Тульские метки

– Будэмо, – подтвердила мама. – Читать я люблю. Як две-три буквы – учитаю слово. А як нацеплялась их цила шайка – я сразу и не скажу слово. Если перечитаю по одной буквушке… Цэ довго…

– Словом, надо учиться. Когда начнём?

– Тилько не зараз. Зараз холодно. И я ничо не запомню. Та и зараз некогда. Вот посадим картошку… Будэ тепло… Вот тоди и засядэмо мы с Толенькой за учёбищу… Та я, сынок, и сама занимаюсь. Я тоби зараз покажу, шо я за зиму написала…

Из ящичка в столе она достала измятый листок и подала мне:

– Сама писала. Безо всякой чужой всепомощи. Особо я люблю писать слово часнок…

Чеснок – шесть ног…

2 апреля

Ритуал

Часов в одиннадцать прибежал Дмитрий.

– Ма! Картошки пожарьте! Ко мне приехала шишка из области.

Мама отмахивается:

– Не-е! Та ну их с этими шишками!

– Ну что вы!? Будут я, Иван Семёнович и он. Какой он там шишкарь! Как я. Только инженер в управлении. Горюче-смазочное надо зажевать картошкой.

Мама жарит, и Дмитрий вприбег уносит картошку.

Пить будут в кабинете директора.

Ритуал встречи командированных нарушать нельзя.

10 апреля. Пасха

На кладбище чокаются с крестами…

Я проснулся в девять, когда пришли Дмитрий и Степан, муж Лидкиной сестры Нинки.

Влетел какой-то бухарик биться на яйцах. Выиграл пяток крашеных яиц и выбежал.

За попойкой Степан рассказывал, как в их деревне проводили Пасху.

Ночь. Святят куличи.

Ребята жгут у церкви забор. Хозяин только зубами скрипит, но молчит. Пасха!

Старухи, освятив куличи, оставляют их («Святое кто тронет!?») и отходят в сторонку посплетничать. А ребята сумками уносят всё старушечье добро.

С полудня вереницы потянулись мимо наших окон к кладбищу. Несут яйца, водку, куличи. Пьют на могилах, чокаются с крестами, катаются в судорогах на могильных холмиках.

До полуночи со стороны кладбища слышны гармошки и плачи.

14 апреля

Поход в гусёвку

В шесть утра пошли мы с мамой за картошкой в Гусёвку к одной тётушке.

У её погреба валялась ржавая, с дырками, немецкая каска.

– А из другой, нехудой, я кур пою, – сказала тётушка. – Врыла в землю, налью воды, и курочки попивают, важно задирая клювы. У-у, эти гады фашистские густо разбрасывались своими головами, – глухо проговорила тётушка, глядя на прогнившую каску.

Тётушка одна за три дня убрала двести пудов картошки. Заболела. Операция. Не может теперь поднять пустого ведра.

Себе в мешок мама всыпала два ведра картошки.

Я хотел нести три ведра.

– Мужику надо вдвое больше таскать, – сказала тётушка. – Он свой вес унесёт.

Я взял четыре ведра. И легко нёс. Уверил себя, что хватит сил.

Наша сила зависит не от наших мускул, а от веры в свою силу. Чем больше веры, тем больше силы.

30 апреля

Гуляки

Митя получил сто рублей премии и бежит с нею домой. Навстречу мама.

Митя рванул в кусты. Испугался, что премию отнимут?

Но уже через час, обнявшись со Степаном, гудели дуэтом у винного магазина:

Зять на тёще капусту возил,Молодую жену в пристяжке водил…

Бросили это, затянули другое:

– Не топись, не топись в огороде баня!Не женись, не женись дурачок Ваня!..– Сундук слева, сундук справа –Вот и вся моя держава! Сундуки! Сундуки!– Калинка, малинка моя,Где лежу, там и жинка моя…

Митя бросил петь и вздохнул:

– Что деется! Весна! Копать огороды! Сажать! За этой работой и голливуд[62] запустишь! Эха-а горе-е…

18 мая

Вернулся из Ростова. Защитил дипломную на четыре.

