Пристанище пилигримов

– Куда тебе, на Тагилстрой? – спросил он, а я молча кивнул головой.

– Садись! – крикнул он, запуская двигатель, и добавил: – Мне тоже пора на отдых.

Я заикнулся о деньгах, но он махнул рукой и объяснил, что живёт на Смычке, а это значит, нам – по пути. Я откинулся в кресле и с облегчением выдохнул: «Ну тогда трогай, дружище, и пускай этот день наконец-то закончится». Он отпустил сцепление, и машина медленно покатилась.

– Ну ты, конечно, красавчик! – воскликнул он, как только мы тронулись; с уважением поглядывал на меня, заискивающе улыбался, сверкая рандолевой фиксой. – Я такие драки только в кино видел… Первый удар был на вынос тела, а потом ты провёл такую красивую комбинацию, что я просто охренел. Резкий как понос! У кого тренировался, братишка?

– Меня вот такие архаровцы всю жизнь тренировали, – с трудом ответил я, измождённо прикрыв веки.

Я тщетно пытался унять нервную дрожь, которая холодной волной пробегала по всему телу. Мне даже было стыдно перед таксистом, потому что у меня тряслись руки, колени, подбородок, зубы отстукивали чечётку, – плюс ко всему ломило выбитое плечо и острая боль стягивала левую часть лица.

– А чё так долго с ними разговаривал? – спросил он с ехидной ухмылкой. – За спину пустил… А если бы не успел?

– Успел ведь, – ответил я. – К тому же я всегда даю возможность подумать…

–Такие думать не умеют! – весело кричал он, выруливая на Индустриальную. – Деревянные, блядь, по пояс! Сам таким же вернулся из армии! О чём ты говоришь?!

Он громко смеялся, закинув голову и сверкая рандолевым зубом.

Дорога пролетела незаметно. Он высадил меня у кинотеатра «Сталь», куда ещё бегали мои родители в 1965 году на вечерние сеансы, а в тот момент его окна уже были заколочены грубыми досками. Шеф не взял с меня ни копейки в знак уважения и восхищения моим талантом, и тогда я понял в очередной раз, что всё в этой жизни достаётся победителям.

Моросил мелкий дождь, или точнее сказать, повис в воздухе бледной туманной дымкой. Огромные мокрые тополя, размашисто раскинув ветви, стояли вдоль дороги. Я шлёпал по лужам в мокрых ботинках и с удовольствием различал, как из тумана появляется моя родная девятиэтажка, силуэтом напоминающая английский Тауэр – такая же мрачная и угловатая.

На улице не было ни души, и в моей квартире, когда я открыл дверь, было тихо, прохладно, ветрено, поскольку были открыты все форточки. Не было никаких признаков жизни: не пахло борщом или жаренной рыбой, никто не грел мне постельку, сладко похрюкивая под одеялом, никто не наполнял этот дом теплом и любовью.

Ещё недавно я радовался свободе, что свалилась на меня так непредсказуемо, наслаждался тишиной, словно это была самая лучшая музыка на свете, но в то промозглое утро мне вдруг захотелось нестерпимо, чтобы меня встречала на пороге – ну пускай даже не супруга с кучей ребятишек, а хотя бы любящая преданная собака.

Не раздеваясь, я прошёл на кухню, сел у окна и закурил. Глядя на это хмурое небо, на это бледное солнце, просвечивающее сквозь пелену облаков, я задумался о том что происходит: «Я очень устал… Устал от бессмысленной суеты, от разочарований… Устал от самого себя… Я живу не в том теле, не в том месте, не в то время…»

На подоконник сел голубь и начал расхаживать туда-сюда с деловым видом. Прилетел второй, третий, и они начали заглядывать в окно, выпрашивая «манны небесной». Каждое утро я подкармливал их и приговаривал: «Кушайте-кушайте, мои родные… Да не оскудеет рука дающего», – но в тот день хлебница была пуста, в ней не было ни крошки.

