Пристанище пилигримов

– Ой-ой-ой! Какие мы гордые! Они, между прочим, тоже люди! – патетически воскликнул он. – Это простые русские женщины, которые хотят любить и рожать детей… для нашей страны!

– Ты что, благодетель тагильских шлюх? – спросил я и громко рассмеялся.

– Можешь себе представить, как им надоели эти дворовые ушлёпки, все эти наркоманы и гопники? От кого им рожать? С кем создавать семью? И это уже вопрос к нашей власти, которая допустила в стране натуральный мор, причём в молодёжной среде.

– И что? Ты решил из меня сделать спермодонора?

– Я тебе скажу как мент, как человек, владеющий информацией, – невозмутимо продолжал Гордеев. – Вот в этих двориках, – он обвёл рукой необозримое пространство вокруг нас, – в этих пятиэтажных коробках, общая масса ребятишек сидит на игле. Из десяти человек в год умирают двое, а с появлением дезоморфина эта динамика повысилась.

– Ты чё, майор! – крикнул я. – Какое-то фуфло толкаешь! Никого мне не жалко! Никого! Тем более этих сраных торчков! Пускай они хоть все передохнут! И этих шлюх обездоленных мне тоже не жалко. Каждый сам выбирает себе дорогу. И эти пацаны могли бы жить, и ты мог бы стать порядочным человеком, и я мог бы стать кем угодно, но мы выбрали дорогу в ад… Совершенно осознанно и без колебаний.

Слава натужно запыхтел. Он явно обиделся. Черты лица его стали угловатыми. Брови ощетинились над тёмными провалами глаз. Мелкие капельки пота выступили на лбу. Голова провалилась в туловище, и плечи накрыли её до самых ушей.

– Ты какой-то… – Он запнулся и добавил совсем тихо: – … неистовый. Такие люди, как ты, в первую очередь жестоки по отношению к себе.

– Ой, да всех я люблю! Всем помогаю! Всех спасаю! Летаю над городом, как бэтмен, в чёрных трико…

Гордеев с видом глубокого разочарования мотал головой, словно отрекаясь от меня.

– Нет, ты делаешь это ради собственного тщеславия, – сказал он назидательным тоном, и весёлая искорка проскочила в его глазах. – Даже в этом ты используешь людей. Ты жонглируешь ими, словно булавами.

– Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала.

В этот момент из туалета вернулись подружки. От них разило дешёвой парфюмерией, и я невольно скорчил на лице брюзгливое выражение – у меня закружилась голова и начало мутить в этом ядовитом облаке «иприта». По всей видимости, они очень хотели понравиться майору Никитину, поэтому слегка переборщили с приворотным средством. Девицы упали за столик и тут же начали хихикать над его шутками, а у меня внутри продолжало нарастать чувство досады…

Чтобы абстрагироваться от этой раздражающей реальности, я буквально на несколько секунд прикрыл глаза… Из темноты начали выплывать строгие черты лица: сперва – вытянутый овал и резкие скулы, оттенённые чёрными прядями волос; потом проявились миндалевидные глаза и тонкие надломленные брови; постепенно завершая портрет, нарисовались чувственные губы и подбородок с ямочкой, – и вместе с этим образом нахлынул тот удивительный аромат, которым она всю весну будоражила моё абстинентное либидо, – идеальное сочетание свежести Kenzo с пряным запахом её подмышек, который можно разливать по бутылочкам и продавать в самых дорогих бутиках.

Когда я впервые ощутил этот древесно-цитрусовый фимиам, у меня мурашки побежали вдоль позвоночника и случилась потрясающая эрекция, и, по мере того как развивались отношения с Татьяной, запах жены постепенно становился отталкивающим…

В тот момент, когда я закрыл глаза и нахлынула эта чувственная галлюцинация, я совершенно перестал воспринимать окружающий мир: приторно-сладкий душок вульгарного парфюма растворился в моих грёзах, навязчивый шум кабака отодвинулся на дальний план, и даже майор Никитин на какое-то время замолчал…

Этот «сюр» возник настолько неожиданно и настолько явственно, что я не сразу понял его происхождение, – на самом деле всё было гораздо проще: сперва она постучала в моё сознание, опережая реальность на несколько секунд, а потом уже открыла дверь и вошла в «Альянс»…

Когда я открыл глаза, то увидел нечто, напоминающее алкогольный делирий: напротив выхода, над которым светилось рубиновое табло «EXIT», прямо в воздухе повисла фантастическая аквамариновая субстанция, на поверхности которой резвились гладкие сверкающие афалины. Краски были настолько яркими, что казались неправдоподобными. В тот дождливый вечер, в той беспросветной серости, не могло быть подобных красок по определению.

