Пристанище пилигримов

– Ой! – крикнул я, хотя этот пинок не был для меня неожиданностью.

– Этот боров еще долго будет отравлять наш воздух? – спросила она шёпотом.

– Ну я же не могу его выгнать, – тихонько ответил я, прикрыв дверь на кухню. – Между прочим, у него – серьёзные проблемы на работе. Под него копает отдел собственной безопасности. Ни сегодня завтра закроют нашего майора.

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! С какой стати?

– А-а-а-а, не знаю… С кем-то забыл поделиться.

– Короче, я устала и пошла спать. В конце концов я хочу остаться наедине с тобой, – заявила она и неожиданно поцеловала меня в губы.

– Иди ложись… Я скоро приду, – сказал я, отдирая её от себя.

Она развязанной походкой отправилась в спальню, и я услышал, как под ней скрипнула кровать.

«Даже не разделась, – подумал я. – Бухнулась прямо в одежде».

Когда я вернулся в комнату, Гордеев смотрел на меня по-отечески. Его глаза были прищурены, и казалось, что он собрался меня пожурить. В его пальцах дымилась сигарета, а в колонках тихонько играл Jamiroquai «Virtual Insanity».

– Ну что, Эдичка, ты счастлив? – спросил он с некоторой издёвкой.

– Доволен, по крайней мере, – ответил я. – А счастье – это слишком глобальное понятие, и никто не знает, где оно начинается и где заканчивается.

–Эх, братишка! Если бы ты знал, куда суешь голову. – Он нахмурился, лицо его стало каменным, а взгляд – непреодолимо тяжёлым. – Я бы ей не открыл… Лучше эти тупорылые девки или проститутки из рекламного вестника… Пускай даже суходрочка до полного изнеможения… Но только не она. Сегодня ты открыл дверь и впустил в свой дом Троянского коня.

– Хватит из неё пугало делать! – по-петушиному зычно крикнул я, хотя прекрасно понимал, что он говорит правильные вещи. – Может, стоит к ней присмотреться… А? Может, тебя пугает её ум и незаурядность?

– Что?! – Его аж перекосило от возмущения. – Я не заметил особого ума. Извини – не блещет. Сидит и колечки пускает с умным видом. Молчи и сойдешь за умного. Так, что ли?

Я продолжал, не замечая его грубых нападок:

– Мы боимся чего-то непонятного, а ты совершенно не понимаешь женщин. Ты слишком много говоришь и не умеешь слушать, а потом удивляешься, что Таня молчит. Она просто не хочет тебя перебивать. Я знаю, почему ты избегаешь сильных и умных женщин.

– И почему же?

– Потому что с дурочками проще доминировать, а это единственная форма, которую ты признаешь в общении с женщинами.

Гордеев отрицательно мотал головой, задыхаясь от переполняющих его эмоций.

– Я знаю женщин, слишком хорошо знаю, поэтому и пытаюсь тебя упредить. Послушай меня! Послушай! – Он сделал умоляющее лицо и даже сложил бровки домиком. – Я не пытаюсь подвергать сомнению очевидное и, пожалуй, соглашусь, что Татьяна – девушка довольно незаурядная, но проблема заключается в том, какую цену тебе придётся за это заплатить. Об этом подумай!

– Т-с-с-с, – зашипел я, приложив палец к губам. – Она уже спать легла, а стены в квартире тонкие…

– Хорошо, – в полголоса ответил Гордеев и продолжил уже практически шёпотом: – Взять твою жену… Она – удивительная, талантливая, совершенно незаурядная. Я таких женщин видел только в кино, но, заметь, Леночка при этом – хороший и открытый человек, а это сочетание в нашей жизни встречается крайне редко. Попросту говоря, кого-то Бог поцеловал в темечко, а кого-то козлоногий приголубил.