«Через несколько часов я сяду в поезд и поеду к морю, к солнцу, к любимой жене… – размышлял я, погружаясь в детские воспоминания, когда мы всей семьёй отправлялись на юг. Я помню, какая была неописуемая, необъятная, ни с чем не сравнимая радость… Но в то пасмурное утро в моей душе не было даже попутного ветерка, а лишь – гнетущая затхлая пустота. Не было даже предвкушения встречи с моей прекрасной Еленой, хотя я не видел её уже два месяца. Она как будто перестала для меня существовать.

«Но почему я не хочу ехать? – спрашивал я у самого себя. – Может, потому что придётся много врать и лицемерить? А может, я просто разлюбил её? А может, я просто устал от жизни? Кончился серотонин? Оскудела душа? Порох подсырел?»

Этот мир невозможно освоить, ему невозможно противостоять. Перед фатальными угрозами беззащитны все: и богатые, и бедные, и слабые, и сильные, – иммунитета ни у кого нет. В конечном итоге проиграет каждый. Это словно катить квадратный камень в гору, верхушки которой не видно, и как только перестаёшь упираться, этот молох начинает на тебя наваливаться и подминать под себя.

Кто не борется, тот непобедим. Это не я сказал, а Лао-Цзы. Если ты можешь принять одиночество и безденежье, то ты обретёшь свободу.

«Свобода – это когда нечего терять. Свобода – это отсутствие страха, даже перед смертью. Жизнь – это сон. Смерть – это пробуждение. Ничего не боюсь. Никого не боюсь. Лучше умереть, чем быть рабом…» – шептал я в полузабытьи и в какой-то момент задремал, положив голову на руки, под монотонный шелест дождя…

Кто-то постучал в дверь, и я проснулся… Я подошёл к двери и открыл её – там никого не было. Показалось? Время было около двенадцати. Я начал собираться в дорогу.

В 14:25 я приехал на вокзал. До отправления оставалось ещё сорок минут, и я решил позвонить Тане. Когда металлический жетон провалился в щель, я услышал в трубке знакомый певучий голос:

– Алло. Алло. – Мне не хотелось говорить, мне просто хотелось её услышать. – Эдик, это ты? – Я слегка напрягся и даже прикрыл мембрану ладошкой. – Я знаю, что это ты…

– Да, это я…

– Зачем ты звонишь? – строго спросила она. – Мы всё уже решили… Ты по-другому не можешь, а я не могу ждать, пока ты нагуляешься и соблаговолишь ко мне вернуться. Ты любишь свободу? В таком случае я тебя больше не держу… Ты свободен. Поступай как считаешь нужным. Только не надо мне морочить голову… И Елене Сергеевне, в том числе! Потому что тебе никто не нужен! Потому что ты самый настоящий волк-одиночка! Ты никого не любишь, даже собственного ребёнка! Да что там говорить, ты даже самого себя не любишь! Мансуров! Зачем ты коптишь это небо?! Для чего ты живёшь на этой земле?!

В конце этого монолога у неё началась истерика. Последнее время она регулярно срывалась на крик, чего раньше не было. Когда мы только начинали встречаться, она была спокойной как Северный Ледовитый океан: её трудно было вывести из себя и спровоцировать на конфликт, она была молчаливой, уравновешенной, замкнутой.

Она мастерски играла роль странной девушки, посылая мне загадочные улыбки и двусмысленные фразы, оставляя мои вопросы без ответов и подменяя их многозначительным молчанием. В её пальцах постоянно дымилась сигарета, и весь её образ был окутан мистической дымкой. А ещё у неё были странные глаза: они постоянно меняли цвет от тёмно-зелёного до чайного; чаще всего они выражали безразличие и космическую пустоту, но иногда они вспыхивали неподдельным интересом и жизнелюбием, и тогда в её горящих глазах скакали чёртики. В такие моменты она была настолько притягательна, что могла за пояс заткнуть самых шикарных красавиц из Голливуда.

