Тульские метки

В обед приехал Гриша с воронежских курсов компрессорщиков. Пришли Лидины родственники.

Митюша потирает руки:

– Солнце село. Ветер стих.

Не пора ли на троих?

И всё же главной на вечорке была маленькая красавица Ленушка. Моя племяшка. Я дал ей шоколадку. Сказал:

– Угости бабушку и маму.

– Бабушку угостю, а мамчу – нет.

– Почему?

– Бабушка откажется, а мамчуня много откусит!

Все считали за счастье потискать её. И до того доигрались, что малышку стало рвать. Прилипла ещё икота. Лида с выговором забрала к себе девочку:

– Вместо того чтобы ребёнка забавлять все им сами забавляются.

Девочке очень понравилось платьице, которое я привёз ей в подарок. Она радостно надела его и побежала показывать обновку своим друзьям. Через полчаса она вернулась уставшей.

– Девонька! Ты хотя бы спасибо сказала дяде, – упрекнула её бабушка.

– Ой, бабушка, мне сейчас просто некогда говорить спасибо! Ещё Костик Воронов не видел. Я побежала к нему!

Сват на кухне хвастался мне Лидой:

– Хоть она и раскосенькая, зато умная. Задачки за пятый класс щёлкает моей Любке ух-ух! Митя выиграл. Лидке приданое досталось хорошее. Не то что младшухе Нинке.

Обе девчонки ему никто. По наследству получил от первого мужа своей старухи.

А утром я резал со сватом нашего поросёнка.

14 февраля

Прибежала мать директора маслозавода.

Сразу к маме с допросом:

– Михална! Вы тут у нас наиглавный контролёр. Всех на кладбище мимо вас таскают. Бачилы, кого сёгодни ховалы?

– Бачила… Да уборщицу Дуську.

– Учора тилько померла.

– Бачь як. Не дали ногам человека остыть…

– Быстро зараз нашого брата мимо окна таскають.

– И дня не лежала. Она ж утром ела, пойшла на работу…

– Фи-и, як нехорошо. Хоть бы щэ денёк полежала.

Они немного повздыхали, пожаловались друг дружке на неуважение к старикам и разошлись.

И тут же гостья вернулась.

– Я ж с другим случаем прибегала, да забула рассказать. Слухайте про стакановца[58] Тихона Сурнина. Ужасный! Пить с ним никто не сядет. А одному грустно. Поймает таракана, перевяжет ниточкой. Отпустит. Нальёт в стакан, тащит к себе на ниточке и кланяется ему со стопочкой: «С приездом, дорогунчик!» Выпьет… Снова нальёт, коробком зашуршит. Таракан наутёк: «С отъездом, роднулечка!» Тако ото увесь полный вечер. «С приездом!»… «С отъездом!»… «С приездом!»… «С отъездом!»… Доездится, пока бутылку не свалит. И всё смертно опасается, как бы за эти измывательства не дал ему таракан в пьяную морду копытом.

Наносил я маме четыре ведра воды из колонки.

Завтра еду в Тулу.

9 марта

Отпуск

Нижнедевицк. Я в четырёхмесячном преддипломном отпуске.

Моя дипломная творческая. Буду защищать свои опубликованные фельетоны.

За три дня написал – набил мозоли на пальцах! – теоретическую часть и увеялся в Москву. Целую неделю в Главной библиотеке, что на видах у Кремля, выискивал для своего весёлого фразеологического словаря афоризмы в старых журналах: «Осколки», «Будильник», «Развлечения», «Сатирикон»… Прел в книгохранилище.

От «Сельской молодёжи» затесался в командировку в Бобровский район.

От станции Икорец резал пешком двадцать пять километров по грязюке в Верхний Икорец. Ноги в крови.

Дебил парторг обещал пригнать телегу.

Да не подал-с.

«Это вам не романчики на диванчике!»

Печальная повесть

(Страницы моей дипломной)

Он появился на свет божий удивительно нежданно.

Ещё вчера вечером никто и не подозревал, и не предполагал. Роды были радостные.

Он оказался поразительно деловым субъектом.

Уже через два часа, изысканно одетый, корректно отправился он к людям. Без промедлений деловито приступил к исполнению своих служебных обязанностей.

Перед ним любезно распахнулись двери парижан.

После перед ним распахнутся двери всех народов и государств.

Это был Фельетон.

День его рождения 28 января 1800 года.