– Я понимаю, что ты влюблён и не можешь рассуждать рационально, – продолжал Гордеев крайне назидательным тоном, – но подумай хотя бы о ребёнке… Возможно, Ленка без тебя обойдётся. Я думаю, что она недолго проходит в разведёнках. Я лично знаю мужиков, которые от неё без ума. Но кто заменит твоему ребёнку отца? И будет ли этот кто-то нормальным человеком? Ты об этом подумай.

– А если моему ребёнку не нужен такой отец? А моей супруге не нужен такой муж?

– Да, с этим я, пожалуй, соглашусь, – махнул он рукой, – но ведь мы сейчас не только о них говорим… Мы ещё говорим о твоей судьбе и о том, что тебе потребно.

– Глупенький, судьбу нельзя перекраивать под свои нужды, – ответил я, и сердце моё сжалось от страха и предчувствия беды, – поэтому она иногда называется кармой.

– Я не знаю, чем закончиться эта история, – продолжал я, – но я совершенно уверен в том, что Татьяна дана мне свыше. Я пока не знаю, в каком качестве… Поживём – увидим.

– Ты неисправимый романтик! – воскликнул Гордеев и хлопнул меня по коленке. – Только учти одно, что в этой жизни за всё приходится платить в десятикратном размере, а ты уже довольно накуролесил… Довольно! Может, есть смысл остановиться и подумать о будущем?

– О Высшем Суде? – спросил я с кривой ухмылкой.

– Дурак ты, Эдичка, и шутки у тебя дурацкие, – разочарованно произнёс он и добавил в полголоса: – Ты всё потеряешь, но самое страшное: ты потеряешь себя и превратишься в жалкий рудимент её чрева. Ты будешь умолять, ты будешь валяться в ногах, ты будешь скулить под дверями, ты будешь сдирать с себя кожу, но ты не увидишь в её глазах даже капельки сострадания, потому что она пришла из другого мира и всё человеческое ей чуждо. – Он смотрел куда-то через моё плечо, и мне даже показалось, что он разговаривает не со мной, а со своим отражением. – Ты всё потеряешь, а в итоге окажешься на необитаемом острове под названием – водка.

Я оборвал его далеко идущую фантазию:

– Ну ладно, хватит мне на сегодня интеллектуального пинг-понга! – И добавил с добродушной улыбкой: – Ну ты же знаешь, Славочка, что я поэт, а поэтам нужны потрясения и душевные катаклизмы, чтоб было о чём писать, чтобы хоть как-то оправдать своё бессмысленное существование и беспробудное пьянство. Помнишь, как у Высоцкого? Что-то воздуху мне мало, ветер пью, туман глотаю… Чую с гибельным восторгом – пропадаю, пропадаю.

– Ладно, ступай, сын мой, – произнёс Гордеев с благостным видом. – У тебя, наверно, уже чердак дымит от этих разговоров?

– И не только чердак… – подхватил я. – Меня девушка ждёт в соседней комнате, красивая и пьяная, а Вы, батенька, затеяли эту преждевременную панихиду. По мне плакать – только слёзы даром лить.

– Ну, ступай, ступай, сын мой. Только пупок не надорви, а я помолюсь за тебя. – И он положил свинцовую длань на моё грешное чело.

Я достал Гордееву из бельевого шкафа свежую простыню, наволочку, пододеяльник и отправился в ванную. Там я объявил войну потным волосатым подмышкам, молодой поросли на щеках, а так же буйным зарослям на лобке, среди которых уже с трудом отыскивал своего маленького купидончика.

Я долго мылся, шлифовал своё тело бритвенным станком, со слезами выдёргивал из носа проклятые волоски и даже подровнял свои густые татарские брови. Вдруг я увидел огромные жёлтые когти на своих ногах, а в дверь уже бился возмущённый Гордеев, который давно прикончил всю водку и даже успел выспаться, но естественный будильник, который находится чуть пониже пупка, разбудил его и потребовал разгрузки.