И вдруг перед моим отъездом этот образ рушится, и выясняется, что Татьяна Шалимова интересничает, что на самом деле она обыкновенная женщина, страдающая тщеславием и ревностью, что она самая настоящая эгоистка и психопатка, жаждущая абсолютной власти над человеком. А ещё я понял, что она неспособна кого-то любить, что нет в её организме нужных для этого рецепторов, что нет в её душе элементарного сострадания.

Она продолжает орать, и мембрана, словно циркулярная пила, режет мою перепонку. Я внимательно её слушаю и не перебиваю. Честно говоря, мне нечем парировать и она совершенно права, но я всё-таки пытаюсь оставить себе шанс на возвращение… Мне кажется: если я пошлю её в долгое путешествие на Арарат и повещу трубку, то последняя тонкая ниточка между нами оборвётся, и тогда она исчезнет из моей жизни навсегда.

Я замер в плебейской позе у телефона-автомата, а вокруг плещется жизнь, снуют люди с чемоданами и огромными баулами, привокзальная площадь залита солнцем, которое просочилось в просвет между серыми войлочными облаками, глянцевито сверкают тёмные лужи на асфальте, над которыми поднимается пар. Теплеет. Электронное табло над входом показывает 25 градусов и время – 14:32.

– Зачем ты кричишь? – спокойно спрашиваю я. – Я могу пойти в кассу и сдать билет.

– Не надо мне твоих одолжений! Мне от тебя вообще ничего не надо! Ты сделал уже свой выбор!

– Послушай… Послушай, Таня, – терпеливо продолжаю я. – Я могу пойти в кассу и сдать билет, но это ничего не изменит. Ты же прекрасно всё понимаешь. Я не к жене еду – я от тебя бегу.

– Что?! Ну ты придурок! – восклицает она. – Неужели ты ещё не понял, что только я могу сделать тебя счастливым… или глубоко несчастным человеком.

– Мне всё равно нужно ехать, – говорю я сдавленным голосом, потому что за моей спиной маячит толстая тётка с вопрошающим взором. – Я обещал жене… Я поклялся… Но я ещё не решил, и ты тоже постарайся не рубить с плеча… Хорошенько подумай, прежде чем сжигать мою фотографию. Теперь я точно знаю, что она у тебя есть.

– Я буду тебе звонить каждый день, – продолжаю я. – Я буду вспоминать тебя, слушая морской прибой и истошные крики чаек на рассвете. Я буду искать тебя в ночном небе и на поверхности Луны. Я буду постоянно думать о тебе. Умоляю, ничего не предпринимай! Ничего! Слышишь? Жди моего звонка. Это всё, что от тебя требуется.

– Мансуров, ты что упоротый? – холодно спрашивает она, разом остужая мой романтический пыл.

– Есть немножко, – отвечаю я.

– Эко тебя раскудрявило! – смеётся надо мной телефонная трубка.

Я нервно оглядываюсь назад – тётка буквально дышит мне в затылок и обволакивает со всех сторон ядовитым запахом пота.

– Молодой человек, можно побыстрее? – ко всему ещё вкручивает лёгкую рыбную нотку в свой удушливый аромат.

Я киваю головой и подношу мембрану к уху – она все ещё вибрирует и жужжит, словно дикая пчела, залетевшая в трубку:

– Ты меня что, за дурочку принимаешь?! Совсем обнаглел?! Ты едешь к своей жене, чтобы пить, развлекаться и, наверно, даже трахаться! А почему бы и нет?! – Она громко рассмеялась, но это был фальшивый смех. – И при таких раскладах ты подводишь меня к тому, чтобы я сидела дома и молилась на этот грёбанный телефон? Да пошёл ты, чудила с Нижнего Тагила!

