через внутреннее чувство и внешние органы чувств, в соответствии с законами тождества и причинности и не имеем и не знаем ничего, кроме этих продуктов полученных впечатлений и нашей умственной деятельности, то где и что есть та реальность, которую мы должны воспроизводить?