Код из лжи и пепла

Он отстранился, давая себе секунду на переоценку. Пальцы скользнули по краю манжета, потом задержались. Взгляд не дрогнул, но в нем появилось движение – как смена глубины в воде. Не отвлекаясь ни на что постороннее, он спросил:

– А если бы я сказал, что моя роль – следить за теми, кто слишком много знает, слишком быстро учится?

Сердце дернулось, пропустив шаг, но голос остался ровным:

– Тогда, похоже, у меня припасено несколько сюрпризов для таких наблюдателей. Ты ведь понимаешь: даже самые изощренные системы таят слабые места – неочевидные, вшитые глубже, чем можно просчитать. И даже идеальные алгоритмы в конце концов сталкиваются с тем, что выходит за пределы формул.

Он приблизился – не рывком, а с той осторожной уверенностью, с какой подходят к огню, еще не решив: греться или обжечься.

– Ты играешь опасно, – его шепот был не угрозой, а аккордом, едва касающимся слуха. – Но я уважаю тех, кто знает цену игре.

Я коротко кивнула, словно внутреннее пламя требовало выхода, но сохраняло лицо. Любопытство разрасталось – уже не научное, не рациональное. Оно напоминало инстинкт, у которого нет языка, только направление.

– А ты? Какой у тебя план?

Он наклонился чуть ближе, словно хотел стереть само расстояние – не физически, а в интонации, в намерении.

– Оставить тебе шанс меня удивить.

Наши взгляды пересеклись и все остальное растворилось. Он отступил на шаг, но не отстранился: глаза вспыхнули еще ярче. Это отступление было частью стратегии, а не сомнения. В воздухе остался след – не запах, не жест, а ощущение: нечто началось, но еще не приняло форму.

Я не удержалась и решила подлить масла:

– Знаешь… – я скрестила руки на груди. – Дарвин однажды сказал: «Выживает не самый сильный и не самый умный, а тот, кто лучше всех приспосабливается к изменениям».

Сделала шаг вперед. Не бросаясь, не провоцируя – просто укореняясь в этом моменте, не отводя глаз.

– Так что, если ты рассчитываешь поймать меня, придется научиться менять форму быстрее, чем я меняю маршрут.

Его лицо выглядело так, словно я застала его на границе интереса и инстинкта. Плеча заметно расслабились.

– Адаптация – это хорошо, но я не просто вид, я – хищник, способный на камуфляж и молниеносные атаки. Тебе стоит быть осторожной, если не хочешь стать его добычей.

Я шагнула ближе – не в угрозу, а в вызов. Глаза горели, но не от страха, от внутреннего жара, который нельзя назвать только интересом. Скорее – азартом.

– Тогда это естественный отбор, да? Интересно, кто в этой игре хищник, а кто – жертва. Только помни: даже самые быстрые хищники порой становятся жертвами – достаточно лишь изменить правила.

Он разомкнул пальцы на скрещенных руках, выпрямился и чуть откинулся назад. Слова зацепили его, заставили расчистить для них место между нами. Плечи чуть опустились, взгляд остался прикован ко мне.

– Правила пластичны, – произнес он, медленно, проверяя вес каждого слова. – И я их переплавляю. Но без последствий не уходит никто, кто решается их переписать без спроса.

– Значит, готовься. Я не просто умею менять правила. Я – причина, по которой они начинают трещать.

В паузе, что повисла между нами, было все: вызов, ожидание, а может быть, даже удовольствие от хрупкости равновесия. Как в шахматной партии, где оба понимают – на доске осталось меньше фигур, чем нужно, чтобы отступать.

Глава 7

«Любая система подчиняется правилам. До тех пор, пока кто-то не решит, что правила больше не работают. Всегда найдется тот, кто начнет их переписывать – не потому что может, а потому что устал играть по чужим».

– Амайя Капоне, раздел «Теория хаоса и корпоративная иерархия», личные заметки.

– Что за соплячка? – Рем резко дернул рукав пиджака, стряхивая с себя нечто большее, чем складку ткани. – Ни тебе извинений, ни намека на благодарность. Манеры, похоже, остались в той эпохе, когда еще верили, что интеллект связан с хорошим воспитанием.

Он не говорил это вслух. Не до конца. Эти мысли жили между зубами и шагами – сгустками раздражения, которые не требовали слушателей. За неделю он выстроил вокруг этой девушки маршрут длиннее, чем вокруг любой сделки, которую вел в своей карьере. И каждый раз – она исчезала. Как луч света, прошедший через призму: уходила с углом, который невозможно предсказать. Слишком быстро. Слишком дерзко. Слишком интересно.