В такие дни, когда льёт с самого утра и до самой ночи, без перерывов и просветов, разум отвыкает воспринимать радикальные цвета, но этот зонтик, вместе с ныряющими на его поверхности дельфинами, словно вывалился из какого-то другого дня, из какого-то другого спектакля, из шкафа с забытым реквизитом… Откуда я его помню? Дежавю? Зонтик витает сам по себе, вращается вокруг собственной оси и вдруг начинает рывками складываться; в этот момент мы встречаемся глазами: Таня смотрит на меня, а я смотрю на неё…

Она – в чёрном коротком плаще с поднятым воротником. Длинные вьющиеся волосы разбросаны по плечам. Лицо не накрашено. Бледное. Она смотрит на меня остекленевшим взглядом, а я чувствую, как подо мной тронулся стул, вокруг всё поплыло, публика растворилась, голоса смолкли, и даже потухло неоновое табло «EXIT».

И тогда я понял, что выхода нет.

– Любезная! Дайте шампанское! – крикнул Гордеев, и между нами оборвалась нить.

Я увидел её с другого ракурса… Рядом – две очаровательные девушки, стройные и подтянутые. Они, словно козочки, переминаются с ножки на ножку в некоторой нерешительности. Одна из них очень миленькая, я бы даже сказал, потрясающе красива, но взгляд мой отпускает её легко, без сожалений, и я вновь начинаю пожирать глазами простое ненакрашенное лицо. Не могу насмотреться. Не могу надышаться. Я как будто из тёмной холодной реки вынырнул, в которой просидел целую вечность. А потом она кивнула девчонкам на выход, и они тут же покинули «Альянс». За окном распахнулся голубой зонт и поплыл как будто сам по себе, постепенно растворяясь в серых сумерках.

Внутри что-то треснуло и окончательно сломалось. Я устал от бесконечных будней, дождливых и пасмурных. Мне захотелось праздника, который запомнится надолго. Мне нужна была настоящая страсть, которая превратила бы в пепел мою бессмысленную нелепую жизнь. Мне хотелось вонзить клыки и когти в молодую плоть. Мне хотелось валять дурака, крутиться вьюном, шутить каждую секунду, окунаясь в восторженные взгляды и радостный смех. Мне хотелось хлестать водку прямо из горла, из литровой бутылки, высоко закинув голову вверх. Я бы отплясывал совершенно голым какой-нибудь зажигательный краковяк. Распахнув окно в ночь, я бы ругался матом и обложил бы эти холодные звезды и жёлтую чопорную Луну. А после этого безобразия я бы превратился в тонкого нежного любовника, доставляющего самые изысканные ласки только одной – единственной и неповторимой женщине.

После ухода Татьяны меня одолела нервная дрожь, и я ещё долго не мог упокоиться. Я хотел налить водки – протянул руку и задержал её над столом: мелко тряслись кончики пальцев, в горле пересохло, вдоль позвоночника, между лопаток, пробиралась холодная струйка пота. Внутри всё летело галопом, внутри всё рвалось вдогонку, но я оставался недвижим, своей упиваясь болью. Гордеев вместо меня прихватил двумя пальцами тонкое горлышко графина, разлил оставшуюся водку по рюмкам и посмотрел на меня с некоторым восхищением.

– Молодец, – прошептал он и легонько потрепал меня по плечу. – Я думал, ты не устоишь. Я бы, наверно, не устоял… Она была реально хороша.

Я посмотрел на выход тоскливым собачьим взглядом. «Какого чёрта я слушаю этого клоуна? – подумал я. – Кто он такой в моей жизни? Почему он взял на себя право решать мою судьбу? Да плевать ему на всех, и на меня в том числе. Ему просто нужна моя хата и приятель на вечерок. Иногда мы принимаем меркантильные интересы людей за их искреннее участие, но не всегда выгода сводится к деньгам. Её критериями могут являться любые привилегии, удобства и даже элементарное тщеславие. Я не могу понять, с какой стати Гордеев так горячо и бескомпромиссно желает моего разрыва с Татьяной. Почему он буквально выгоняет меня из города?»

– Ничего, Эдичка, всё перемелется… Всё перемелется, – повторял он и легонько похлопывал меня по плечу.

– Пойдём домой, – попросил я жалобным тоном. – Я задыхаюсь в этом шалмане.