Защиту я запомню. Написал о ней целый фельетон.

«Мой фельетон»

Ну что может сказать в своё оправдание тот, кто не виноват?

М. Генин

Завтра – защита!

В панике я прочёсывал последние кварталы города, но рецензента, хотя бы завалящего, ни кафедра, ни Бог не посылали. Как сговорились. Ну куда ещё бежать листовки клеить?[63]

У-у, как я был зол!

Я был на грани съезда крыши.

Преподаватели почтительно встречали меня на пороге и, узнав цель моего визита, на глазах мрачнели.

Уныло слушали мой лепет утопленника, вздыхали и, глядя мимо меня на голубое майское небо, твердили одно и то же (порознь, конечно):

– Не знаю, чем вам помочь. Вот он свободен! Идите к…

– Я от него…

– Вот вам пятый адрес. Божко выручит. Придите, покажите, – лаборантка провела ребром ладони под подбородком, – и он, слово чести, вас поймёт!

Я обрадовался, как гончая, которая напала на верный след.

Меня встретил красавец, похожий на Эйсебио.[64]

Я провёл рукой, как велели и где велели. Молча отдал работу и сел на ступеньки.

Он расстроился:

– Ничего. Всё обойдётся. Сходи́те в кино. А завтра – защищаться.

Я выполнил наказ молодого кандидата наук.

Наутро он крепко тряс мою руку, будто собирался выжать из неё что-нибудь путное.

– Молодца! Я вам отлично поставил!

– Ты сегодня? – ударил меня по плечу в знак приветствия староста Распутько.

– Сегодня.

– Кидай на бочку двадцать коп за цветы! Во-он у комиссии на столе они.

Я расчехлился на двадцать копеек и гордо сел в первом ряду.

Звонок.

Гора дипломных на красном столе.

Голос из-за спины:

– Начните с меня. Я тороплюсь.

Подбежала моя очередь.

Председатель комиссии Безбабнов безо всякого почтения взял моё сокровище. Брезгливо пролистнул и принципиально вздохнул.

Пошла, сермяжная, по рукам.

– Мы не можем допустить вас к защите. Ваша работа оформлена небрежно.

Я гну непонятки. Делаю большие глаза:

– Не может быть. Я сам её печатал.

– Посмотрите… Дипломные ваших товарищей в каких красивых папках! Берёшь и брать хочется. Ваша же папка никуда не годится. Вся потёрлась!

– Потёрлась, пока бегал искал рецензента.

– А ведь работу вашу будут хранить в библиотеке. Её будут читать! – торжественно пнул он указательным пальцем воздух над головой.

– Не будут, – уверенно комментирую я. – Кроме рецензента в неё никто никогда не заглянет. А рецензент уже прочёл.

– Надо быть скромней, молодой человек. Вы назвали свою работу «Мой фельетон». Самокриклама! Ни Кольцов, ни Заславский себе такого не позволили б!

– Моя дипломная – творческая. Я говорю о своих фельетонах. Почему из скромности я должен не называть вещи своими именами? Хоть я и не Петров, но, судя по-вашему, я обязан представляться Петровым! Тут рекламой и не пахнет, – независимо подвёл я итог.

Конечно, рекламой не пахло. Зато запахло порохом.

– И вообще ваша работа нуждается в коренной переделке! – взвизгнул председатель. – О-очень плохая!

– Не думаю, – категорически заверил я. – О содержании вы не можете судить. Не читали. А вот рецензент читал и оценил на отлично. Я не собираюсь извлекать формулу мирового господства из кубического корня, но ему видней.

Председатель не в силах дебатировать один на один со мной. А потому кликнул на помощь всю комиссию.

– Товарищи! – обратился он к комиссии.

Я оказался совсем один на льдине!

Пора без митинга откланиваться.