– Бандит… – выдохнул он, почти с иронией, но без тени юмора. – Я, блять, президент международной группы компаний. А она думает, что я пришел выбивать с нее долг?

Перед ним появился секретарь Эдена – словно из ниоткуда. Потрепанный, с сутулой спиной, он переминался с ноги на ногу, готовый извиниться за все, что происходит вокруг. Галстук сбился набок, волосы торчали в разные стороны. Он теребил край папки в руках, стараясь не встречаться взглядом надолго.

– Господин! У меня две новости: одна плохая, вторая – хуже!

– Начинай говорить, пока я еще не примеряю твою шею под костяшки пальцев, – Рем не сбавил шага.

– Плохая: мы тестировали не ту группу. Это первокурсники. Особый отбор. А не старший курс, как вы запрашивали.

– Да неужели? – усмехнулся Рем, оборачиваясь к двери. – Скажи, они хотя бы вышли оттуда в истерике?

Но стоило ему заглянуть внутрь, как все внутри затихло. Улыбка, которая только начинала подниматься по краю губ, рассыпалась, не добравшись до центра лица.

Аудитория не просто не опустела – она заклинила в режиме абсолютной сосредоточенности. Ряды студентов, склонившихся над клавиатурами, напоминали не учащихся, а операторов в штабе при боевом запуске. Никаких посторонних движений. Никаких телефонов. Даже зевков не было – только пальцы, щелкающие по клавишам, и лица, на которых отражалась сдержанная внутренняя борьба.

– Я дал им выбор, – пробормотал секретарь чуть сбоку, не решаясь заглянуть ему в глаза. – Никто не ушел.

Пауза затянулась. Воздух между ними сделался вязким, как перед грозой.

– А вторая, более ужасная новость.

– Время, – потребовал Рем.

– Одна из студентов сдала проект полностью. Без ошибок. С оптимизированным кодом и аннотацией. За двадцать четыре минуты.

Рем медленно развернул голову. Выражение лица не изменилось – оно стало пустым.

– Повтори, – прозвучало почти неслышно, но слова упали на пол тяжело, как металл.

– Проверка дала стопроцентный результат. Вот… – секретарь дрожащей рукой протянул листы.

На первом – удостоверение. Фото. Волны рыжих волос, резкость скул, глаза, в которых вместо зрачков стояли кристаллы. Не просто узнавание – вспышка. Рем не разглядывал, он вспомнил.

Он не спросил. Не переспросил.

– Это она, – сказал он. Просто, как приговор. Ни капли сомнения.

В памяти вспыхнуло – не картинкой, а ощущением: холодный ветер с крыши, вибрация города в ступнях, и она – прижатая к нему, словно пересекала черту не границей тела, а доверием. Он помнил, как ее дыхание перебивалось через его – не от страха, а от темпа, который они задали друг другу. Ее ребра под ладонями были как струны – натянутые, отзывчивые, живые.

И голос. Ломкий на вдохе, с иронией на выдохе. Она шутила – даже тогда, когда в глазах уже был страх. Настоящий. Не паника, не истерика – тонкий, прозрачный страх, от которого хочется оберегать, даже если ты охотник, а она – потенциальная мишень.

Рем моргнул, и момент растворился. Легкая дрожь прошла по пальцам, как от статики.

– Нам ее искать? – спросил секретарь, слишком осторожно.

– Нет, – отрезал Рем, голос стал глухим. – Не трогай ее. Пока что.

Секретарь отшатнулся едва заметно.

– Но если она пыталась выйти на вас… если она что-то знает…

– Она не преследовала, – взгляд Рема остался приклеен к фотографии девушки. – Она просто оказалась в нужном месте. В самый неподходящий момент. Для меня.

Он сжал лист, и хруст бумаги прорезал тишину, как кость под давлением. Движение было коротким, точным – без лишнего жеста, но в нем угадывалась вся невысказанная злость. Мысли внутри не помещались и искали выход хотя бы через пальцы.

Внутри свербело: не злость, не обида – нечто, не имеющее формулы. И именно это бесило больше всего.

– Во сколько завтра? – спросил он, не поднимая взгляда

– В девять утра, встреча с президентом Виттером, – выпалил Эден, вытирая лоб тыльной стороной ладони. Вид у него был такой, будто в здании отключили лифты, и он пробежал двадцать этажей вверх.