«Эдуард! Твою мать! Ты что там уснул или утонул в ванной!» – орал Гордеев по ту сторону реальности, наполненной белёсым туманом и пузырящейся мыльной пеной, а я пытался в этот критический момент взять мощные ороговевшие ногти маленькими косметическими ножницами, но это было непросто – щёлк и ножницы треснули пополам. После этого я долго чистил зубы и вместе с пеной выплюнул изъеденную чёрную пломбу, напоминающую осколок метеорита. И вот последний штрих – несколько пшыков от «Christian Dior Fahrenheit», и я нахожусь в полной боевой готовности. Вперёд!

Когда я вошёл, в комнате было тихо и только жиденький свет просачивался между занавесок. Она лежала навзничь, поверх одеяла, раскидав руки и ноги, и казалось, что её подстрелили на бегу, – как бежала, так и рухнула в постель. Короткая юбка задралась до самой талии, и я любовался её балетными ножками в чёрных колготках.

Я тихонько поцеловал её в губы и почувствовал исходящий от неё запах алкогольного перегара, но меня это мощное амбре нисколько не смутило, а напротив, распалило ещё больше, поскольку с юных лет – с самых первых вязок – этот женский фимиам в сочетании с острым ароматом физиологического возбуждения всегда являлся для меня гарантией доступного и безотказного тела.

Татьяна бормотала что-то невнятное, на каком-то чатланском языке, и отталкивала меня ватными руками, а я медленно расстёгивал кофточку, медленно снимал бюстгальтер, и вдруг меня как будто обняло: совершенно неожиданно я вспомнил Мансурову (она буквально свалилась на меня с потолка) и вспомнил её слова, которые она шепнула перед самым вылетом. В моей душе появилось слабое раскаяние – это было неприятно и не к месту. Я ухватил губами солёный сосок и постепенно начал проваливаться в тартарары.

Где-то за стенкой звучал кошачий голос JK: «Somebody help me cause I'm falling head over heels». Как же мне это было знакомо! И эта волшебная мелодия наполнила то удивительное утро новым смыслом: я падал, я летел очертя голову, но мне не было страшно – просто захватывало дух, а это было приятное чувство.

Она подгоняла меня кнутом, словно ленивого жеребца. Она вонзала в мою спину свои длинные отполированные когти. Она шептала на ухо отвратительные гадости, какие не услышишь даже в солдатском борделе. Она плевала мне в лицо, отпускала пощечины, кусалась, и мне начало казаться, что это не секс, а изощрённая месть.

– Ну давай в таком случае позовем твоего дружка… Он, наверняка, мастурбирует под дверью.

У меня засвистело в ушах, как будто в самолёте.

– Ты это серьезно? – промямлил я.

– Конечно. А что ещё остается, если ты не можешь как следует меня отодрать? Давай позовем Горбатого. Может, у вас двоих что-то получится.

Казалось, она говорит это на полном серьезе, или я перестал понимать её брутальные шутки, оторванные от реальности.

– Ты много пил последнее время? – продолжала она меня добивать. – Что с тобой? Почему у тебя такой мягкий член?

Я похолодел от ужаса и отвернулся к стене – она хохотнула, как ведьма, и процедила сквозь зубы: «Импотент». Я почувствовал, как липкий холодный пот выступает между лопаток и катится по спине. Я зажмурился, как это бывало в детстве, и постарался скорее уснуть. Она тихонько шептала мне в спину: «Ты за всё ответишь, мерзавец, за всё… Готовься страдать, а то привык, что всё на халяву… Эти шлюхи избаловали, испортили тебя… Слабак. Слабак. Маменькин сынок». Это напоминало бред сумасшедшего.