И когда в очередной раз наши спутницы вернулись из туалета, припудрив носики, Гордеев сообщил им в классической манере конферансье:

– Девчонки, субботний вечер подходит к концу, – сделал небольшую паузу, – но его можно продолжить… Скажите честно – праздника хотите? – Прищуренные серые глаза его в этот момент настолько потеплели, что даже я поддался на его чудовищное обаяние.

Они переглянулись и начали глупо хихикать. Гордеев спокойно ждал.

– И не забывайте, родные, завтра – опять понедельник, и старость – не за горами, – ненавязчиво напомнил он.

– Да-да!!! – крикнули они и захлопали в ладошки. – Мы хотим праздника! Хотим!

– У моего друга и соратника дома есть шикарная аппаратура и множество дисков. Устроим танцевальный марафон. Пускай соседи вздрогнут и запомнят эту ночь навсегда.

– Эй, чудовище, ты ещё не пропил свои колонки S-90? – спросил он меня шёпотом.

– Стоят! О чём ты говоришь? Это последнее, что я пропью.

– Ну и ладненько, – удовлетворённо подытожил Гордеев и добавил: – Пора их как следует прокачать.

И когда наша пьяная компания решила слегка прогуляться, перед тем как поехать ко мне, я совершенно убедился в том, что на всём белом свете и даже в других измерениях не было ни одной женщины, которая настолько бы меня понимала, настолько знала бы мою сущность и настолько же могла отвечать моим требованиям, на сколько им отвечала Татьяна. Только она являлась единственно возможной функцией в запутанном интегральном уравнении моей жизни, только она могла соответствовать пределам от минус-бесконечности до плюс-бесконечности, и только она могла сделать меня счастливым либо глубоко несчастным на всю оставшуюся жизнь.

– Пойдёмте на набережную, – предложил Слава.

– Холодно! – заныли девчонки.

– Зато дождик кончился, – оптимистично заметил Гордеев.

На набережной было темно и уныло. Упругий ветер гнал пенистые волны и обрушивал их на бетонный парапет. Тускло светили несколько уцелевших фонарей, а все остальные были разбиты. В тёмных косматых облаках путалась пьяная луна, отбрасывая на поверхность водоёма мерцающие отражения. Славочка был в ударе и, как всегда, блистал красноречием: тонко шутил, на ходу придумывал байки, философствовал, затрагивал высшие материи, иногда абсолютно не к месту, потому что блондинки начинали откровенно скучать, разевая рты, словно плотва, выброшенная на берег. То он распахивал с гамлетовской страстью воображаемый чёрный плащ, то он захлёстывал его на плечо, красиво закругляя фразу и переходя с привычного баритона на шикарный бас, – я в это время маялся рядом, пьяный, измождённый, облокачивался на чугунную ограду, слушая в полном унынии, как плещутся нескончаемые волны в глянцевитой темноте, – а Гордеев уже закуривал новую сигарету, красиво жестикулировал, выжигая в пространстве многочисленные эллипсы.

Одна из этих блондинок (которая покрупней) спросила довольно косноязычно (вторая, между прочим, слегка шепелявила):

– А почему у нас Эдуард постоянно молчит? Эдик, ты можешь что-то сказать по этому поводу? Ну, просто хочется услышать твой голос.

Гордеев поддержал её:

– Действительно, Эдуард. Девушка просит. – И даже слегка похлопал.

Я взял и просто ляпнул:

– Канделябр! Какие ещё будут пожелания?

– Эдичка, не хами, – попросил Слава, и они продолжили «гулять», а я задыхался от их глупости и примитивизма, от их пошлых размалёванных физиономий, от их нескончаемого смеха, кокетливых ужимок и заунывной трескотни; мне даже захотелось их прикончить, а после этого холоднокровно скинуть трупы в тёмные кипящие волны.

Они очень быстро нагулялись, и мы вышли на дорогу ловить такси. В туманной дымке появился зелёный огонёк, к этому моменту девочки были на исходе: их колотила мелкая дрожь, они зябко кутались в собственные рукава, натягивая их на ладони, а тощие кривоватые ножки ломались в коленках, когда шалый ветерок бесцеремонно забирался им под юбки. Они напоминали бездомных щенков, которых мы нашли на улице.

