Код из лжи и пепла

– Простите, – начала я, но слова застряли в горле: его взгляд, острый и пронизывающий, остановил меня.

Его губы скривились в улыбке, от которой по спине пробежал холодок. Это не случайность. Это был перехват.

– Что за?.. – выдох сорвался в воздухе, когда я сделала шаг назад, но его стальная рука мгновенно схватила мой локоть. Страх мгновенно опутал, сжал горло, забрал воздух, не оставляя ни единого шанса вырваться.

– Попалась, – произнес он с нарочитым равнодушием.

Я коротко хмыкнула, почти с жалостью.

– Кто ж тебя учил хватать кошку за шкуру, не проверив, есть ли у нее когти?

Резким движением я перехватила его запястье обеими руками, сделала шаг в сторону, и одновременно нырнула под собственной рукой, закручивая его кисть на излом. Тело развернулось, как по учебнику: бедро легло за его колено, и в следующий миг он пошатнулся, теряя опору. Я уже вывернулась из захвата, оказавшись у него за спиной. Все заняло не больше секунды – движение, отточенное до автоматизма, как дыхание.

Я оттолкнулась от пола, как пуля из ствола и уже бежала, скользя по коридору, пока за спиной не захлопнулась тишина, полная оскорбленного удивления.

– Стой! – прозвучал приказ за спиной.

– Сам стой. В аду, – отвечаю не голосом – клинком, бросая слова, как наживку, чтобы он почувствовал: я не цель, я вызов.

Прыжок к лестнице – без оглядки. Каждый шаг – не бегство, а расчет, упрямый подъем туда, где меньше людей, меньше правил, меньше свидетелей. Только ветер. Только я. Только игра без судей.

– Сколько еще она будет убегать? – голос приблизился, превратившись в низкий скрежет – зверь, измотанный охотой и готовый нанести смертельный удар. – Крыша? Отлично. Там ее легче загнать. И добить.

Я добралась до крыши, сердце било не в груди – в горле, в висках, в кончиках пальцев. Ветер встретил, как соучастник – холодный, насмешливый. Я юркнула за вентиляционный блок, прижалась к стене. Мышцы натянуты, как струны, дыхание резкое, но под контролем. Я ждала. Как охотник. Или как добыча, которая умеет кусаться.

Тишина сгущалась, и вдруг – не звук, не шаг, а вес. Ладонь. Теплая. Живая. Скользнувшая мне на плечо с той опасной ласковостью, с которой хищник гладит добычу перед тем, как вонзить клыки.

– Поймал, – прошипел он у самого уха. Его голос – как шелк, натянутый на сталь. Слишком мягкий, чтобы быть добрым. Слишком близкий, чтобы оставить выбор.

Я рванулась – чисто рефлекторно, но поздно. Его рука уже обвила мое запястье. А потом – не толчок, не удар, а движение: плавное, контролирующее. Он не уронил меня, он уложил. Почти бережно. Как будто каждая секунда была заранее просчитана. Как будто все это – танец, и шаги знает только он.

Моя спина коснулась бетона – холодного, как оправдание, но рука, обвившая талию, была горячей. Не агрессивной, контролирующей. Не властной, окончательной. Без возможности исчезнуть.

Я застыла. Не потому что испугалась. Потому что каждая клетка в теле встала по стойке смирно. Сердце стучало быстро и ровно, отдаваясь в запястье, горле.

Воздух между нами сделался густым. Насытился – его запахом, его теплом, его намерением. Пряный, обволакивающий, как кардамон в вине, но с горечью чего-то недобро предвещающего. Что-то между соблазном и угрозой.

Крыша исчезла. Осталась сцена. Только он и я, вычеркнутые из мира и времени. Он – как надвигающаяся гроза в шелковой перчатке. Я – застывшая на лезвии выбора, где шаг влево и шаг вправо одинаково горят под кожей.