Очень скоро всё пойдёт в бурлящий котёл страсти, но основной приправой в этой жуткой похлёбке Гамбо всегда будет ревность и только ревность, но не какая-нибудь креативная прокачка отношений, имеющая разумные пределы и правила игры, а самая настоящая средневековая жуть со всеми её атрибутами и архаичной дикостью. В недалёком будущем я припомню ей всё и за всё отыграюсь, в том числе и за эту «невинную» шутку. Ревность ослепит меня, и я совершенно потеряю чувство юмора. Её косточки захрустят в моих безжалостных руках, сухожилия натянутся до предела, слёзы прольются реками, и тогда она пожалеет обо всём, что говорила и делала в прошлом.

«Как ты могла ляпнуть такую мерзость?!! На что ты рассчитывала?!! Что я подпишусь на эту групповуху?!! Как мне понять твои истинные намерения?!! Как мне забыть всё это?!!» – буду орать среди ночи, словно иерихонская труба, буду хватать её за горло и выкручивать руки, буду бродить по комнате из угла в угол, как хищный зверь. – «Что-о-о-о!!! Ты совсем рехнулся, придурок?!! Как ты мог такое подумать?!! Я просто хотела с тобой поиграть!!!» – будет отвечать она на высокой истерической ноте, а мои соседи будут «вежливо» постукивать в стену, напоминая о том, что в этом мире мы не одиноки.

Таким образом мы постепенно окажемся на разных полюсах… Мы будем орать во всё горло, до хрипоты, до полной потери голоса. Мы будем кидаться охапками убийственных слов, но мы никогда не услышим друг друга и не сможем договориться. Мы слишком далеко зайдём в своих психологических экспериментах, совершенно не понимая, к чему приводит любопытство без любви и страсть без взаимного уважения.

Когда я проснулся на следующее утро, то в первую очередь я увидел её лицо. Оно было очень близко, на подушке, в облаке света, и это был удивительный лик, в котором было столько одухотворённой простоты, что возникало впечатление, будто она сошла с иконы.

С въедливым пристрастием я изучал её лицо, пытаясь найти хоть какие-то изъяны, хоть какие-то последствия вчерашней попойки, но в то утро она выглядела безупречно. Я любовался её совершенством, пытаясь удержать в памяти именно этот благочестивый образ, но по мере того как она просыпалась, в ней начинало накапливаться напряжение, которое постепенно ломало её черты, делая их резкими и, я бы даже сказал, жёсткими, а потом она вздрогнула, почувствовав мой пристальный взгляд, и открыла глаза…

И Желтый Карлик покраснеет от стыда

и спрячется за тонкой занавеской,

когда откроются, как адские врата,

её глаза, раскосые и дерзкие.

И содрогнется сердце в умилении, –

да будет пухом стылая земля, —

и в эту пропасть я шагну без сожалений,

когда проснется девочка моя.

В то утро она поднялась в прекрасном расположении духа и тут же полетела на кухню ставить чайник. Гордеев лежал на диване с перекошенным лицом и смотрел телевизор. Его лысый череп был обмотан мокрым полотенцем.

– У тебя есть какая-нибудь таблетка от головы? – спросил он жалобно.

– Лучшее средство от головы – это гильотина, – ответил я, вынимая из кухонного стола припрятанную чекушку водки.

– Сейчас я тебя поправлю, Горбунок, – ласково произнёс я.

Славян категорически отказался и даже руками замахал:

– Не-не-не… Ты что, с ума сошёл?! Да я после вчерашнего на неё смотреть не могу, ни то что пить!

– Славя-я-я-я-н, через не могу… Лекарство сладким не бывает.

– О! Огуречный рассол! – радостно воскликнул Гордеев и тут же скривился от нестерпимой боли.

И вот мы сидим на кухне. Молчим. Татьяна пьет чай с лимоном. Гордеев цедит огуречный рассол. Я наливаю себе уже вторую рюмку водки, а в этот момент великолепный JK порхает вокруг нас бабочкой.

– Шикарная вещь! – восхищается Гордеев и добавляет громкость.