А потом мы заехали в ночной ларёк – капитан Гордеев решил обобрать его по старой памяти, как говорится, из лучших побуждений. По всей видимости, его там знали очень хорошо, о чём свидетельствовала жуткая гримаса продавщицы, должная означать гостеприимный «ассалям алейкум». Потом она летала мухой, собирая в пакеты нехитрую снедь: колбасу, сыр, фрукты, овощи, консервы, пять бутылок вина, два литра водки, блок сигарет, несколько шоколадок и даже «Чупа-чупс».

– Что ещё, Вячеслав Александрович? Хлебушка возьмёте? – спросила она, заикаясь от волнения.

– Ну положи пару батонов, – небрежно ответил Гордеев.

Лицо у него было недовольное, придирчивое, брезгливое, – наверно, с таким выражением явится на землю Господь во втором своём пришествии, чтобы судить беззакония наши и сортировать грешников, – а ещё наглый мент сделал продавщице замечание: «Да-а-а, что-то ассортимент у вас бедноватый. Карим совсем мышей не ловит?» – От таких претензий бедная торговка напугалась пуще прежнего, чуть в обморок не упала, горячо оправдывалась, складывая руки на груди:

– Не дают работать, Вячеслав Александрович. Обложили со всех сторон. Проверками замучили. Плохо дела идут. Совсем плохо. И вообще ларьки скоро будут закрывать… Что нам делать, Вячеслав Александрович? Как жить? – спрашивала она плаксивым тоном, коверкая русские слова и задыхаясь от волнения, на что Гордеев отвечал, потирая розовые ладошки:

– Ничего страшного, тётушка Джамиля, поедете домой. Там у вас тепло. Солнышко светит круглый год. Виноград растёт. Море шепчет.

Он ещё раз придирчиво осмотрел продуктовые полки и попросил у неё баночку маринованных корнишонов. Я начал беспокоиться:

– Куда ты столько набираешь? Решил у меня блядскую коммуну устроить?

– Надеюсь, ты не против, если мы у тебя пару дней перекантуемся?

– Только давай без этих…

– Ну-у-у-у ладушки, – лениво протянул он и спросил, прищурив один глаз: – Ну этих-то надо оприходовать.

– Славян, меня тошнит от этих поварёшек (выяснилось, что они работают в школьной столовой). Могли бы в шахматишки перекинуться, могли бы «Матрицу» посмотреть, могли бы пораньше лечь спать. В любом случае это будет гораздо интереснее, чем развлекать этих первобытных девиц.

Гордеев посмотрел на меня, как на больного человека, у которого не осталось ни единого шанса.

– Господи, ты стал таким скучным. Что она с тобой сделала?

– А может, это первые шаги к добродетели, – ответил я и как-то странно захихикал; некая обречённость была в этом смехе.

– Не болтай, – парировал Гордеев и открыл мне страшную тайну: – Она сделала из тигра коврик себе под ноги. Вот что она с тобой сделала. И я вижу спасение только в других женщинах. Тебе нужно больше трахаться и меньше думать о ней.

– Не смеши мои причиндалы! Плетью обуха не перебьёшь. Как могут две кухарки отвадить от королевы?

Славян поморщился от моих слов и пошёл к выходу, даже не кивнув на прощание тётушке Джамиле. В обнимку с пакетами мы вернулись в такси и поехали дальше. В магазинчике он, конечно же, не оставил ни копейки. «Терпеть не могу этих чурок», – пробормотал он себе под нос, когда мы выходили на улицу, но зато водителю он оставил хорошие чаевые, по-барски махнув рукой.

Прежде чем уютно устроиться на диване, девчонки обнюхали в моей квартире все углы, осмотрелись и попросили тапочки, а я в это время заправлял катушку в «Олимп – 005».

– Э-э-э, так дело не пойдёт, – возмутился Гордеев. – Вы что, в ресторан приехали? Сперва нужно поработать, а после этого можно будет отдохнуть.

– А что делать? – спросили они, послушно приподнимаясь с дивана.

– Да ничего особенного, – ответил Гордеев и мило улыбнулся.

Он отвёл их на кухню и там жестоко «изнасиловал»… Во-первых, они перемыли всю посуду, к которой я не прикасался две недели, – покрытая жиром и остатками еды она возвышалась над раковиной, словно Эверест. Я ненавидел мыть посуду, поэтому мыл её крайне редко, лишь тогда, когда заканчивались столовые сервизы, подаренные нам на свадьбу, – ими были забиты все кухонные шкафы. Обычно я закидывал грязную тарелку в раковину и следующую закидывал туда же, и следующую, и следующую, – так постепенно раковина заполнялась, и тарелки начинали скатываться на пол, разбиваясь в дребезги. «На счастье!» – восклицал я без особых сожалений, подметая осколки. Девочки моментально решили эту проблему, но майор Никитин уже приготовил для них новое задание:

– Так, тарелочки перемыли… Молодцы! Теперь нужно картошечку почистить, колбаску нарезать, сырок, хлебушек… Картошечку сварите с тушёнкой. Да-а-а, и салатик нашинкуйте из помидоров и огурцов. Только – с маслицем, девочки. Мне майонез нельзя: я фигуру берегу. – И он ласково похлопал себя по огромному животу. – И побыстрее, девочки, время-то идёт… Не забывайте – скоро понедельник.