Рем застыл. Взгляд прошил аудиторию, цепляя каждого по очереди. Ни один студент не шелохнулся – сидели выпрямившись, точно вкопанные в спинки стульев. Воздух дрожал от напряжения, но ее среди них не оказалось.

Имя Амайи вспыхнуло в голове и осталась там – горячей точкой, как ожог, на который нечаянно давишь снова и снова. Память не отпускала: ее запястье в его руке, легкое дрожание мышц, дыхание, которое он впитал вместе с ее словами.

Все вокруг сделалось странно тихим – как в комнате, где на мгновение выключили звук, но оставили напряжение.

Он провел рукой по вороту пиджака, будто тот стал тесен, и бросил через плечо:

– В девять? Зачем издеваться? – слова слетели небрежно, лениво, но в них слышался дискомфорт, тонко просочившийся в дикцию. – Ты же знаешь: до десяти я не просыпаюсь.

– Он требует встречи до совета, – выдавил Эден, вцепившись в планшет. – Одиннадцать уже расписано под ключ. Мы не можем отказать.

– Тц, – Рем щелкнул языком и, наконец, развернулся. Линия его плеч сместилась с ленцой, как у хищника, которому помешали на середине охоты. Он посмотрел на помощника с выражением усталого превосходства. – Ты же знаешь, как мне неприятно смотреть на их рожи. Потные лбы, надутые щеки, отчаянные попытки выглядеть незаменимыми.

Он сделал паузу, чуть наклонившись вперед.

– Давай без меня. Пусть обсуждают бюджеты с калькулятором, я не буду играть в скучные игры.

Эден вздрогнул, будто за спиной кто-то незаметно закрыл дверь. Ему не нужно было объяснять – определенная интонация Рема была как щелчок по нервной системе: не громкая, но удар точный.

– Это невозможно, господин! – выдохнул он, голос дрогнул на последних слогах. Он сделал шаг назад. – Это прямое распоряжение! Если вы не…

– Кто это сказал? – Рем не повысил голоса, но в его интонации что-то дрогнуло – точно микротрещина в металле перед взрывом давления.

Аудитория просела на несколько дециметров: даже кондиционер перешел на бесшумный режим, а студенты, которые еще секунду назад двигались, застыли. Один едва заметно опустил глаза, другой судорожно сжал мышку, словно от нее зависела его безопасность.

Звук вибрации в кармане прозвучал неожиданно громко – как выстрел в оперной тишине. Рем скользнул взглядом вниз, и мышцы на его лице переключились в режим изоляции: скулы напряглись, челюсть сдвинулась на долю миллиметра. На экране – имя, которое было как заноза под ногтем.

Он поднес телефон к уху.

– Слушаю.

Ответ прозвучал ровно, с той тягучей грацией, с какой капля яда падает в бокал:

– У господина есть к тебе просьба.

Рем не спешил с ответом. Его взгляд застывал в пустоте, где через толщу времени и пространства он видел, как снова сжимает хрупкое запястье. Просьбы – это не для него. Особенно те, что носят вкус власти. Их не вписывают в ежедневник, их шепчут – как яд в бокал: тихо, дозировано, чтобы ударить не сразу, а метко.

Но странным было другое: он ловил себя на мысли, что готов сорваться. Снова. Особенно если на другом конце будет она.

– Ну что, пойдем? – Хенри подпрыгнул рядом, словно ребенок, впервые коснувшийся снежинки. Его глаза светились таким неподдельным восторгом, что я невольно представила: если бы у человека был хвост, у Хенри он точно завивался бы в нескончаемом вихре радости.

Я не удержалась – уголки губ непроизвольно приподнялись. С ним улыбка приходила сама, как дыхание.

–Тетя уже ждет нас! – Хенри, не теряя энергии, потер ладони.

– Хорошо, – кивнула я, придерживая книгу у груди, как святыню.

– Это на английском? – его взгляд уперся в обложку, украшенную золотыми буквами. Он склонился ближе, чтобы прочесть.

– «The Divine Proportion. PHI» – «Божественная пропорция. Число PHI», – пробежала по губам, словно напоминая себе, зачем вообще взяла эту книгу.

– О, я слышал! – Хенри засиял, в глазах заблестела искра. – Был на лекции профессора в Кембридже. Три часа подряд рассказывал о символизме в искусстве. Словно слушал симфонию, только написанную словами.