Мы смотрим в открытое окно. Ночью прекратился дождь, а утром слегка расчистилось небо и в просвет рваных облаков выглянуло солнце – проткнуло косыми лучами перистые облака, стелилось вощёной гладью по мокрым крышам, сверкало в изумрудных кронах молодых тополей, и такая благодать разлилась по всему телу, такая божественная тишина накрывала с головой, что хотелось шагнуть с подоконника и полететь в эту синеокую даль.

Я наслаждаюсь каждым мгновением своей жизни и каждым глотком свежего воздуха. Я сижу и боюсь шелохнуться – боюсь вспугнуть ангела, севшего мне на плечо. Тишина – и только сердце отсчитывает мгновения вечности. Во мне нет страха, нет никаких желаний, никаких сомнений. Я нахожусь в промежуточном состоянии между прошлым и будущим, и настоящим это тоже назвать нельзя, поскольку время существует где-то параллельно, вне моего сознания, а внутри – лишь удивительный покой. Не надо принимать решения, совершать поступки, а значит отсутствует это чудовищное бремя ответственности, хуже которого нет ничего в жизни. Я абсолютно уверен в том, что всё решится без моего участия и проявления воли, а мне лишь останется принять любой финал как неизбежность. Кто не борется, тот непобедим.

Я слышу женский голос… Он звучит из далёкого прошлого, как будто из телефонной трубки:

– Проводи меня. Я пошла домой.

Я медленно поворачиваю голову и вижу перед собой лицо незнакомой девушки, которое постепенно приобретает знакомые черты.

– Татьяна! – встрепенулся Гордеев, слегка задремавший у открытого окна. – Не нарушайте гармонию, побудьте с нами ещё, ведь хорошо сидим, хорошо молчим…

– Голова прошла? – заботливо спросил я.

– О-о-о, просто волшебное исцеление, – ответил он, прищурив один глаз, и стал похож на котяру. – Огуречный рассол творит чудеса.

– Ну а водка – это вообще панацея от всех бед, – заметил я, выливая последние капли в рюмку.

– Эдуард, ну зачем ты пьёшь по утрам? – мягонько спросил Гордеев. – Это же прямой путь к алкоголизму. Это неправильно, Эдичка.

– А с вечера её жрать литрами правильно?

– Ой, давай закроем эту тему! – скривился он. – У нас девушка уходит, а ты про какие-то глупости говоришь.

– Вы, батенька, вообще без девушек обходиться не можете? – в шутку спросила Татьяна, ладошкой прикрывая зевоту.

– Ой! – выдохнула она. – Поеду я, ребятушки, а то меня что-то в сон клонит. – И она ещё раз широко зевнула, на секундочку прикрыв перламутровые веки.

– Славян, дай денег на такси, – бесцеремонно потребовал я.

– Возьми в барсетке, – вяло ответил он.

– Не надо… Хочу на трамвае прокатится, – сказала Таня и пошла в прихожую.

Она исчезла в кладовке, а я тут же вспомнил, как она нарочито медленно одевалась в тот день, когда нас застукала Мансурова; как она тянула время, смакуя каждую секунду и выжимая из этой ситуации максимум удовлетворения; как она положила руку мне на плечо и промурлыкала с издёвкой: «Ну что, влип, очкарик?»

А ещё я вспомнил, как она называла мою жену по имени-отчеству – Елена Сергеевна; вспомнил ярко-голубой зонтик с ныряющими дельфинами и лакированной ручкой, загнутой крендельком… И вдруг я понял совершенно отчётливо, что не бывает в нашей жизни случайных людей и событий. Мы – просто клетки нейронной сети, связанные друг с другом множеством вариаций. Основная задача этой сети – передача информации от одного индивидуума к другому. Мы все так или иначе связанны. Мы не просто братья и сёстры – мы единый мыслящий организм.

– Помнишь, что ты сказала своей подруге Саше по телефону? – спросил я, когда она вышла из кладовки.