Во-вторых, они приготовили шикарный ужин и сервировали стол. В-третьих, прибрались на кухне и даже шлифанули раковину, которая после этого буквально сверкала от чистоты. Довольные и раскрасневшиеся, они вернулись с кухни, а я небрежно спросил: «Девчонки, может, вы и бельишко состирнёте до кучи?» – при этом у меня было совершенно серьёзное выражение лица. Они замерли в полной нерешительности, а Гордеев успокоил их: «Девчонки, выдохните, покушайте, выпейте вина, а бельишко от вас никуда не уплывёт».

Он разлил по бокалам розовый вермут, и наш алкогольный марафон продолжился. В колонках надолго поселился романтичный и любвеобильный Фрэнк Синатра. В какой-то момент феерично вступила его бесподобная композиция «New York, New York»: визжали трубы, ревели альты, плакал саксофон, а где-то на заднем плане надрывалась сурдинка, – и только мы решили с Гордеевым выпить под нашего любимого Фрэнка, как одна из этих девиц прервала культурный «лехаим» довольно бесцеремонной фразой.

– А что у нас музыка какая-то беспонтовая? – спросила она, небрежно выдвинув в сторону динамика свой длиннющий накладной ноготь; губки – бантиком, глазки – пуговками, жиденькая белёсая завитушка прилипла ко лбу, а на левой щеке – короткий шрам, вечная память о распутной юности.

– Ага, – подхватила другая маруха, сморщив картофельный носик, – прямо как в цирке…

Я не смог себя сдержать и буквально повалился от смеха – это ж надо было такое ляпнуть: «как в цирке».

– А что бы Вы хотели послушать, голубушка? – спросил Славян чрезвычайно вежливым тоном, но у него уже покраснели глаза и щёки раздувались от гомерического приступа.

– Ну-у-у-у… такую улётную… как в клубах… буц-буц-буц, – ответила маленькая, слегка растерявшись, на что у Гордеева брызнули слёзы, а я уже катался по полу, дрыгая ногами и хватаясь за животики.

Это было слишком даже для них – какой-то явный перебор, как в анекдоте про ортодоксальных блондинок.

– Эдуард, поставь девочкам техно, – попросил Гордеев, смахивая слезу.

Я решил поменять бобину и, чтобы в нашей компании стало ещё теплее, поставил девочкам Ace of Base, альбом 1993 года «Happy Nation», и тогда малышка с картофельным носиком окончательно отправила нас в нокаут, из которого мы уже не выбрались.

– Уау!!! – восхищённо воскликнула она на вступительных аккордах «All That She Wants». – Я балдею от этой группы! Давайте быстрее накатим! Я под эту песню целку потеряла!

– Что? – удивлённо спросил я, и мы с Гордеевым легли на пол…

Надо признать, что всё начиналось довольно весело и детская непосредственность наших подружек вывела меня из любовной меланхолии. Мы синхронно выпили и закурили. Прохладный сквознячок стелил по полу, втягивая в открытое окно прозрачную занавеску с кленовыми листьями. Хрюкали басовые динамики. В средних надрывалась Линн Берггрен. Девчата щебетали между собой, не вникая в наши разговоры, и казалось, что они совершенно освоились в чужой квартире, после того как вымыли посуду и приготовили еду. Гордеев даже заметил:

– Только допусти женщину на кухню, и она уже будет считать себя хозяйкой.

– Это рефлекс, выработанный веками, – подтвердил я.

– Эх, – выдохнул Гордеев, – хорошо сидим. Как-то по-домашнему. Надо вот с этой курносенькой на брудершафт выпить.

– А-а-а-а… Славка… забирай обоих… Дарю! У тебя был когда-нибудь тройничок?