Какое-то время я продолжал слушать короткие гудки, а потом тихонько повесил трубку на рычаг и грустным взглядом посмотрел на тётку, словно искал у неё сочувствия.

– Нет в жизни счастья, – пожаловался я, а она брызнула в меня равнодушными водянистыми глазами и ответила:

– На всех не наскребёшь… Особо в таком количестве, как тебе надо.

Я даже слегка замер от восхищения: вот такие толстые невзрачные бабы с обтёрханной, коротко остриженной «химией», с раздутыми варикозными икрами, с огромными животами, обтянутыми дешёвым ситчиком, бывают крайне остроумны и находчивы.

– Тётенька, я считаю так: либо всё, либо ничего, – попытался я парировать её шутку, но она грубо хохотнула, оттесняя меня от аппарата:

– Хе-хе, вот я и гляжу, что у тебя – ничего. Не мешай, парень! Дай позвонить! Без тебя проблем хватает.

Я отошёл в сторону и посмотрел на часы. Время – 14:40. Достал из внутреннего кармана чекушку, немного отхлебнул и подняв глаза кверху – с балкона, перегнувшись через перила, на меня смотрел дежурный мент. Я шаловливо подмигнул, подписывая его в соучастники, и гордой походкой отправился на перрон.

«Прощай, моя милая стерва», – прошептал я, карабкаясь в последний вагон, на боку которого висела эмалированная табличка «Нижний Тагил – Адлер», – моя нога соскочила с подножки, и я больно ударился коленом, в шутку подумав про себя: «Нет, она тебя просто так не отпустит».

.11.

Чем старше я становлюсь, тем медленнее двигаюсь вперёд, – всё чаще и чаще прошлое догоняет меня. Я пытаюсь от него убежать: всё забыть, стереть из памяти самые неприятные моменты, начать жизнь с нуля, – но прошлое настигает меня вновь и вновь. Есть вещи, которые не доверишь жене или маме, не расскажешь даже товарищу в пьяном угаре, не исповедаешься священнику, – они каждый день отравляют твою душу и разрушают разум. С каждым шагом я утопаю в болоте – сперва по щиколотку, потом по колено и вот уже по горло проваливаюсь в эту вонючую жижу.

Когда я ехал в поезде, беспрестанно «возвращался» в Тагил, а когда приехал в «Югру», то вновь и вновь «возвращался» в поезд. Что со мной? Почему я не могу жить, как все нормальные люди, только здесь и сейчас? Наверно, это какая-то разновидность олигофрении, потому что я могу воспринимать действительность только с большим смещением настоящего в прошлое. Мне нужно всё осознать и разложить по полочкам – вот тогда я могу считать, что прожил эти события в полной мере. Но вопросы возникают даже после этого, и вновь в моей памяти поднимается алое зарево, и небеса как будто наливаются кровью, и полыхает бескрайняя степь, и совершенно прямая трасса М5 упирается в горизонт…

Я, конечно, понимаю, что так жить нельзя. Если хочешь быть молодым, счастливым, преуспевающим, то нужно освободиться от груза прожитых лет, нужно идти по жизни налегке, а не тащить за спиной рюкзак, набитый кирпичами из прошлого.

«Хватит каяться. Хватит сожалеть. Хватит сокрушаться по поводу собственного несовершенства и несовершенства этого мира. Прими себя таким, какой ты есть. Пошли совесть ко всем чертям и продолжай жить дальше», – говорил я себе каждый день, но погружался в себя ещё глубже. Казалось, что меня уже ничего не интересует вокруг. Я превратился из веселого общительного парня в законченного интроверта и неврастеника, и в этом деле мне очень хорошо помогал алкоголь, поскольку это идеальный смазочный материал для скольжения вниз.

В поезде я совершенно потерял ощущение реальности: это было какое-то странное кино, которое я смотрел на внутренней поверхности век, – и чем больше я пил, тем ярче становились краски.