Перебив председателя, спешу аврально покаяться на прощание:

– Извините… Что поделаешь… «У каждого лилипута есть свои маленькие слабости». Я искренне признателен за все ваши замечания. Я их обязательно учту при радикальной переработке дипломной! – и быстренько закрываю дверь с той стороны.

Вылетел рецензент.

На нём был новенький костюм. Но не было лица.

– Что вы натворили! Теперь только через год вам разрешат защищаться… Не раньше… Даже под свечками![65] Ну… Через два месяца. Вас запомнили!

– Океюшки! Всё суперфосфат! Приду через два дня.

В «Канцтоварах» я купил стандартную папку.

Какая изумительная обложка!

Главное сделано.

На всех парах лечу в бюро добрых услуг.

– Мне только перепечатать! – с бегу жужжу машинистке. – Название ещё изменить. «Мой фельетон» на «Наш фельетон». И всё. Такой вот тет-де-пон.[66] Спасите заочника журналиста!

Машинистка с соболезнованием выслушала исповедь о крушении моей судьбы:

– Рада пустить в рай, да ключи не у меня. Сейчас стучу неотложку. Только через месяц!

С видом человека, поймавшего львёнка,[67] я молча положил на стол новенькую-преновенькую хрусткую десятку.

– Придите через три дня.

Положил вторую десятку.

– А! Завтра!

Достал последнюю пятёрку.

– Диктуйте.

На этом потух джентльменский диалог.

Через два дня вломился я на защиту.

Однокашники хотели казаться умными, а потому, дорвавшись до кафедры, начинали свистеть, как Троцкий.[68]

Я пошептал Каменскому:

– Следи по часам. Чтобы разводил я алалы не более десяти минут. Как выйдет время, стучи себя по лбу, и я оборву свою заунывную песнь акына.

На кафедре чувствуешь себя не ниже Цицерона.

Все молчат, а ты говоришь!

Нет ничего блаженнее, когда смотришь на всех сверху вниз, а из них никто не может посмотреть на тебя так же. И если кто-то начал жутко зевать, так это, тюха-птюха плюс матюха, из чёрной зависти.

Что это фиганутый Каменский корчит рожу и из последних сил еле-еле водит пальцем у виска, щелкает?

Догадался, иду на посадку:

– Мне стучат. У меня всё.

Председатель улыбнулся.

Я не жадный.

Я тоже ему персонально улыбнулся по полной схеме. Для хорошего человека ничего не жалко.

– Вы мне нравитесь! – пожимает он мне руку.

Как же иначе?

25 мая

Чемодан

Полусонный лечу на шестичасовой воронежский автобус.

Чемодан бросил у входа на станцию, а сам шнырь в очередь.

Вылезаю без улова. Нет на шестичасовой.

Так нет и моего чемоданика.

Бесприютно торчит у входа какой-то похожий на мой. Беру. Пробую открыть – не открывается.

А вдруг кто по ошибке цапнул мой, оставив этот, и уже в пути? Как догонять? На своих двух клюшках кривых?

Иду с «похожим» на второй рейс и вижу, чую что-то родное в руках одной девицы. Да, конечно, у неё – мой!

Я рванул свой чемодан к себе. Девица заорала:

– Л-люди! Отнимают чемодан! Помогите!

– Не мучайся дурью! Забирай свой – сунул ей её чемодан, – да отдавай мой!

На том и притухло дельце.

Наконец-то поехали.

Вдруг выясняется, наш шофёр забыл отвёртку. Всем базаром едем к нему домой. Водила не может достучаться в свою хату. Во спит жёнушка!

Бабка с соседнего сиденья!

– Генеральски спить. А я так не могу… Кто как спит…

Дедок с белым чубчиком:

– Да как? Кто вниз пузом, а кто и вверх!

26 мая

Техника экзамена

Ростов. Дом колхозника.

В комнате тринадцать коек.

Садись на чём стоишь да ещё ножки вытяни!