– Он, наверное, упоминал, что PHI – не просто число, – добавила я увлеченно. – Это эстетическая константа, заложенная в саму ткань мира. Биологическое равновесие, архитектурная стабильность, музыкальная симметрия – почти как универсальный язык Бога. И, если верить Ливио, PHI встречается чаще, чем PI, если искать не в формулах, а в пропорциях тел и вещей.

Хенри захлопал глазами от удивления.

– Да-да! Он говорил измерить длину от плеча до пальцев и потом от локтя до пальцев. Поделить. Получается 1,618. Клянусь, я побежал домой за линейкой!

Я тихо рассмеялась, прикрыв рот рукой.

– Микеланджело использовал это число в композициях Сикстинской капеллы. Да Винчи применил его при создании «Витрувианского человека». Архитектура Парфенона, Пирамиды Гизы, даже фасад зданий ООН – все подчинено этому золотому коду. PHI словно рифма, которую Вселенная вставляет в каждое свое стихотворение.

Я не заметила, как мы подошли к перекрестку, а за ним уже манило знакомое кафе с выцветшей вывеской и запахом лапши в воздухе. Мир вокруг остался где-то на задворках сознания.

– Мы пришли! – Хенри перекинул рюкзак на другое плечо.

Я замедлила шаг, взгляд зацепился за отражение книги в витрине. «1,618» – шептали цифры с обложки. На секунду показалось: если в мире есть порядок, продиктованный этой величиной, то, возможно, хаос в моей жизни тоже часть этого божественного уравнения.

Мы подошли к стеклянной двери, и сцена за ней мгновенно сменила тон. Полукруг из массивных мужчин, похожих на обрушившиеся глыбы тьмы, окружили Соджина и Сумин. За их спинами хаос: опрокинутые стулья, разбитая посуда, сломанные спинки диванов. А главное – тишина. Не просто отсутствие звука, а глухой вакуум, где каждое движение может стать последним.

– Что… происходит?.. – Хенри прищурился, брови сдвинулись. Он не отпрянул, но его пальцы судорожно сжали лямку рюкзака.

Я уже не смотрела. Действовала. Камера на телефоне ожила в ладони без лишнего колебания – палец сдвинулся по экрану, как по гравированной дорожке. Это не было осознанным решением – скорее, внутренним импульсом, похожим на инстинкт. Позже можно будет думать. Сейчас – только зафиксировать. Потому что если не останется следа, не будет и справедливости. А они уйдут, как дым из пробитой стены.

– Мы… мы все отдадим, слышите? Все! – голос дяди рассыпался на глухие осколки. Он шагнул вперед, грудью закрывая тетю, но в этом движении не было силы, только страх, измотанный временем.

Это был не тот Соджин, что держал ресторан в железной хватке. Это был человек, которого вынули из привычного мира и выбросили на арену, где правят звери.

Один из громил с хрустом опустился в перевернутое кресло. Поза вальяжная, колени широко, руки повисли с подлокотников. И все в нем говорило: здесь он не гость, а хозяин.

– Да что, мать вашу, за цирк? – проговорил он, склонившись чуть вперед. – Полгода мы играли в кошки-мышки с вами, ублюдки. И ты все еще надеешься, что конец этой сказки будет без крови?

Он провел ладонью по подлокотнику, словно гладил зверя, и ухмыльнулся.

– Простите… – Сумин пошатнулась, едва не упала, удержалась за край стола. А когда ее взгляд упал на нас, ужас в ее глазах был таким живым, что казалось – он может прорезать воздух. Он замер там, внутри зрачков, как лед, как безмолвный крик.

– Может, стоит немного ускорить процесс? – второй шагнул ближе. Пальцы сжались в кулак. – Когда ваши ребра запоют симфонию боли, может, вы вспомните, где наши деньги.

– Тц-тц-тц, – я сделала шаг вперед, не отрывая взгляда от экрана.

– Преступление против общественного порядка. Групповое запугивание. Угроза жизни. Порча имущества. Холодное оружие. Все на камере. Все с геометкой. Хотите список полностью?

Они разом обернулись. Один – с выцветшей татуировкой, похожей на старый шрам – щелкнул нож-бабочку. В глазах вспыхнуло что-то резкое, звериное. Опасный. Но глупый.

– Убери камеру, пока цела, – прорычал он.

Я не дрогнула.

– Не советую, – проговорила четко. Не громко, но так, чтобы каждое слово вонзалось в них, как гвоздь. – Видео уже в облаке. Лица, голоса, координаты. Система распознает вас быстрее, чем вы успеете моргнуть. Так что слушайте внимательно. Следующее, что вы сделаете – определит, где вы встретите следующий рассвет. В своей кровати или в камере.