Читатель хотел иметь самую разнообразную информацию. Политика, торговля, сельское хозяйство…

Запросы растут, а «Журналь де Деба» не растягивается по той простой причине, что не резиновая. Тогда сметливый шеф Бертен-старший и вложи фельетон в виде листка, конечно, не фигового (feulleton – листок) в номер газеты.

В листке – репертуар театров, загадки, моды, стихи читателей…

Через неделю был напечатан первый фельетон аббата Жоффруа. Фельетон являл собой театральную рецензию.

Б. Томашевский, изучавший фельетоны в «Журналь де Деба», пишет:

«Сатира, памфлет, критический донос – специфические нормы фельетона. Для фельетона характерна и меньшая ответственность: ориентация на малый жанр, с меньшей идеологической нагрузкой, чем жанры большие».

Е. Журбина,[59] утверждающая, что «Журналь де Деба» не является родоначальницей фельетона, выговаривает Томашевскому:

«Вот как опасно избирать эталоном фельетона «Журналь де Деба» с аббатом Жоффруа в качестве первого фельетониста. Окажется, что характерные признаки фельетона – «донос», «меньшая идеологическая нагрузка», чем в других жанрах. Ясно, что такого рода теория может обобщить только наблюдения над фельетоном определенного типа и никак не может быть отнесена к фельетону как жанру вообще.

Томашевскому пришлось бы отказаться от своего определения, заговори он о фельетонах Пушкина, Герцена, Салтыкова-Щедрина, Бёрне, Гейне или Энгельса».

Внешне всё верно.

Верно как то, что бедные лошади жуют овёс, а не гравий, как то, что солнце восходит на востоке, а не на западе.

Ну зачем с невинным видом открывать Америку?

Высказывание Журбиной относится к 1965 году. Томашевского – к 1927-му.

Пол и потолок!

Надо объективно подходить к оценке всех явлений.

1927 год – первый год «излишней критики».

Нужно было теоретическое обоснование и Томашевский его дал.

Нелишне в подтверждение вспомнить Кольцова:

«В 1928, 1929;1930 годах фельетон реже появляется в «Правде» и вообще в советской печати (последняя обычно идёт за «Правдой»).

Естественно, при всём при том не мог фельетон ни с того ни с сего уйти с газетной полосы на целых три года. Были на то причины и не считаться с ними нельзя.

Не мог не считаться с ними и Томашевский.

А Журбина задним числом бросает ему обвинения.

Конечно, никому не возбраняется после драки помахать кулачками. Да тогда зачем существует понятие принципиальной объективности?

Наверное, о последнем вспомнила и Журбина, поскольку через двадцать строчек снисходительно поддерживает оппонента, когда тот высказывает мысль, что «неофициальный» и развлекательный материал в «листке» используется как пропаганда.

Редерер, сотрудник левого «Журналь де Пари», изобличая «Журналь де Деба» и Жоффруа, даёт импровизированный монолог, будто бы обращённый Бертеном-старшим к аббату:

«Друг мой, – якобы говорит он, – мы глубокие политики, у нас высокие взгляды, и служим мы великим задачам, ты ничего в этом не понимаешь; но ты славный ритор, хороший педант, грубоватый мужик, из тех ребят, для которых горланить и лаяться ничего не стоит: ты весел и забавен даже до плоскости под влиянием винных паров. Мы берём тебя для литературы и даём тебе звание редактора листка. Ты устроишься перед нашей лавочкой и тебе предоставят специальную эстраду… Устроившись на этом месте, ты примешься без устали вопить: «Долой XIX век, долой философию. Да здравствует век Людовика XIV, да здравствуют капуцины и драгонады», – и поносить всех прохожих».

Как видим, фельетон в руках буржуазии далеко не безобиден. Отвлечь от политики, заставить народ забыть о революции. Это тоже борьба, выгодная власть имущим.

«Журналь де Деба» – мать фельетона, аббат Жоф-фруа – первый фельетонист. Это история и историю не изменить, как бы ни хотелось.

Д. Заславский, а за ним и Е.Журбина «ставят под сомнение происхождение фельетона от попа-paстриги, нечистого на руку, в реакционной буржуазной газете». Они высказывают «резонное предположение, что фельетон происхождения революционного.

«Почему фельетон родился не как дитя яркой, политической, революционной литературы, а как ублюдок тощей и убогой реакции?» – спрашивает Заславский.