И внутри напряжение. Глухое, сдержанное, готовое сорваться. Не страх. Не желание. Что-то без имени. То, что живет между поцелуем и выстрелом.

Я не могла отвести взгляд от его лица. Свет, падавший на скулу, не освещал – вырезал. Черты были точны, резки, словно их высекли из стали. А глаза… черные, как ночь без намека на рассвет. Но в них – пламя. Не пылающее, нет. Тлеющее. Скрытое глубоко, как жар, который не видно, но от которого горит все вокруг.

Он смотрел на меня не как на человека. В его глазах уже было знание – все мои вопросы, страхи, желания. Даже те, о которых я сама еще не догадывалась. Этот взгляд не давил и не угрожал. Он просто держал меня на месте. Не оставлял пути к бегству. Не позволял солгать.

Скулы – резкие, почти болезненно правильные, выточены терпеливой рукой мастера, который не просто лепил красоту, а вырезали из камня предупреждение. Его лицо несло в себе вызов. Оно было слишком совершенным, чтобы быть просто красивым. Это было произведение искусства, где тень и свет играли в опасную игру. Лицо, которое могло принадлежать ангелу мщения или упавшему богу.

Я знала, что должна вырваться. Сделать вдох. Отступить, пока еще могу. Но его присутствие было, как гравитация – тяжелое, плотное, неотвратимое. Он не держал меня больше, и все равно я не могла сдвинуться.

Мысли о побеге рвались наружу, но сталкивались с чем-то другим – с невозможным, пугающим любопытством. С тем напряжением, что пронзает, как искра между двумя полюсами. Сердце стучало оглушительно, желая не просто вырваться, а быть замеченным. Быть услышанным.

– Ты, оказывается, умеешь заставить мужчину побегать, – произнес он, и в голосе звенело нечто большее, чем раздражение. Его дыхание еще сбивалось, и злость мешалась с чем-то другим – с интересом, с непрошеным восторгом. – Мы ведь с тобой уже играли в эту игру, не так ли?

Он все еще нависал надо мной, ладонь удерживала запястье, дыхание касалось скулы.

– Я и так зол, – прошептал он. – Не стоило заставлять меня бегать, как проклятого.

Пальцы коснулись моего подбородка. Не грубо – с хищной вежливостью, за которой скрывается воля.

– Дай взглянуть на твое личико. Интересно, стоит ли оно всей этой охоты. Или ты просто привыкла к тому, что за тобой бегают.

Я вздрогнула – не от боли, а от чего-то гораздо тоньше. От растерянности, что накрывает, когда мир вдруг меняет свои полюса. Пряди волос упали на лицо, и он медленно убрал их за ухо – жест почти интимный, почти невинный.

Он затаил дыхание на мгновение, и я ощутила, как меняется ритм. Его ладонь, до этого уверенная и властная, стала осторожной, будто прикасалась не к коже, а к трещине в стекле – к хрупкой грани, где один неверный шаг может разрушить все.

– Господин, – выдохнула я, сложив руки в пародию на молитву. – Клянусь, у меня правда нет денег. Пожалуйста, не убивайте, я больше не буду убегать! Вы же понимаете, я мертвая никому не выгодна. А живая – ну, тоже спорный вариант, но хотя бы стараюсь.

Слова вырывались быстро, будто я могла отговорить судьбу пустой болтовней:

– Если я испачкала ваш костюм – простите, не специально. Он и правда классный. Химчистка – дело святое. Я сейчас работу ищу, как только найду – все возмещу, с процентами. Я еще студентка, мне за квартиру платить, и вообще – в кошельке десять долларов и чек из прачечной. Хотите, могу отдать. Вот, понимаете, – продолжала я, не давая ему вставить слово, – у меня вообще-то план на жизнь, и он не включает ранние похороны. Учусь, стараюсь, пытаюсь что-то сделать с этим хаосом вокруг. И вообще, кто в наше время без долгов? Я просто не хочу, чтобы все закончилось так глупо. Вот честно, если хотите, могу приготовить вам кофе, рассказать пару историй, что-нибудь смешное, чтобы отвлечься. Ну, пожалуйста, дайте мне шанс, я не такая, как кажется. Только не делайте глупостей.