Консультация по истории КПСС. Экзаменатор – экстра! С юмором:

– Поясняю технику экзамена. Все вопросы, что будут в билетах, я вам дал, и вы их знаете уже наизусть. Хорошо чтобы сдать надо не только знать предмет, но и знать, – а это главное, что любит наша уважаемая госкомиссия – отвечать бойко даже и тогда, когда говорите не то. Не робеть! Я вас пойму, а комиссия не станет вмешиваться: она не будет вас слушать. Она тогда обратит внимание на вас, когда вы начнёте мычать или вообще в конфузном аврале заглохнете. А говорить можно что? Вы же журналисты. Должны сориентироваться. В комиссии десять человек. Не волнуйтесь. Их будет не более трёх. Да и те… Кто выйдет попить… Кто, вспомнив наказ жены, – нечего попусту терять время! – дунет по магазинам с авоськой в кармане… Дополнительные вопросы? Их любит задавать начальство. Если оно нагрянет из горкома или из обкома, не волнуйтесь. Вопросы слушайте внимательно – начальство надо уважать! – а отвечать не обязательно. Если вопрос для вас неожиданный – я это сразу увижу по вас, – я скажу, что вопрос не по теме, и удар будет отведён. Не переживайте. Сейчас шесть часов вечера. Идите покушайте и отправляйтесь к своим любимым. На экзамен только со свежей головой! До встречи!

До завтра, милый профессор!

Ну, люди мы послушные. Куда нас посылали, мы туда и пошли. К себе в компанию я подбил Колюнчика Удода.

Моя знакомка Голошапкина уверяла, что я нашёл прекрасного парня для её подруги, и просила подыскать ещё одного такой же масти для её второй подруги, которая живёт в Тихорецке.

– Что я, сват на весь юг России?!

28 мая

Яйца в шляпе

Три тридцать утра.

Стук в окно, властный голос:

– Петро, подымайсь! Поехали!

Щупленький казачок Петро сел на койке. Глядя с тоской на безмятежно спящих вокруг, гортанно завопил:

– Все бляди городские спят, а ты, честняга колхозник, один вставай! Во-о жизня! Только подумай… Все спят, а ты вставай! А отчего не наоборот? Отчего?! – в отчаянии выкрикнул он пропитым фальцетом.

Все проснулись.

Началась дискуссия, кто должен идти. Пришли к одному выводу: идти тому, кому надо.

Недовольный Петро заерепенился ещё круче:

– Зашибають нашего брата. Вскакуй в три и беги. А горожанин проснётся тольке в девять! Через шесть часов! Наденет шляпу и пошёл крутить яйцами!

Из дальнего угла шумнул университетский дипломник.

– А почему ты ничего не делал, чтобы и ты мог крутить яйцами в шляпе? Думаешь, это легко даётся? У меня вон не осталось ни одной волосинки! – Дипломник повыше поднял голову, представил для всеобщего обозрения голый череп. – И желудок испорчен! Хоть вырежь да собакам брось!

– Неубедительно! Брешешь, зараза! По глазам вижу!

Поднялся кацо:

– Слюши! Даи спат!

– А-а, кацо! Я тебе сейчас дам… С кроватью выброшу в форточку и поеду!

Вошёл живший в номере на одного начальник казачка:

– Ну что?

– Иван Митрович, я сейчас, сейчас, сейчас!.. Тут Кацо Мандариныч слегка недовольны…

– А-а… Ему спешить некуда.

Начальник ушёл, и Петро рявкнул:

– Раз я не буду спать, то и вы не будете! Ну-ка все проснулись! Все, все, все! Кто ещё спит? Скоренько а ну отзовись!!! Не молчи же!..

Все в комнате с энтузиазмом, с каким в семнадцатом тёмной ночкой брали Зимний, готовы были ринуться на Петра.

Я встал в пять и до десяти просмотрел весь учебник истории.