Журбина подчёркивает:

«Мне кажется убедительным и аргументированным предположение Заславского, что во Франции фельетон возник в эпоху Великой французской революции, хотя действительно термин «фельетон» тогда ещё отсутствовал и особого подвала в газете тоже не было».

Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!

Хотя ничего не было и все-таки… было!

Как можно делать «аргументированные и убедительные» выводы, основываясь на предположениях (зачем же желаемое выдавать за действительное?), и в то же время совершенно не брать во внимание факты истории, саму реальность? Зачем же переделывать историю задним числом?

Да, известные факты истории говорят, что Бертен-Старший «изобрел» фельетон. Да, аббат Жоффруа – первый фельетонист. Этого авторства их никто не может лишить.

Журбина и из истории русского фельетона сделала историю.

Оскорблённо упёршись кулачками в бока, упрямо режет своё:

«По Заславскому, в России история фельетона началась с фельетона реакционного, с фельетона Булгарина: «Вульгарные каламбуры, сплетни и доносы печатались Булгариным под общей рубрикой «Всякая всячина». Это и был русский первый фельетон газетного типа. Булгарина презирали и ненавидели всe лучшие представители общества 30-40 годов, но его лёгкому слогу подражали. Фельетон этого типа имел успех. Из газеты oн перекочевал в журналы и там трансформировался».

Журбина спешит всё это перечеркнуть: «Здесь всё неверно. «Лучшие элементы общества» не только ненавидели Булгарина, но и не подражали его тяжеловесному слогу».

Потом она сокрушается:

«В предисловии к сборнику «Фельетоны сороковых годов» (издание «Academiа». М.-Л. 1930) сказано: «В середине двадцатых годов термин этот (фельетон) уже не требовал у нас особых разъяснений, графически русифицировался, а самый жанр очень быстро завоевал себе право гражданства благодаря Ф. В. Булгарину в «Северней пчеле».

По этим теориям получается, что Булгарин завоевал право гражданства для того жанра, в котором выступят Пушкин, а затем Герцен, Некрасов, Григорович, Гончаров, Достоевский. Тургенев, Добролюбов. Это неверно».

Почему?

Как ни парадоксально, по мнению Журбиной, раз Булгарин отрицательный, то бишь реакционный, то он не пройдёт в отцы русского фельетона. Вот если б он был положительный, то бишь прогрессивный… Cубординацию соблюдать надо… По Журбиной получается, Булгарин и Пушкин не должны выступать в одном жанре!

Перелистываешь работу Журбиной и убеждаешься, что она многое отрицает и ничего своего аргументированного не выдвигает. Тогда что это за спор? Это игра в одни ворота.

Игра без правил.

Накануне подписки иные газеты начинают лихорадочно заигрывать с читателем. Срочно пустеют редакции и всех сотрудников выживают на встречи с коварным подписчиком. Журналисты, отводя взгляды и для большей убедительности подсаживая себя время от времени кулаками в грудь, дружно клянутся, что они больше не будут (писать серо и нудно) и обещают в срочном порядке переквалифицироваться в классиков.

Предприимчивые устраивают оригинальные балы подписчиков. Вход на такой бал – квитанция на подписку данного издания.

Как я ни бился, но даже с квитанцией не мог попасть на бал подписчиков журнала «Деньги в кредит» и приложения к нему «Лён и клён».

Иные труженики пера безумно обожают анкеты с количеством вопросов плюс-минус бесконечность. «Что не нравится?». «От чего посоветуешь отказаться?». «Что нравится?» и тэ дэ.

И в самом деле прикидывается пишущая братия, что не ведает, что творит. Мол, скажи, читатель.

Один толстый скучный журнал настолько увлёкся желанием знать мнение о себе, что задал кокетливый вопрос:

«Что бы ты, дорогой читатель, сделал первым делом, если б стал редактором?»

Дорогой читатель ответил:

«Разогнал бы такую редакцию».

– Товарищ шутит, – сказали в редакции и дружно забыли этот ответ.

Так совсем не шуточное дело, когда девяносто процентов опрашиваемых на вопрос, что они ищут в газете, ответили:

– Фельетон.

За что такая честь фельетону? Написать фельетон ведь это вам не романчики на диванчике!

«Фельетон (не очерк, не сатира!) действует в газете наиболее сильно, бьёт дальнобойнее.