Хенри собирался встать передо мной, но я остановила его легким движением руки, не отворачиваясь. Я не отвергала его защиту. Просто понимала: его охрана – это моя уверенность и точность.

– Согласно статье двести шестьдесят один Уголовного кодекса Республики Корея, нападение группой с отягчающими обстоятельствами – включая угрозы жизни, демонстрацию оружия и нанесение ущерба – карается лишением свободы сроком до десяти лет. А если жертвы – пожилые, как в данном случае, – вступает в силу пункт о социальной уязвимости. Вам грозит не просто суд. Вам грозит прецедент, – я говорила ровно, почти монотонно, как прокурор, читающий обвинение. – И, как я понимаю, это не первый раз, когда вы приходите сюда?

Воздух сгустился. Кто-то шевельнулся, кто-то кашлянул. Главный – в черной куртке, с выцветшей татуировкой на шее – задержался взглядом, решая: надавить или отступить.

– Ну? – Я чуть склонила голову. – Мне идти с вами до полицейского участка или у вас достаточно мозгов, чтобы ретироваться самостоятельно?

– Да кто ты вообще такая? – прорычал он и шагнул вперед, хватая меня за руку.

Он успел дотронуться – только дотронуться.

Я развернулась на левой пятке и сместилась вправо, уходя из линии атаки. Колено резко пошло вверх и врезалось сбоку по его ноге – точно под коленную чашечку. Удар был выверен: сустав ушел, связки не выдержали, и он мгновенно потерял равновесие.

Не дав ему упасть, я вцепилась в волосы у основания черепа и дернула вниз – резко, без замаха. Корпус послушно рухнул вперед. Я развернулась вместе с ним, перенесла вес и коротким, точным движением направила его голову об край стола. Удар был хлестким и плотным – без суеты, без колебаний. Все – за доли секунды. Не смерть, но унизительно и громко.

Он не успел вскрикнуть. Воздух вышел из него вместе с гордостью.

– Что она… – начал второй, но я уже шагнула вперед.

Он метнулся навстречу – прямолинейно, как привык. Я сместилась вбок, проскользнула под размашистой рукой и всадила кулак точно в солнечное сплетение, где дыхание превращается в боль. Его тело дернулось, он захрипел и начал оседать. Не дав ему собраться, я развернулась и локтем сбила его в шею – контролируемо, точно, с нужной силой, чтобы выключить, не переломать.

Третий не делал ошибок первых двоих. Достал нож, щелкнул лезвием – без угроз, без слов. Просто двинулся вперед, с расчетом. Но я уже стояла на опоре, дыхание ровное, плечи расслаблены.

Когда он вошел в дистанцию, я шагнула внутрь – ближе, чем позволяли правила уличной драки. Левой отбила его руку вниз, загоняя нож в мертвую зону, а правой ногой резко ударила в его внутреннее бедро, в нервный узел. Он качнулся, потерял опору. Я перехватила запястье, вывела его наружу, провернула – точно, в сустав. Лезвие выпало, с металлическим лязгом ударилось о плитку. Он дернулся, но уже поздно: я развернулась, потянула его вниз за руку и направила лицом в пол. Без лишнего усилия, только техника и вес.

Звук удара был глухим. Потом – тишина. Уже не просто пауза. Плотная, насыщенная, как воздух после выстрела. Все остановилось. Только пульс в висках напоминал, что время еще движется.

– Кто я? – Я подняла голову и посмотрела на них так, будто держала в руках вес их собственных судеб. – Та, кто умеет говорить языком закона в зале суда и ломать кости изнутри тем, кто не понимает других языков.

Сзади, ровным и ледяным голосом, прозвучал Хенри:

– Видео уже в облаке. Со звуком. Вам стоит уйти, пока это все, что от вас потребуют.

Главарь – кровь стекала по виску, задерживаясь в уголке губ – не ответил. Молча вытер лицо рукавом и метнул взгляд. Не ярость, не вызов. Он хотел, чтобы это выглядело как угроза. Но это был страх. Затаенный, скрученный внутри, слишком знакомый, чтобы спутать.

Он шагнул назад. За ним – остальные. Шум их ботинок по полу был единственным, что осталось от их власти. А когда дверь закрылась – наступила тишина. Уже не угроза. Уже – контроль.

Я тяжело выдохнула – впервые за все это время, будто только сейчас разрешила себе дышать. Сердце грохотало где-то в ключицах, пульс отдавало в пальцах. Колени подрагивали, но я стояла. Потому что надо было стоять.