На двери кафедры журналистики, где шёл экзамен, в уголке сиротливо бледнела цифра 26, выведенная карандашом. Это сигнал, предупреждение: никто не трогай этот билет. Его могу взять только я!

Вчера сдавала первая группа.

Я попросил Гришу-одессита с рассечённой губой на обороте его билета поставить по углам точки карандашом. Гриша это добросовестно сделал. Я могу идти на свидание со своим билетом.

Тут ко мне подбежал Колюня Удод. Вчера он не знал ни одного вопроса по своему билету. Ему передали шпаргалку из комитета спасения «Дело утопающего – не его личное дело, а наше общее!» Ещё этот комитет называют и так: «Вперёд, комсомольцы!», «Кинь другу свой круг!»

Колюне вчера кинули и он выплыл на пятёрку.

Сейчас он совал мне от имени комитета шпору для Микоры.

Этот дистрофан[69] мне крайне неприятен. Он метит на красный диплом. Пожалуйста! Только честно! Он же бегал к рецензентам домой с бутылками коньяка, выбивал себе пятаки.

Микора военный. Стройный, подтянутый, высокий. Честь и хвала! Только вот куда денешь его бутылочные набеги на неустойчивых преподов?

Микора вносил знамя на двадцатом съезде Украины. Избран на пятнадцатый съезд комсомола страны.

И что?

Мне со знамёнами не мотаться по съездам.

Но и со шпорами тож.

И я не пошёл к своему билету. Чуть позже пойду, лишь бы ничто не связывало меня с Микорой.

Прошло человека три. Потом пошёл и я.

Вот он, мой роднулечка, с точками по углам! Пятёрка верная!

Мне стало стыдно.

«Неужели я Микора? Неужели я такой тупарь?»

Я брезгливо отвернулся от билетов и наугад взял, какой подбежал под руку.

Восемнадцатый!

Говорил о фракции большевиков в Четвёртой Думе и об очередных задачах Советской власти.

В клюве вынес четвёрку.

Выхожу. Под дверью Каменскому подносит спичку Полябин. Рука трясётся. Хоть балалайку подставляй.

Ему идти сдавать.

7 июня

Последний экзамен

Неделю отзанимался я у мамушки в Нижнедевицке.

И вот снова Ростов. Завтра последний госэкзамен. По печати. Лечу в «Южную», 424 номер. Тут всё наше кодло.

Синицын держит билеты, подписанные деканом Бояновичем.

Готовятся субчики-бульончики.

Микора:

– По этому вопросу всё прекрасно написано между строк в моей программе. Теорию знаю, а что относительно газетного дела – ни в зуб бутылкой! Пойду сдавать вслед за практиком.

– А я, – говорит Полябин, – пойду сдавать самый последний. Когда останется один-два билета. Уж это-то я буду знать.

Я сдал на четвёрку.

Выхожу из кабинета.

Под дверью суёт мне руку Каменский:

– Поздравляю тебя с высшим!

– И я тебя с тем же!

9 июня

Гульбарий

Весь день буянил несусветный дождяра. Будто старался смыть все наши грехи, что накопились за шесть лет учёбы.

К вечеру ливень утихомирился, и все принаряженные шестьдесят выпускников чинно пришли в ресторан «Театральный».

Длинный Г-образный стол.

Наш угол ворчит. Мало-де коньяка, водки, шампанского.

Методист Нина Фотиевна:

– Хочу пить и целоваться!

Подлетает Летников:

– Ниночка!

Они пьют на брудершафт и целуются.

Препод Лебедев неприкаянно бродит меж рядами, бухтит всем на ухо: «За родную землю! За родной народ!» – и, чокаясь, пьёт со всеми.

Я подошёл к Каменскому. Он уже хорош!

Хвастается:

– Умкнул со стола винтарь[70] водки, бутылку коньяка и две шампанского. Научился на юбилее «Сельской жизни». Держу свой армянский бронепоезд[71] у себя под стулом. Пить буду с избранными. И начну с тебя…

Староста Милованов уводит меня в соседнюю комнату. По его цэушке я пишу благодарность официанткам. Тем временем Милованов берёт пошлину натурой: гладит пухлявую молоденькую официанточку по спине. Она рада. Милованов тоже не в горе.