Татьяна бросила на меня равнодушный взгляд и отрицательно мотнула головой.

– Что я сижу на коротком поводке… – Я загадочно улыбался, глядя ей прямо в глаза, в которых на секунду мелькнуло удивление и тут же растворилось в холодной пустоте.

– Так вот, моя чёрная фея, ты сильно заблуждаешься… Я свободен как ветер.

– Я рада за тебя, – молвила она, застёгивая пуговки плаща; её лицо оставалось невозмутимым, и отрешённый взгляд скитался по стенам.

– Ответь только на один вопрос, и можешь идти на все четыре стороны, – предложил я, подбираясь к ней вплотную.

Она затянула пояс на последнюю дырочку и стала похожа на осу; огляделась по сторонам, нашла свой фееричный зонт, потопталась на месте, глядя на заляпанные грязью сапоги, и хотела уже развернуться, чтобы уйти из моей жизни навсегда…

– Откуда ты знаешь мою жену? – спросил я решительным тоном, прихватив её за рукав. – И откуда она знает тебя?

– Я же отвечала тебе на этот вопрос.

– Не помню.

– Я занималась у неё какое-то время… Это было ещё до встречи с тобой.

Я задумался и спросил её:

– Когда мы встретились у кинотеатра «Родина», ты меня узнала?

– Естественно! – ответила она с ехидной усмешкой. – Ты же встречал её после репетиций.

– Почему ты ушла к Ефремовой? – спросил я.

– Потому что Елена Сергеевна выгнала меня с треском, хотя я танцевала не хуже девчонок из основного состава.

– Почему она тебя выгнала?

– Для меня это до сих пор остаётся загадкой, – ответила Таня, порываясь уйти. – Кстати, спроси её об этом, когда увидишь.

– Подожди! – Я дёрнул её на себя. – Ответь! Ты хотела ей отомстить? Или дай угадаю… Ты хотела доказать, что ничем не хуже… Поэтому…

Она оборвала меня на полуслове:

– Дурачок! – Горькая усмешка искривила её лоснящиеся от помады губы. – Мне не нужно никому ничего доказывать, и ты это знаешь не хуже меня. Убирайся к своей жене! Продолжай таскать каштаны из огня! Продолжай дальше спиваться и лгать!

– Танюша, перестань.

Я хотел её обнять, но она грубо оттолкнула меня. Её лицо покрылось алыми пятнами, на глазах проступили пунцовые прожилки, и кристально чистая слеза покатилась по щеке.

– Ты жалкое ничтожество! – крикнула она.

– Да, я такой… А ты что, не догадывалась об этом? Вспомни, с чего началось наше знакомство.

– Ты конченный мерзавец, у которого нет ничего святого!

– Да! – удовлетворённо воскликнул я. – А ты думала, что я – Дон Кихот?

– Ты сдохнешь под забором! – кричала она, и фиолетовая венка вздулась у неё на лбу, словно червячок – под кожей. – Будь ты проклят! Ни дна тебе ни покрышки!

Я молчал, опустив руки по швам, и старался не смотреть ей в глаза.

– Больше никогда не звони мне, – сказала она более спокойным тоном, но голос её по-прежнему дрожал.

– Хорошо.

– Я отпускаю тебя. Ты на самом деле свободен, но это свобода воздушного змея.

– В каком смысле?

– Ты никогда меня не забудешь. Ты никогда не будешь счастлив. Ты потеряешь всё, останешься совершенно один, и при этом будешь у меня на поводке. – Этими отрывистыми фразами она как будто вколачивала осиновый кол в мою могилу.

– Господи, прости её, ибо не ведает…

– Да пошёл ты! – крикнула она и полетела от меня прочь, громко хлопнув железной дверью.

С кухни вышел Гордеев и посмотрел на меня с жалостью.

– Ты знаешь, после таких слов нужно сходить в церковь… Исповедаться и причаститься.