Я подняла глаза, притворяясь испуганной. Взгляд дрожал, губы чуть приоткрыты – страх почти прорывался наружу. Но внутри все было иначе: холодно, дерзко, расчетливо. Этот спектакль – мой щит и нож. Я знала, что он не просто охотник. За жестокостью прячется что-то куда сложнее, и я подбрасывала в нашу игру неуверенность, чтобы сбить его с толку и перехватить власть. В этом танце выживает тот, кто умеет выглядеть слабым лучше всех.

Он моргнул, пытаясь сложить разбросанные осколки моих слов в цельную картину, но безуспешно.

– Какой костюм? – его рука взмыла в воздух, разрывая мою потоковую исповедь на куски. – Стоп. Стоп. Стоп. Ты правда обычная студентка?

Я запнулась, чувство опасности и странное притяжение сплелись в тугой комок, сжимая грудь. Он вызывал во мне больше ужаса, чем кто-либо из тех, кто когда-то ходил под крылом моего отца.

– А я кто? – спросил он, отпуская мое лицо. Его голос неожиданно потеплел, сбросив стальной налет.

– Бандит? Нет. Коллектор? – слова срывались с губ, переходя на «ты» без спроса, словно власть над мной снималась вместе с последними остатками формальностей.

Он вскинул бровь, сделав вид, что не расслышал. Или расслышал, но не поверил.

– Бандит? – переспросил он, слово царапнуло по нервам. В голосе прорезалось раздражение, сухое, как щелчок хлыста. – Это ты сейчас серьезно?

Я невольно отползла назад, но не замолчала – язык жил отдельно от здравого смысла.

– Ну а кто еще появится из ниоткуда, вцепится в руку и посмотрит так, что сразу ясно – тебе сейчас мозги вывернут? Не профессор философии же… Смешно.

Он прищурился. Не так, чтобы угрожающе – скорее, изучающе. Как смотрят на сломанную игрушку, которая вдруг сама заговорила.

– У тебя талант, – медленно произнес он. – Забалтывать страх до абсурда.

– Выжила – уже неплохо, – пробормотала я. – А дальше – по ситуации.

Он хмыкнул – коротко, без веселья, не зная: смеяться ему или тревожиться. Его взгляд вновь впился в меня, но теперь не как в жертву – скорее, как в нечто непредсказуемое.

– Удивительное у тебя зрение на мир, – произнес он, медленно, пробуя фразу на вкус. – Не боишься смерти… наоборот, ты пугаешь ее. Каждый раз шепчешь ей на ухо: «Не смей ко мне прикасаться».

Я моргнула, с трудом удержав дрожь – не от страха, а от того, как точно он попал в суть. Он выхватил из меня фразу, которую я никогда не осмеливалась произнести вслух.

– Ну, у меня нет на нее времени, – пробормотала я. – Если она придет – пусть сама оформит заявку и подождет в очереди. С остальными.

Его губы дернулись. Не в улыбке – в чем-то более опасном.

– И все же ты дрожала, – заметил он. – Тело всегда выдает правду.

– О да, конечно, – протянула я с сухим сарказмом, – это не страх. Это просто реакция на то, что на меня обрушилась тонна мышц и холодного металла. Хоть ты и не похож на гантелю, эффект примерно тот же.

Он прищурился, но в глазах мелькнул отблеск чего-то, похожего на интерес.

– Значит, я – гантеля? Это новый уровень комплиментов.

– Не комплимент, – уточнила я, скрестив руки на груди. – Это диагноз. В следующий раз предупреждай, когда собираешься падать на людей с неба. Или из стен. Или откуда ты вообще взялся?