Поэтому нужно этот жанр беречь и культивировать, несмотря на то, что, повторяю, жанр фельетона как синтетический жанр – жанр необычайно трудный, требующий беспрерывной работы над собой, беспрерывной работы в разных областях, жанр, пожалуй, единственный, в котором никак не обойдёшься техминимумом, а где нужен техмаксимум. И этот техмаксимум всегда нужно выполнять», – считает Кольцов.

Что это за техмаксимум?

Это – мастерство, без которого немыслим настоящий фельетон.

Оно, мастерство, уже видно в том, где и как пишущий ищет факты для своего произведения. Ведь с этого начинается фельетон.

Материал для фельетона нужно отбирать да отбирать. Вдумчиво, скрупулёзно, дотошно. Тот, кто ищет факты по признаку курьёза, становится на скользкий путь.

«Нет фактов нефельетонных».

Есть фельетонное оформление фактов.

Отбирать надо факты весомые и «бить» наверняка. Фельетон дальнобойный. И палить из пушки по воробьям нерентабельно.

Девяносто пять процентов всей фельетонной работы уходит на чтение писем, докладных, ведомственных газет, на посещение всевозможных заседаний, где тоже можно подслушать тему.

Всё это делает каждый. Да не каждый знает о способе добычи интересных вестей, которым пользовался Гиляровский. Первые его информаторы-босяки с городских окраин дореволюционной России, с которыми он был очень дружен.

Сейчас же зато есть хорошие, откровенные люди на заводах, на стройках, в институтах. Старый крокодиловец натаскивал новенького сотрудника журнала:

– Старичок, хочешь стать Дорошевичем, отправляйся «в народ», заводи искреннюю дружбу, не стесняйся со слесарем «поговорить за жизнь», и люди завалят тебя темами.

Резонно.

Был некто Андреев. Токарь. Работал в Туле, хотя жил в селе. И всё, что творилось в деревне, знал и рассказывал.

По его «сигналу» я написал фельетон «И покойницу выдали замуж».

65-летней Святцев «вышел замуж» в пятый раз.

Не расписывался. Боялся, что умрёт и его состояние перейдёт сожительнице. Но она умерла первой и, чтобы получить её деньги со сберкнижки, за барашка в бумажке уговорил служителей Фемиды расписать с покойницей.

Как только герой фельетона узнал, что его «продал» Андреев (живут друг против друга), они жестоко поскандалили. На второй день после фельетона у Андреева из хлева увели корову.

Издержки любви к правде бывают порой не так уж и безобидны.

Да, есть армия добровольных тружеников, для которых принести в зубах в редакцию что-то невероятное – величайшее счастье.

Это – добрая страсть. И тут ничего нет зазорного.

Материал есть. Как его подать поярче?

У многих местных фельетонистов укоренилось мнение: если вначале не «тиснешь для затравки» что-нибудь из Ильфа и Петрова, Чехова, Салтыкова-Щедрина или Пруткова, то фельетон читать не будут.

Вот заголовок в воронежской «Коммуне»: «Двойник Дементия Брудастого».

Вот в «Красном знамени» «Наследники Паниковского».

По заголовку видишь, что без Ильфа и Петрова калужане боятся показаться на миру.

И начало:

«Человек без паспорта, Михаил Самуэлевич Паниковский, чьи антиобщественные деяния у б е д и т е л ь н о (разбивка моя – А. С), раскрыты в романе «Золотой теленок», довольно своеобразно истолковывал выработанные им принципы борьбы с известной домашней птицей:

– Он гуляет по дороге. Гусь! Эта дивная птица гуляет, а я стою. Я делаю вид, что это меня не касается… Вот он подходит и протягивает шею с жёлтым клювом. Он хочет меня укусить. Заметьте… моральное преимущество на моей стороне. Не я на него нападаю, он на меня нападает. И тут, в порядке самозащиты, я его…

Незадачливый гусекрад всё-таки вступал в честное единоборство: он выходил на дуэль с пустыми руками. Не имея ни усовершенствованных средств передвижения, ни холодного, ни, тем более, огнестрельного оружия. Выявленные недавно в Калуге современные продолжателя бесславно забытого дела М. С. Паниковского действовали иначе, в духе «требований эпохи».

И идёт жиденький рассказ «от себя».

Запевка с чужого голоса не что иное, как трафарет, не делающий чести. Это похоже на узаконенный плагиат. Автор обязан часть гонорара отослать тому, у кого позаимствовал.