Как только бледный лучик солнца касался моих век, я вздрагивал, открывал глаза, и сон продолжался наяву. Экраном для этого могло быть всё что угодно: и коричневая обивка купе, и окно с выжженной степью на заднем плане, и лощёные страницы книги, которую я продолжал листать по инерции.

И вот я вижу совершенно отчётливо, как выхожу из тюрьмы… Я слышу, как щёлкают железные затворы. Открываются массивные двери и распадаются решётки. Я глотаю воздух свободы, насыщенный водяной пылью и кислородом. Я задыхаюсь от восторга – в голову бьёт адреналин, кровь кипит и пузырится в моих жилах.

За воротами идёт слепой дождь, и мои девчонки, мокрые до нитки, светятся в радужных ореолах. Они бегут ко мне, и я встречаю их, широко раскинув руки. Они плачут. Я плачу, но этого никто не видит, ибо дождь смывает мои слезы. Я вспоминаю эту сцену довольно часто, и меня ничто так не питает энергией, как тот июльский дождь.

А потом мы бежим к автобусной остановке. Яркий просвет в тёмно-лиловых облаках слепит меня, расползаясь всё шире и шире, но упругие струи ложатся кучно в «кипящие» лужи, стегают меня по лицу, по спине. В ботинках хлюпает, мокрые штаны болтаются на костях, но я продолжаю упрямо бежать, расправив плечи и распахнув грудь. В порыве неописуемой радости я рву с себя грязную вонючую рубаху, швыряю её в траву и лечу дальше с голым торсом, размахивая руками. Я никогда ещё не был так близок к Богу.

Я оглядываюсь – моя Леночка, в мокром платье, облепившим её гибкое тело и жилистые ноги, совершенно не накрашенная, смешная, похожая в большей степени на задорного мальчишку, нежели на девицу, не отстаёт от меня, а лихо рассекает водную гладь на каблуках, окутанная радужными брызгами, – мамулька, прихрамывая на мозолистых ногах, нелепым аллюром, с растрепанными седыми волосами, еле поспевает за нами, и на лице её сияет блаженная улыбка.

А потом я останавливаюсь возле молодого ясеня и обнимаю его как брата. Подняв лицо кверху, я вижу, как плоские солнечные лучи прошивают насквозь бледно-зелёную крону и жемчугом осыпаются капли слепого дождя.

Сам Господь послал мне этот удивительный дождь, чтобы я мог тут же смыть всю эту накипь и грязь, которая въелась в каждую пору, в каждую трещинку моего измученного тела. Он послал мне этот дождь, чтобы я омыл прах со своих ног и шёл дальше.

Лена подходит сзади, обнимает меня за плечи, кладёт голову между моих лопаток, упирается лбом в спину и с облегчением выдыхает.

– Я очень тебя люблю, – шепчу я. – Я никогда тебя не предам. Никогда не оставлю. Мы будем вместе до конца наших дней. Мы настругаем детишек и будем счастливы. Ты слышишь меня?

Она прижимается ещё сильней и ничего не говорит. Тишина.

Я помню, как мы были счастливы, как упивались жизнью (каждый своей) и даже не заметили, как между нами выросла пропасть. Потом наступила новая эпоха и даже новый миллениум. За последние двадцать лет всё изменилось… Всё – кроме меня. Я, словно паучок, застывший в реликтовой смоле, так и остался где-то в девяностых. Это было моё время. Для новой эпохи я не создан: слишком ленив, слишком сентиментален, слишком независим. Человечество всё больше напоминает отлаженный механизм, но я не хочу быть винтиком этой бездушной машины. Я просто хочу, чтобы меня не трогали, вот и всё.

– Поклянись, – попросил я своё отражение, взирающее на меня пристально из тёмных глубин южной ночи, – что не будешь врать самому себе… Никогда.