– Спрашиваешь! – ответил он и продолжил с мечтательным видом: – У меня в Питере… Короче, были две подружки-лесбиянки…

Но закончить эту историю он не успел, потому что в дверь позвонили… Во втором часу ночи, да ещё в такой расслабленной обстановке, этот электрический сигнал прозвучал как набат – все вздрогнули, переглянулись и замерли в немом ожидании. Повисла зловещая тишина. Прошло несколько секунд, и «колокол» ударил во второй раз.

– Кто бы это мог быть? – с натянутой улыбой спросил Гордеев.

Я сделал музыку тише и ответил:

– В такое время приходят только менты.

– Менты уже давно спят, – уверенно заявил Гордеев. – Сейчас не тридцать седьмой год, чтобы по ночам разъезжать на чёрном воронке. Может кто-то дверью ошибся?

– Вполне может быть, – согласился я. – К моему соседу вечно какие-то пьяные шмоньки ползают и при этом частенько путают звонки. Я уже несколько раз среди ночи подрывался.

– Ну тогда сделаем вид, что никого нет дома, – прошептал Гордеев, состроив загадочное выражение лица, и в тот же момент позвонили несколько раз, довольно требовательно.

– Ну что за хамство! – возмутился он. – Так трезвонить среди ночи!

– Ты знаешь, Славян, я начинаю догадываться…

Он перебил, не дослушав мою версию:

– А я этот вариант предположил ещё в «Альянсе».

– Мы не можем вместе ошибаться, – заметил я. – Есть вещи, предначертанные судьбой, так называемые фатальные точки, которые не обмануть, не обойти, и мы сейчас находимся в этой точке.

Блондинки смотрели на нас с удивлением.

– Ну тогда выпьем! – с фальшивым оптимизмом предложил Гордеев.

Мы подняли бокалы, а он сказал:

– Давайте – не чокаясь… ибо… ибо этот ночной гость ничего хорошего нам не сулит.

После этой фразы «матрёшки» окончательно приуныли, а через секунду мою дверь уже выносили ногами, совершенно бесцеремонно. Мы выпили с видом, будто ничего не происходит, и попытались продолжить светскую беседу, но разговор не клеился. В коридоре послышались голоса – я выключил музыку, и мы стали напряжённо слушать «эфир».

– Девушка! Да плюньте вы на этого бабника! Заходите ко мне! Посмотрим мои армейские альбомы, накатим по рюмашке! – Голос был прокуренный, пропитый и озорной, как у шпрехшталмейстера в дешёвом шапито.

– Это мой сосед Дима… Майор Поздняков… Бывший ракетчик… В глубоком запасе… А если быть более точным, в глубоком запое… Одинокий алкаш, короче… Достал уже своими альбомами… Я всех его армейских друзей знаю по именам.

– А сколько ему лет? – спросил Гордеев с надеждой в голосе.

– Шестьдесят два, хотя ещё довольно бравый.

– Не пойдёт, – разочарованно произнёс он. – Сюда будет рваться.

– А ты думал! Знаешь, какая у неё – задача? Разогнать нашу тёплую компанию, а потом надругаться надо мной.

– Бедолага.

Дверь опять начали выносить, а к этому ещё добавились зычные команды моего соседа:

– Эду-а-а-а-р-д! Быстро открывай! К тебе такая краля заявилась, а ты с какими-то шалавами путаешься! Открывай! Пять минут даю!

– Выходите по одному! Вы окружены! – вторил ему насмешливый женский голос, который я узнал бы из тысячи голосов. – А теперь – Горбатый! Я сказала – Горбатый!

– Что происходит? – философски размышлял я. – Почему мне постоянно выносят дверь?

– Потому что ты живешь безнравственно, – ответил Гордеев, подливая себе очередную рюмку; в свете последних событий он перестал быть галантным кавалером, поэтому даже не вспомнил про девчат, и они смотрели на него растерянным взглядом.

В дверь били ногами и грохот стоял невыносимый, – казалось, ещё слегка поднажмут и наша крепость падёт, – в прихожей кусками отваливалась штукатурка. Я бы уже давно открыл, но мне было стрёмно за наших подружек, и я нисколько не сомневался, что Танька будет над нами потешаться: «Вы что, ребята, совсем оголодали? На таких баб позарились. Это же сколько надо выпить?»

Она была остра на язычок, и я не хотел лишний раз нарываться. Оглоушенный алкоголем и неожиданным поворотом событий, я, словно муха, прилип жопой к табурету и совершенно не знал как выкручиваться из этой ситуации. Я тихонько бредил: «Что же делать? Что же делать? Выкинуть их с балкона? Спрятать в кладовке? Чёрт бы вас всех побрал!»