Около полуночи выкатились на улицу.

Тепло, сыро.

Решено всем базаром с песнями идти на Дон.

А Каменского повело на гасиловку[72] с милицией. Ну, чего просили, то и уважили. Кое-кому перепало резиновой дубинкой по ушам.

Мы с Сашей Лужецкой потихоньку откололись от коллектива и отчалили в парк.

– Меня, – говорила Саша, – по очереди спаивали Тихонов и Ружин. Что они наделали? Я совсем пьяная. Но почему я оказалась с тобой? Вот интересно… Я не понимаю… Почему ты такой горячий?

Я ткнул указательным пальцем в небо:

– Это вопрос к Богу!

10 июня

Сухая рыба горюет в кармане

В последний раз собираемся сегодня всем курсом.

На вручение дипломов.

Вот явился не упылился Николашка Удод.

– Это что за авария? – тычу я пальцем на две бордовые полосы у него на щеке.

– А-а… Автограф вчерашней вломинадзе[73] после разгуляя. Не обращай внимания… На спине ещё покруче. Вся исполосована. Ты ж откололся… А мы всем генералитетом рулим к Дону. Вдруг на аллее на нашем пути возникают три фараона. Наш Гончаров приказно орёт: «Убирайсь! Вы портите весь пейзаж!» Назаров ещё куражистее: «Во-она отсюда, полиция!!!» Его хоп за шкирку и потащили в хмелеуборочную.[74] Я не растерялся и бац козлогвардейца[75] в ухо. А он – дубинкой. И пошло-поехало. Тут наши человек сорок подоспели. Ментозавры в воронок да дёру… Крепко я выручил Пашку Назарова. А то б горяченьких суток пятнадцать себе испёк…

– Мда… И сказать нечего.

В сторонке грустно светит улыбкой кэнязь Юсупов.

– Ну что, Серёжа? – подаю ему руку.

– Да что, старичок… Кошки в душе… Сухая рыба горюет в кармане, запить нечем. После вручения организуем…

Университетский клуб.

В тринадцать началось вручение.

– Поздравляю всех вас! – сказал проректор Павел Константинович Кужеев. – Сколько ж вы попортили нам и себе нервов и здоровья… Трудно заочникам. Кончают университет лишь 58 процентов. Скажем спасибо преподавателям. Тут два титана: преподаватели и вы. Что же вам пожелать? Всего лучшего. Чтобы не останавливались. Росли. Расширяли свои знания. Всяческих успехов! Здоровья!

За столом рядом с Кужеевым Людмила Павловна, секретарь с бухгалтерской книгой. Сначала расписывается ди пломник в этой книге. Потом методист Нина Фотиевна передаёт диплом и значок Кужееву. Кужеев вручает и поздравляет.

Лица…

Лица…

Лица…

Вручив последний диплом, Павел Константинович с улыбкой спрашивает:

– Какие будут к нам претензии?

Все хором:

– Больше нет!

Ребята обмениваются адресами.

Охи, вздохи, расставанья…

В голосах скулят рыданья…

Пробита тропинка в университет

– Ну-ка, похвались, братове, на что ты кинул шесть лет цветка жизни молодой! – шумнул Григорий, едва переступил я гнилой порожек нашей убогой засыпушки.

Гриша с почтением принял от меня и диплом, и значок. Уважительно рассматривает, восхищённо цокает языком:

– Ну, Толик, ты первый в нашем роду окончил университет.

Пробил для нас тропинку. Мы с братцем Митюшкой тоже по ней побежим. Спасибо тебе! Первопроходцам всегда трудно…

Митя хмыкнул:

– Да с тебя, брате, причитается!