– Ерунда, – сказал я, блаженно улыбаясь. – Это лишний раз доказывает, что она любит меня до потери сознания. Это ж надо было такое наговорить? Девчонка – просто огонь!

– Ну ты даешь, – произнёс Гордеев, выпучив от удивления глаза.

– Ты за меня не переживай, Славочка… У меня всё будет ништяк! – Я показал ему большой жёлтый палец в качестве аргумента.

Именно с этой возвышенной интонации начался самый длинный и самый удивительный запой в моей жизни, и это касается не только алкоголя – я тогда жил на всю катушку, не зная меры ни в чём…

Расправив огромные крылья, я парил над городом, который казался мне кладбищем надежд с кривыми ржавыми антеннами на крышах. Я пролетал над площадями и бульварами, над куполами церквей и дымящими трубами заводов. Я «торчал» на краешке Луны, свесив ноги и пуская по ветру шмаль. Я мог всю ночь просидеть на берегу звёздного океана, отхлёбывая из фляжки и погружаясь в эту магическую тишину, а потом, содрогаясь от похмелья и утренней росы, мог восхищаться тем, как небо на востоке покрывается нежной лазурью и отступает ночь. Я мог сутками не спать, настолько мне хотелось жить, но на самом деле жизнь уходила как песок сквозь пальцы.

Николай Александрович Бердяев однажды заметил: «Переживание греховности может предшествовать просветлению и возрождению, а может превратиться в бесконечное сгущение тьмы». В августе двухтысячного года я стоял на распутье: уже не было уверенности, что я живу правильно, а в душе появился бледный призрак раскаяния, который убеждал меня в том, что я нехороший человек, неумный, недобрый, недостойный уважения, и тогда я понял своего отца, который последние годы смотрел на меня с явным разочарованием.

Нужно было всё менять: и образ жизни, и менталитет, и своё отношение к людям, – но я чувствовал в душе такую слабость, что у меня возникло ощущение неизлечимой болезни. Мне казалось, что времени уже нет на какие-то сложные метаморфозы: край пропасти уже настолько близко, что сворачивать некуда и некогда. Я знал, что мне осталось недолго, и не пытался заглядывать дальше зимы.

.10.

– Зачем я тебе нужен? – спросил я Татьяну в ночь перед самым моим отъездом. – Ты же видишь, что я отвратительный человек. Совершенно никчёмный. К тому же я старше тебя на тринадцать лет. Я пью, курю, матерюсь, по ночам пускаю шептунов…

– Ты обязательно будешь счастлива, но только без меня, – продолжал я наворачивать ей по полной программе. – Найдешь себе молодого парня, какого-нибудь Дениску или Никиту, и вы пойдёте по белой лестнице прямо в загс…

– Отпусти меня, – жалобно попросил я, когда первые лучики солнца упали сквозь запотевшие стёкла на кухонный стол, усыпанный пеплом.

Так начиналось утро 13 августа 2000 года. Так закончилось лето и наша странная любовь.

– Значит сливаешься? Решил вернуться в свою стаю? – спросила Татьяна, пронзительно глядя в самое моё нутро и убивая последнюю надежду на спасение – обмануть судьбу, ещё раз вывернуться ужом, после всего что было, и спокойно зажить на берегу Чёрного моря в домике с виноградной лозой.

Взгляд её был кристально чистым, хотя мы пили всю ночь, курили как сумасшедшие одну сигарету за другой, прощались как будто навсегда. Я даже всплакнул у неё на груди, но это не произвело на неё никакого впечатления. Она не реагировала на внешние признаки, а пыталась понять, что со мной происходит на самом деле. В какой-то момент я расслабился, а она взломала мой череп, вошла в него и бродила совершенно свободно в этом запутанном лабиринте. Я ещё ничего не понимал, а она уже всё видела наперёд. Она щурилась и курила с таким глубоким подтекстом, как будто плела из сигаретного дыма кармическое макраме.