Фантом снисходительно улыбнулся и протянул ко мне гранёный стакан, зажатый в кулаке. Мы чокнулись и дружно выпили. В этот момент поезд дёрнулся и полетел быстрее.

– Под горочку, – заметил я с некоторым блаженством в голосе.

В дверь громко постучала проводница и крикнула, что мне пора сдавать бельё и сваливать из вагона, поскольку поезд через полтора часа прибывает на станцию Туапсе. Я ответил, что не сплю, и широко зевнул: на самом деле меня жутко клонило в сон и голова болталась словно на резиновой шее.

Я смотрел в окно – на востоке, между выгоревшей степью и нежно-фиолетовым небом, появился яркий просвет, а через минуту из-под земли вырвались первые лучики солнца. Они протянулись через всю степь до самого поезда и расплескались на поверхности пыльного стекла. Сердце наполнилось тревогой: новый день сулил мне новые испытания. «Всё будет ништяк, – с надеждой подумал я. – У меня всё получиться. Я хитрый. Я изворотливый. Я смогу обмануть этого с горящими глазами, что караулит меня на стыке двух миров».

В состоянии полного бессилия я выпал на платформу станции Туапсе в 5:45 по московскому времени 16 августа 2000 года. Моя жена выглядела просто «феерично»; по всей видимости, хотела произвести впечатление.

Платье с ярко-красными маками, босоножки древнеримской патриции, лакированная чёлка и сценический макияж – всё это было уже лишним в пять утра на убогом южном полустанке. Вполне хватило бы коротких шортиков, кроссовок и утреннего makeup.

В лучах безжалостного восходящего солнца её накладные ресницы с фиолетовыми подводками, густой тональник и ярко-бардовые лоснящиеся губы выглядели как шутовской грим. Казалось, что уставшее помятое лицо одело на себя праздничную личину, неуместную и в некотором смысле вульгарную.

Я стоял перед ней этаким зигзагом: чёрные джинсы, чёрная майка, чёрная бейсболка с белым трилистником, чёрные кожаные ботинки «ecco» и, конечно же, чёрные очки в стиле wayfarer gold, с которыми я никогда не расставался. В зубах у меня дымилась сигарета, а на плече повисла большая спортивная сумка с надписью «adidas».

– Ну что, муженёк, поцелуемся? – эдаким баском спросила жена и грубо прихватила меня за талию.

Отведя жеманно сигаретку в строну, я свернул в трубочку бесчувственные губы… Последнюю мою затяжку она выдохнула через нос и даже слегка остолбенела.

– Горяченький поцелуй, – заметила она.

– Ага, – подтвердил я, – у Вас даже ус отклеился.

Перед маленьким вокзалом, напоминающим цветочную оранжерею, нас ждала голубая «девятка». Внутри, на водительском кресле, мирно дремал помятый мужичок в светлой кепке, из-под которой торчал его большой греческий нос.

– Познакомьтесь! – крикнула Леночка звонким пионерским голосом, от которого водила резко подорвался на своём месте.

– Калугин, – хрипло произнёс он.

– Очень приятно… Принц Датский, – ответил я с ленцой и широко зевнул.

Мы обменялись рукопожатием, в процессе которого мне показалось, что он хочет сломать мне руку. «Не очень-то он мне рад», – подумал я, выдёргивая кисть из его железной клешни.

Когда мы тронулись под музыку «ДДТ», я спросил Лену:

– А почему водитель пьяный?

– Потому что он знает всех ментов, – ответила она шёпотом и добавила: – А у тебя фингал под глазом…

– Знаю.

– Откуда прилетел?

– За девушку заступился.

– Я даже не сомневалась, что в этом деле замешана какая-то девушка.

– Это не то, что ты думаешь.

– Так говорят все неверные мужья.

Она ехидно улыбалась, предвкушая мои оправдания, но я закрыл эту тему, потому что мне очень хотелось спать.