– Тетя Сумин! – Я рванулась к ней. Ее руки дрожали, плечи опущены, но она жила.

Она уставилась прямо в лицо, не мигая, стараясь поймать в моих чертах хоть какую-то связь с тем, что только что случилось. И все же в ее взгляде промелькнуло нечто новое – не вера, еще нет, но направление, куда можно было бы эту веру поставить.

– Вы в порядке? Они не тронули вас? – Я опустилась рядом, руки уже тянулись проверить пульс, локти, виски – любые следы, любые признаки боли. Но дело было не только в синяках.

Я искала логику в хаосе. Пыталась собрать уравнение из страха, унижения и хрупкости – всего, что осталось после них. Пыталась найти переменную, которую можно исцелить.

– О, дорогая… – Сумин выдохнула это, как последнее тепло из груди, словно вместе со звуком вырвалась надежда. – Зачем ты?.. Ты же понимаешь, теперь они пойдут за тобой.

– Потому что кто-то должен был их остановить, – сказала я спокойно. – Закон – это не поэтическая аллегория. Это молот. И если его не поднимать, он покрывается ржавчиной. Становится оружием в чужих руках.

Хенри пододвинул стул. Сумин опустилась на него с ощутимой осторожностью. Тело сопротивлялось, не доверяло покою. Она села, положив руки на колени, пальцы сжались в ткань.

Я обернулась к Соджину. Он стоял в стороне, сжатый, плечи поднимались в прерывистом дыхании. Глаза опустились вниз, а руки сжались в кулаки.

– Это не впервые? – спросила я тихо.

Он кивнул, лицо побледнело. В его взгляде не было злости – только усталость и тихое принятие.

– Обычно он присылал других. Угрожал, давил взглядом, пытался запугать. Сегодня он пришел сам, – голос срывался, прерывался глубоким вдохом. – Значит, он не намерен ждать дальше. Его терпение кончилось.

Я уже собиралась задать следующий вопрос – кто он, что за долг, какой страх – как дверь резко распахнулась. Ветер ворвался в комнату, пробежал по полу и сбил с стойки бумажную салфетку. Она взлетела в воздух, упала, остановившись на краю стола.

– Мама! Отец! – голос парня срывался, резал тишину и наполнял пространство тревогой. Он вбежал, почти спотыкаясь, грудь тяжело поднималась и опускалась. Лицо напряжено, глаза широко раскрыты, взгляд метался по комнате. – Что здесь случилось? Опять они? Они вернулись?

За ним вошел Лиам, двигаясь сдержанно, оценивая обстановку.

Его шаги звучали четко и ровно, каждый движением выверен и собран. Он быстро осматривал помещение, задерживая взгляд на мельчайших деталях, словно собирал кусочки пазла, чтобы восстановить всю картину.

– Амайя! – голос брата резко прорезал тишину. Он подбежал, дыхание сбивчивое, в глазах – тревога и злость, перемешанные страхом. Взгляд скользнул по моему лицу, по рукам, как проверка на целостность.

Я схватила его за запястье, сильно, с нажимом, и сразу повела в сторону. В угол. Подальше от чужих глаз и ушей. Он не сопротивлялся.

– Я же говорил им! – голос сына сорвался. – Говорил, что все скоро верну. Эти ублюдки… они пришли. Угрожали. Ломали. Пугали вас. Почему вы молчали? Почему не вызвали полицию? Почему просто сидите?!

Плечи тряслись. Он не стоял – удерживался, как человек, балансирующий на краю. Пальцы дрожали, сжимаемые до боли. Ни шагу вперед, ни выхода назад – только напряженный гнев.

Отец поднял голову, в глазах – пустота и давно выгоревшая злость.

– А что мы могли? – голос глухой, сухой. – Мы в клетке, сын. Каждый шаг – выстрел. Вызовем полицию – придут с оружием. Не вызовем – с костями.

– Что здесь, черт возьми, произошло? – выдохнул Лиам, оглядывая разрушения, как полевой медик, пытающийся собрать картину после взрыва. – Только не говори, что ты к этому причастна, Амайя.

– Конечно, нет, – прошипела я, укоризненно толкнув его в плечо, возвращая в реальность. – Это не из-за меня. Хотя я и была здесь, когда все случилось. У этой семьи долг. А методы взыскания, которые использует их кредитор, ближе к средневековой инквизиции, чем к современным нормам.