Он склонился ближе, и воздух снова сгустился.

– А если я скажу, что наблюдал за тобой давно?

– Тогда я официально подам жалобу в Ассоциацию сталкеров, – выдохнула я, – и прицеплю к ней квитанцию из прачечной.

Он молча смотрел на меня несколько долгих секунд, пытаясь разгадать смесь иронии, страха и дерзости, исходившую от меня. Напряжение в его взгляде не спадало, но голос стал ровнее, почти шепотом:

– То есть… я появлялся в местах, где ты живешь, работаешь и учишься – и все это на недоразумение?

– Именно, – кивнула я, слишком усталая, чтобы выдумывать новые оправдания. Моя версия звучала как сюжет из странной артхаусной пьесы, но была единственной, в которую я все еще могла поверить.

Он чуть наклонил голову, и на губах мелькнула усмешка – скептичная, с холодком:

– Перепутать – ладно. Но бандит? – В голосе сквозила смесь обиды и изумления. – Ты вообще понимаешь, насколько абсурдно было то, что мы сталкивались постоянно?

Я задержала дыхание, потом осторожно, словно пробуя лед на прочность:

– Тогда… чем ты занимаешься?

Он выдержал паузу.

– Я? Офисный работник, – ответ прозвучал резко. – Разве не видно?

Нет, не видно.

Ни капли.

«Офисный работник» – слишком ровное определение для человека, чье присутствие ощущается, как легкое давление в груди. У таких, как он, не бывает простых профессий. Они не вписываются в корпоративные шаблоны, не задерживаются возле кулеров, обсуждая погоду или курс акций. Они не носят костюмы ради дресс-кода – они превращают их в броню.

Каждое его движение – экономия ресурса. Пауза между словами – расчет. Взгляд – сканирование.

Нет, он не из тех, кто просиживает восемь часов за таблицами. Он тот, кто заставляет таблицы бояться ошибаться.

Он заметил мою паузу. Перехватил взгляд.

– Ну? – голос прозвучал спокойно, но с нажимом. – Что в тебе говорит, что я не просто офисный клерк?

– Хорошо, – сказала я, выдохнув. – Давай по порядку. Во-первых, ты сидишь так, будто даже скамейка для тебя – временный тактический пункт. Не расслабляешься. Центр тяжести выровнен. Спина прямая, руки в балансе. Люди в офисе так не сидят – они разваливаются, их ломает день. Ты же ждешь, что сейчас кто-то вынырнет из темноты. А это, прости, уже не «продакт-менеджер».

Во-вторых, твой пиджак. Да, формально – деловой. Но он не мнется. На плечах держится слишком хорошо. Я видела такие только у людей, которые привыкли двигаться резко, но хотят остаться незаметными. Подкладка усиленная. Швы – армированы. Это не для офиса. Это чтобы можно было падать, скользить, бежать. Или, скажем, драться.

Я видела, как он чуть поднял бровь. Не перебивал.

– В-третьих… туфли. – Я кивнула вниз, едва заметно. – С виду – идеальная классика. Матовая кожа, гладкий силуэт, блеск ровный, как на витрине. Но подошва – не обычная. Слишком гибкая, амортизирующая, как у кастомной пары для скрытого сопровождения. А носок чуть усилен – это видно по тому, как ты шагал: тяжесть смещена вперед, а не на пятку, как у офисных. Такие делают под заказ, с учетом задач, где внезапный маневр – не метафора.

Я вскинула бровь.

– Эти туфли не для совещаний. В них можно уверенно бежать… или догонять.

Он чуть наклонился вперед. Глаза стали внимательнее.

– И последнее. То, как ты молчишь. Офисные работники заполняют тишину, чтобы не было неловко. Ты же пользуешься ею. Для тебя молчание – это инструмент. И в нем ты опаснее, чем многие в крике.

Я замолчала.

Воздух между нами чуть остыл.