Когда мы выехали на трассу, я сперва не на шутку испугался, потому что Калугин практически не смотрел на дорогу: он постоянно рылся в бардачке и менял кассеты, прикуривал очередную сигарету и тревожил меня глупыми вопросами, оборачиваясь назад, а в какой-то момент он даже клюнул носом, – ни то уснул, ни то разглядывал собственные ботинки, – но автомобиль чётко продолжал двигаться по краю горного серпантина, и казалось, что им управляет сам Николай Чудотворец. Я понял, что мы сегодня не разобьёмся: это было бы слишком глупо после такого длинного путешествия. Я расслабился и даже слегка задремал, положив буйную голову на плечо любимой жены.

– Вы к нам надолго, Эдуард? – спросил Калугин, заскучав на крутом подъёме.

– Навсегда, – ответил я, и он больше меня не беспокоил.

В тот момент я был практически счастлив – передо мной постепенно разворачивалась водная гладь, сверкающая мириадами солнечных улыбок, а в открытые окна врывался свежий ветерок, напоённый терпким запахом полыни. Казалось, что и дальше будет сплошное счастье и что в конце этого пути меня ждёт последнее пристанище, в котором я обрету долгожданный покой, но впереди нас ждало проклятие 236 номера, в котором у нас ничего не получилось, и ничего не могло получиться.

Мы лежали на белых простынях, голые, обескураженные, совершенно чужие, и в этой холодной мраморной тишине повис риторический вопрос: «Что я здесь делаю?»

Леночка плакала, прикрывая ладошкой по-детски выбритый лобок, а я горячился, расхаживая по номеру в застиранных «дольче-энд-хаббана», и клятвенно обещал:

– Золотце! Дай мне время, и я всю эту скверну из души вытравлю! Всё будет ништяк, поверь мне. Поверь мне!

– Ты встречался с ней? – спросила она, всхлипывая и пытаясь поймать мой убегающий взгляд.

– О чём ты говоришь? Не в этом дело. Я отвык от тебя. Мы стали чужими.

– Не ври мне!!! – по-медвежьи заревела она. – Ты трахался с ней, пока меня не было?!!

– Прекрати. Её уже давно нет…

– Ты весь провонял ею! Ты даже не чувствуешь, как от тебя смердит!

Как бы это ни звучало банально, но всё, что происходит с нами сейчас, имеет причину в прошлом. Даже семя долго зреет под землёй и остаётся невидимым, прежде чем появится нежно-зелёный росток, и эта история началась ещё задолго до нашей встречи с Татьяной Шалимовой.

Началась она в танцевальном классе с бесконечными зеркалами и запахом куриной гузки после репетиций. Моя жена почему-то невзлюбила молоденькую чернявую девушку со смуглым цыганским лицом и неприятным, пронизывающим насквозь взором. Елена Сергеевна сперва отодвинула её на заднюю линию, а потом вообще вычеркнула Татьяну из основного состава. Она, конечно, понимала, что поступает несправедливо, поскольку девочка была даровита и старательна. По крайней мере, она танцевала лучше, чем многие её любимицы, ожиревшие и обнаглевшие вконец.

Если хороший человек поступает несправедливо по какой-то дьявольской прихоти, тогда жди беды. Мерзавцу всё сходит с рук – нормальному человеку припомнят даже мелочь.

Однажды она попросила задержаться Таню после репетиции. Долго выкручивала её и так и эдак, намекая на расставание, но девочка лишь мило улыбалась и делала вид, что ничего не понимает. «Вот дура!» – разозлилась Елена Сергеевна и сказала ей открытым текстом…

– А чем я Вас не устраиваю? – спросила Шалимова, приняв надменный вид.

Елена Сергеевна парировала её тяжёлое «пассе» и не отвела глаза в сторону.

– Ноги твои кривые не устраивают… Понимаешь? – грубо ответила она.

– Да Вы на свои ноги посмотрите, – небрежно бросила Татьяна и покинула класс.