Сквозь набежавшие слёзы заговорила мама:

– Спасибо тоби, сынок… Подай Бог счастья… Покы я довольна, шо не пошли куда здря… Хоть оно без отца возростали… Жили в Насакиралях… Совхоз-колония… Не приходилось краснеть. На родительском собрании завуч Сергей Данилович Косаховский як казав? «Берите пример с Санжаровских. Работать они первые, учиться – тоже. Хоть живут в бедности, но умнее этих трёх ребят у нас нет. А вот у сынков Талаквадзе своя машина, а учиться не хотят…». Спасибо, сыночки… А шо пережили… Вспомнить страшно. В войну я получала пятьсот граммив кукурузного хлеба. На пятерёх! Начальник грузин мне долбил: «Пускай твоя старша син Дмитрэ идёт да работай рядом с тобой на чай, и ви будете получать эщё триста грамм хлэба». Не польстилась я на те триста граммив кукурузной глины. Митьке було тилько десять годив. Куда срывать его с учёбы на чай?.. Катюха Комиссарова стебала мне всё по глазам: «Дура ты, Полька! Жить не можешь! Зачем ты их учишь? Я своим четырём чертякам сказала: работайте! И работают!» А сама бутылку да кусок сала в узелок и бегом к полюбовнику. Советовали мне ссыпать вас всех в суворовское училище. Не сдалась… Как ни трудно, а никого не отсадила от учёбы… Как могла, тянула из последних жил. И зовсим не здря…

После ужина Гриша убежал в клуб на концерт ансамбля «Тамбовские зори».

Мы с мамой остались одни. Сидели на её койке у печи и вспоминали прошлую жизнь-беду…

– Помню, – говорила мама, – февраль сорок второго. Растаял снег. Я с Гришей – ему було семь годов – в горном селении выменяла на батькив кустюм да на свою юбку проса, пшеницы, луку. Бредём с клунками назад. Уже ночь, луна. Речка. Кинуты с берега на берег два бревна. Из-под кладки вырынает вода буруном. Я боюсь переходить. Положили мы на бережку клунки, гадаем, шо робыты. Я кажу: «Гриша! Мы ж утонем, и наши клунки сиротами зостанутся одни на берегу. Жалко…» – «Я ничего не боюсь!» Он перебежал по кладке, оставил там своё зерно. Дважды возвертался ко мне. Перенёс обе мои сумки. Потом взял меня крепко за руку и повёл бочком через кладку. Закрыла я глаза, дрожу, как бы бандюга страх не пихнул меня в ревучую воду. А Бог смиловал. Перешли! Там радости було! Теперь мы сёгодни подкормим своих. Бабка дала нам чурека, сыру… А то… Тебя со всей детсадовской площадкой лагерем посылали летом в горное местечко Бахмаро. Вернулся… Я тебя не узнаю. Спрашую: «Ты шо такый худый? Иля вас тамочки не кормили?» – «Кормили, да мало. Зелёную алычу ели. Да вы сами приезжали два раза, привозили чёрный хлеб и мундирные картохи. Вечером укладывают спать. Воспитатели приказывают: «Закрывайте глаза. Вот так! Вот так! – И сами сильно жмурятся. – А кто не заснёт, того волки унесут в лес и скушают! Вот так делаешь, делаешь, как учили воспиталки, а глаза не спят!»

Оказывается, и в детстве мы были работящие хлопцы. Меня во втором классе как отличники посылали в детский лагерь на целый месяц куда-то под Тифлис. Митюшка в четвёртом классе за отличную учёбу получил вместе с Васюхой Мамонтовым по отрезу синей ткани на костюмчик.

Мама подхваливала нас:

– Учитесь увсегда хорошо. Будут тогда вас все уважать, как агронома Илюшу. Он ездит по плантациям на коняке, а все ходят пеше. Какая цена вон грамотному человеку!

Сколько себя помню, мы ещё маленькими всегда помогали маме. Я вечерами загонял козлят, уток, кур. Гриша растапливал печку, чистил картошку. Митька таскал от криницы воду.