Он смотрел на меня с такой смесью удивления и настороженности – словно я случайно открыла запретный ящик.

– Вот, – выдохнула я, склонив голову. – Ты спросил. Я ответила.

– И… что ты теперь думаешь? – голос понизился, стал глубже, заполняя собой каждый миллиметр между нами.

– Думаю, – я хмыкнула, – если ты и работаешь в офисе, то там людей не увольняют. Их… устраняют.

Он медленно покрутил в пальцах мой студенческий.

– Смышленая ты, – проговорил он, не отрывая взгляда от карты. – Особенно для своих двадцати двух.

– Ты прочитал это с таким выражением, что я почти ждала, как ты сейчас откроешь мою зачетку и выведешь там «пять», – фыркнула я. – Или отчислишь за дерзость. И раз уж ты такой знаток чужих анкет, – я прищурилась. – А сколько лет тебе, уважаемый «офисный работник»?

Он слегка прищурился, явно не ожидая такого вопроса. Но, к моему удивлению, ответил:

– Двадцать шесть.

– А-а-а, – выдохнула я, прикрыв рот ладонью.

Ну все… мои нейроны официально капитулировали. Похоже, рядом с ним IQ испаряется через кожу.

– Это не очень вежливо, – холодно произнес он, накрывая меня взглядом, от которого хотелось немедленно стать меньше.

– Я просто подумала… тебе максимум двадцать, – сделала я попытку к отступлению, но даже сама услышала, как неубедительно это звучит.

Он выдохнул сквозь нос, уголки губ чуть дрогнули.

– Хорошо, – наконец сказал он, отступая в себя, как человек, принявший очередной странный поворот судьбы. – Значит, все выяснили. Теперь можем идти каждый своей дорогой.

– Да! – искренне улыбнулась я, глядя на него снизу вверх.

Интересно, если бы Иан вырос, повторил бы он путь этого мужчины или выбрал иной?

Он не отводил взгляда. Смотрел пристально, замечая каждый жест, каждую мелочь в моих движениях. Пальцы едва заметно шевельнулись, подбородок чуть опустился – будто он выискивал смысл там, где другие не увидели бы ничего.

– Ты правда считаешь, что стоит так легко относиться к встречам с незнакомцами? Особенно с такими, как я.

Я улыбнулась – неторопливо, с искрой дерзости.

– Есть один занятный феномен – парадокс близости. Люди склонны терять бдительность там, где ощущают уют. Пока ничего не нарушает привычный ритм, мы глядим сквозь угрозы, словно их нет. Так что, возможно, именно твоя внезапность и спутала мне карты.

Он отстранился, давая себе секунду на переоценку. Пальцы скользнули по краю манжета, потом задержались. Взгляд не дрогнул, но в нем появилось движение – как смена глубины в воде. Не отвлекаясь ни на что постороннее, он спросил:

– А если бы я сказал, что моя роль – следить за теми, кто слишком много знает, слишком быстро учится?

Сердце дернулось, пропустив шаг, но голос остался ровным:

– Тогда, похоже, у меня припасено несколько сюрпризов для таких наблюдателей. Ты ведь понимаешь: даже самые изощренные системы таят слабые места – неочевидные, вшитые глубже, чем можно просчитать. И даже идеальные алгоритмы в конце концов сталкиваются с тем, что выходит за пределы формул.

Он приблизился – не рывком, а с той осторожной уверенностью, с какой подходят к огню, еще не решив: греться или обжечься.

– Ты играешь опасно, – его шепот был не угрозой, а аккордом, едва касающимся слуха. – Но я уважаю тех, кто знает цену игре.

Я коротко кивнула. Любопытство разрасталось – уже не научное, не рациональное. Оно напоминало инстинкт, у которого нет языка, только направление.

– А ты? Какой у тебя план?

– Оставить тебе шанс удивить меня.