И второе, не менее важное.

«Чужое» – ярко, броско.

Следующее за ним «своё» – серо, нудно.

Читатель сравнивает «чужое» и «своё», и сразу «во весь гигантский рост» видит убожество местной звезды. Так что, «чужое» не только не желательно, но и опасно.

Не мучайте Паниковского! Создайте своего!

Не знаю, кто как, а я, если вижу, что фельетон начинается чужими словами, читать не стану и за золотые горы.

Зачем же читать классиков в переложении каких-то ремесленников?

Кольцов говорил:

«Я стараюсь найти что-то такое, что можно сопоставить с этим фактом, и что должно дать известную электрическую искру. Это и есть та фельетонная искра, которая зажигает весь фельетон».

Это – прием-сопоставление, который, кстати, сейчас непопулярен.

И вот почему.

Читая такой фельетон, человек должен как бы смотреть одновременно на обе стороны одной медали, из которых, допустим, одна чёрная, вторая – белая. Он обязан слишком напрягаться, чтобы следить за нитью повествования.

Но быстрое чередование «цветов» выбивает из колеи, внимание рассыпается, и читатель утомляется.

«Например, в фельетоне «Лида, Лиза и губсуд», рассказывающем о безобразно бюрократическом подходе судьи к двум беспризорным девочкам-подросткам, этот подход противопоставлен празднованию дня 8 Марта. На фоне идей и достижений Международного женского дня поведение судьи кажется вопиющим».

Так считает автор.

Но каждый ли согласится с ним?

Если перед нами конкретный чиновник, то должно отхлестать его так, чтоб стал он бояться одной мысли о волоките. При этом совершенно не обязательно читать ему нотацию об идеях и достижениях Международного женского дня.

Откуда пошёл фельетон-сопоставление?

В тридцатые годы было много споров о том, что нужно писать наполовину о хорошем и наполовину о плохом.

«Пропорция «спирта и воды 50 на 50» не живая; это мёртвая схема. Я лично в своей работе мало с этим считаюсь».

Как ни был Кольцов против принципа «50 на 50», но всё-таки с ним считался. Это несколько объясняет его благосклонность к фельетону-сопоставлению.

Иное дело повествовательный фельетон, фельетон- новелла.

Этот фельетон остросюжетен. Писать надлежит так, чтоб человек, начав читать, не мог оторваться. Фон, детали – всё очень важно.

Все эти подробности создают у читателя определенное настроение, с которым он воспринимает и оценивает преподносимый факт. Это настроение, создающее оценку факта, и есть эффект полезного действия фельетона.

Поскольку речь зашла об эффекте, два слова о коэффициенте полезного действия первой фразы.

Она должна быть пулей, которая обязательно поразит цель. Она должна быть магнитом, который не отпустит читателя, пока он не дойдёт до подписи автора. Фраза должна заинтриговать, сообщить определенный тон, настроение.

Довелось мне как-то писать о бывшем прокуроре-сутяге. На пенсии. Взялся высудить квартиру у комсомолки. Ничего ему не докажешь, не понимает стыда.

О таких говорят – выжил из ума.

После он бегал по инстанциям в поисках на меня управы. Доказывал:

– Я прощаю 345 строчек. Но не прощаю первой. «Оказывается, прокуроры тоже стареют». Подумать, я выжил из ума!

Старик понял меня правильно.

Частенько меня, фельетониста, называли борцом с ветряными мельницами. Но в данном случае мне удалось помочь восторжествовать справедливости. Квартира осталась за комсомолкой.

Больше всего читатель не терпит назиданий.

Ему не надо разжёвывать, к нему не надо приставать с нотациями, с выводами. Ты покажи, а он сам разберётся. Взвесит.

Неужели кто подумает, что за описываемое в фельетоне надобно премировать, а не наказывать?

Притчей во языцех стали концовки фельетонов.

Прорва здесь ремесленничества.

Особенно распространена концовка-апелляция к вышестоящим инстанциям, долженствующим навести порядок. И начинается это концовка словами «До каких пор?»

Плохо.

Это понимают в областных газетах.

Понимают в центральных.

Очень часты концовки: «Куда смотрит комсомол?», «Куда смотрит прокуратура?», «Ау, милиция, отзовись!», «Мы надеемся, что конец припишет прокуратура»…

Это непростительный шаблон.