Наши взгляды пересеклись и все остальное растворилось. Он отступил на шаг, но не отстранился: глаза вспыхнули еще ярче. Это отступление было частью стратегии, а не сомнения. В воздухе остался след – не запах, не жест, а ощущение: нечто началось, но еще не приняло форму.

Я не удержалась и решила подлить масла:

– Знаешь… – я скрестила руки на груди. – Дарвин однажды сказал: «Выживает не самый сильный и не самый умный, а тот, кто лучше всех приспосабливается к изменениям».

Сделала шаг вперед. Не бросаясь, не провоцируя – просто укореняясь в этом моменте, не отводя глаз.

– Так что, если ты рассчитываешь поймать меня, придется научиться менять форму быстрее, чем я меняю маршрут.

Его лицо сохраняло напряжение между интересом и инстинктом. Плечи немного опустились, расслабляясь.

– Адаптация – это хорошо, но я не просто вид, я – хищник, способный на камуфляж и молниеносные атаки. Тебе стоит быть осторожной, если не хочешь стать его добычей.

Я шагнула ближе – не в угрозу, а в вызов. Глаза горели, но не от страха, от внутреннего жара, который нельзя назвать только интересом. Скорее – азартом.

– Тогда это естественный отбор, да? Интересно, кто в этой игре хищник, а кто – жертва. Только помни: даже самые быстрые хищники порой становятся жертвами – достаточно лишь изменить правила.

Он разомкнул пальцы, скрестив руки заново, и выпрямился. Слова проникли в него, открывая пространство между нами. Взгляд оставался прикованным ко мне.

– Правила пластичны, – произнес он, медленно, проверяя вес каждого слова. – И я их переплавляю. Но без последствий не уходит никто, кто решается их переписать без спроса.

– Значит, готовься. Я не просто умею менять правила. Я – причина, по которой они начинают трещать.

В паузе, что повисла между нами, было все: вызов, ожидание, а может быть, даже удовольствие от хрупкости равновесия. Как в шахматной партии, где оба понимают: на доске осталось меньше фигур, чем нужно, чтобы отступать.

Глава 7

«Любая система подчиняется правилам. До тех пор, пока кто-то не решит, что правила больше не работают. Всегда найдется тот, кто начнет их переписывать – не потому что может, а потому что устал играть по чужим».

– Амайя Капоне, раздел «Теория хаоса и корпоративная иерархия», личные заметки.

– Что за соплячка? – Рем резко дернул рукав пиджака, стряхивая с себя нечто большее, чем складку ткани. – Ни тебе извинений, ни намека на благодарность. Манеры, похоже, остались в той эпохе, когда еще верили, что интеллект связан с хорошим воспитанием.

Он не говорил это вслух. Не до конца. Эти мысли жили в скрежете зубов и в звуке шагов – сгустками раздражения, которые не требовали слушателей. За неделю он выстроил вокруг этой девушки маршрут длиннее, чем вокруг любой сделки, которую вел в своей карьере. И каждый раз – она исчезала. Как луч света, прошедший через призму: уходила с углом, который невозможно предсказать.

– Бандит… – выдохнул он, с иронией, но без тени юмора. – Я, блять, президент международной группы компаний. А она думает, что я пришел выбивать с нее долг?

Перед ним появился секретарь Эден. Потрепанный, с сутулой спиной, он переминался с ноги на ногу, готовый извиниться за все, что происходит вокруг. Галстук сбился набок, волосы торчали в разные стороны. Он теребил край папки в руках, стараясь не встречаться взглядом надолго.

– Господин, у меня две новости: одна плохая, вторая – хуже!

– Начинай говорить, пока я еще не примеряю твою шею под костяшки пальцев. – Рем не сбавил шага.

– Плохая: мы тестировали не ту группу. Это первокурсники. Особый отбор. А не старший курс, как вы запрашивали.

– Да неужели? – усмехнулся Рем, оборачиваясь к двери. – Скажи, они хотя бы вышли оттуда в истерике?

Но стоило ему заглянуть внутрь, как все внутри затихло. Улыбка, которая только начинала подниматься по краю губ, рассыпалась, не добравшись до центра лица.

Аудитория не просто не опустела – она заклинила в режиме абсолютной сосредоточенности. Ряды студентов, склонившихся над клавиатурами, напоминали не учащихся, а операторов в штабе при боевом запуске. Никаких посторонних движений. Никаких телефонов. Даже зевков не было – только пальцы, щелкающие по клавишам, и лица, на которых отражалась сдержанная внутренняя борьба.

– Я дал им выбор, – пробормотал секретарь чуть сбоку, не решаясь заглянуть ему в глаза. – Никто не ушел.

Пауза затянулась.

– А вторая, более ужасная новость.

– Время, – потребовал Рем.

– Одна из студентов сдала проект полностью. Без ошибок. С оптимизированным кодом и аннотацией. За двадцать четыре минуты.

Рем медленно развернул голову. Выражение лица не изменилось – оно стало пустым.

– Повтори, – прозвучало почти неслышно, но слова упали на пол тяжело, как металл.

– Проверка дала стопроцентный результат. Вот… – секретарь дрожащей рукой протянул листы.

На первом – удостоверение. Фото. Волны рыжих волос, резкость скул, глаза, в которых вместо зрачков стояли кристаллы. Не просто узнавание – вспышка. Рем не разглядывал, он вспомнил.

Он не спросил. Не переспросил.

– Это она, – сказал он. Просто, как приговор. Ни капли сомнения.

В памяти вспыхнуло – не картинкой, а ощущением: холодный ветер с крыши, вибрация города в ступнях, и она – прижатая к нему, словно пересекала черту не границей тела, а доверием. Он помнил, как ее дыхание перебивалось через его – не от страха, а от темпа, который они задали друг другу. Ее ребра под ладонями были как струны – натянутые, отзывчивые, живые.

И голос. Ломкий на вдохе, с иронией на выдохе. Она шутила – даже тогда, когда в глазах уже был страх. Настоящий. Не паника, не истерика – тонкий, прозрачный страх, от которого хочется оберегать, даже если ты охотник, а она – потенциальная мишень.

Рем моргнул, и момент растворился. Легкая дрожь прошла по пальцам, как от статики.

– Нам ее искать? – спросил секретарь, слишком осторожно.

– Нет, – отрезал Рем. – Не трогай ее. Пока что.

Секретарь отшатнулся едва заметно.

– Но если она пыталась выйти на вас… если она что-то знает…

– Она не преследовала, – взгляд Рема остался приклеен к фотографии девушки. – Она просто оказалась в нужном месте. В самый неподходящий момент. Для меня.

Он сжал лист, и хруст бумаги прорезал тишину, как кость под давлением. Движение было коротким, точным – без лишнего жеста, но в нем угадывалась вся невысказанная злость. Мысли внутри не помещались и искали выход хотя бы через пальцы.

Внутри свербело: не злость, не обида – нечто, не имеющее формулы. И именно это бесило больше всего.

– Во сколько завтра? – спросил он, не поднимая взгляда

– В девять утра, встреча с президентом Виттером, – выпалил Эден, вытирая лоб тыльной стороной ладони. Вид у него был такой, будто в здании отключили лифты, и он пробежал двадцать этажей вверх.

Рем застыл. Взгляд прошил аудиторию, цепляя каждого по очереди. Ни один студент не шелохнулся – сидели выпрямившись, точно вкопанные в спинки стульев. Воздух дрожал от напряжения, но ее среди них не оказалось.

Имя Амайи вспыхнуло в голове и осталось там – горячей точкой, как ожог, на который нечаянно давишь снова и снова. Память не отпускала: ее запястье в его руке, легкое дрожание мышц, дыхание, которое он впитал вместе с ее словами.