Правомерен ли в фельетоне вымысел?

Скажем, в языке?

Если вы уверены, что в данной ситуации герой может так сказать, приписывайте смело ему эти слова.

Один фельетонист был на Кавказе, вернулся из командировки. Отписался. Напечатал.

Скоро приехал герой с кинжалом на боку до пят, разыскал своего «благодетеля»:

– Слюши, кацо, когда ти бил у мне, разве я бил на папах? Я бил бэз папах! Ти писал – я бил на папах. Вот я срэжу твои голова – ти тожэ сразу будэш бэз папах!

Как видите, и детали дорого стоят. В обращении с ними нужно быть внимательным.

Но это редкий случай.

В описании природы, вещей, места действия, одежды героя можно не бояться вымысла.

Разумеется, он не должен выходить за пределы.

Допустим, вы не запомнили, в каких туфлях, чёрных или жёлтых, был герой. Не убивайтесь.

Если герой жулик – покажите нам жулика.

Читателям неважно, в каких он туфлях.

Да и герою тоже.

24 марта

Три желания Хрущёва

Я снова у мамы в Нижнедевицке.

На один день вырвался Григорий со своих воронежских курсов.

– Ма! Отчитайтесь, – присмехнулся он, – что купили на мою десятку к Восьмому марту?

– Чайник.

Привёз Гриша анекдотец.

– Ты знаешь, – спрашивает меня, – какие три желания не успел выполнить Хрущёв, как слетел с генсековского насеста?

– Скажешь… Буду знать.

– Не сблизил потолок с полом, не выдал замуж Загладу[60] и не посеял кукурузу на Луне.

25 марта

Перед дипломом

Я подсел к маме на койке в кухоньке. Мама ещё лежала.

– Ма! У Вас вон на окошке стоит цветок. Как его зовут?

– Кто звёздочкой, а кто дурочкой.

– Почему?

– А цветёт он всё время. Дурочки всегда цветут!

– Ма… Раньше я не замечал, что лежите Вы как-то странновато. Ноги не выше ль головы? Сидя лежите?

– Да почти…

– И чего так?

– Да сетка забастувала подо мной. Обленилась вся… Провисла чуть не до полу.

– Это исправимо.

В сарае я нашёл моток проволоки, схватил койку с боков. Сетка уже не так сильно провисала.

– А лучше и не треба, – сказала мама. – По науке в самый раз.

– Это ещё какая наука?

– У меня заниженное давление. И врачица подсоветовала на ночь шо-нэбудь класть под ноги, шоб они булы каплюшку повыше головы. Сетка раньче меня сообразила, провисла и ничо не трэба кидать под ноги.

– Гм… А Вы помните, как я в первом классе учил Вас грамоте?

– Я щэ трошки поучилась бы…

– Так будем учиться?

– Буду. Читать я хочу… Писать тебе письма сама хочу…

– Ну, – подал я ей газету, – почитайте заголовки покрупней.

Мама засмеялась и в испуге сжалась. Глянула ещё раз на газету, зарделась и отвернулась.

– Ну чего же Вы?

– Буквы я прочитаю… А как сложить их в слово? Не получается…Чудное слово у меня выходить и сказать стыдно. Було б мало буквив, я б сложила… А так… Они у меня не укладываются вместе…

– В одно слово?

– Ну да…

– Уложим! Вот пойду куплю букварь и будем учиться!

Я сбегал вниз, в центр села. В книжный магазин.

Букварей не было.

В грусти возвращаюсь.

И вижу: два чумазика барбарисничают у нас.

В кухоньке на столе наше сало, их четвертинка.

Мама старательно подживляет аликов:

– Йижьте сало! Шо ж вы даже не попробовали?

Питухи оказались вежливыми. Пригласили меня выпить с ними.

– Мне врачи не велят! – холодно буркнул я и прошёл в другую комнатку.

Политруки[61] тут же и убрались.

– Ма! Это что за пиянисты были?

– Та я откуда знаю? Прости люды… Шли мимо, стучат в окно: «Не найдётся ли пустого стаканчика?» Я и кажу: «Та шо ж вы навстоячки да на улице? Заходьте у хату».

– Молодцы!

– Та хай выпьють! Шо мне стола жалко? Сала подала…

– Доброта хороша. Да не к алкашам!.. Ну да ладно. Проехали… Забыли… В книжном нет букварей. Но учиться мы всё равно будем!