Пристанище пилигримов

– То есть ты считаешь, что Бог непостижим?

– Конечно… Именно поэтому появился Иисус Христос, олицетворяя собой Всевышнего. Конструкция Отец, Сын и Святой Дух является более понятной для простого обывателя.

– А как ты думаешь, после смерти мы хоть немного приблизимся к Нему?

– После смерти мы лишь приблизимся к земле, – пошутил я. – А если серьёзно, никто не знает, что будет после смерти. Рай и ад – это всего лишь абстракция, созданная для нашего устрашения… Но что-то там несомненно есть.

– Я не пойму… Ты христианин или атеист?

– Полюбуйся на меня, – воскликнул я, – так выглядит агностик, глубоко любящий Христа!

– Вот как, – удивился Гордеев. – А кем Он для тебя является?

Я на секунду задумался и ответил, мечтательно глядя вдаль:

– Это мой герой. Это мой кумир. Это пример для подражания. Это в конце концов Спаситель… Но… – Я провалился в какой-то вербальный вакуум и не смог подобрать нужные слова: они просто смешались в бессмысленные звуки и мычание. – Не могу об этом говорить… О Боге рассуждают все кому не лень, но никто даже понятия не имеет, что есть Бог. Я лучше помолчу.

Повисла сакральная тишина, и даже было слышно, как пар сочится в трубах центрального отопления и где-то за стенкой разговаривает Дима Поздняков со своим «чёрным человеком». Он пил не просыхая уже несколько месяцев и откровенно готовился отойти в мир иной. «В этом мире уже нечего ловить», – повторял он, перед тем как опрокинуть очередную рюмку. «Ох, чувствую, смертушка рядом… За спиной стоит, в затылок дышит, – кряхтел он, хватаясь за сердце. – Ох, гореть мне в аду… Палёной мертвечиной воняет… Чувствуешь?» – «Давай не в этом месяце, Григорич, – умолял я. – Меня с работы турнули, и за квартиру нужно платить… Повремени, родной, повремени». – «Часто вижу сон, – с придыханием рассказывал Дима, и мутная слеза катилась по щеке. – Как меня на лифте в ад опускают… А у лифтёра – такая гнусная рожа, и глядит, мерзавец, так ехидно!» – «Страшно?» – спрашиваю я. – «Страшно», – отвечает он. – «Вот и мне страшно, Дмитрий Григорьевич».

– Курить хочется, – тихонько молвил Гордеев. – Я ведь последнюю сигарету перед крещением выкурил и зарок дал…

– Расскажи, – попросил я, катая в пальцах хлебный мякиш, – что за беда с тобой приключилась. Когда я уезжал, ты был вполне самодостаточным, как атомная подводная лодка. И что я вижу, когда возвращаюсь? Рефлексирующий молодой человек… У тебя даже взгляд изменился.

Он скромно потупил глаза в пол – его пухлые щёки покрылись нежным румянцем, и в тот момент я понял, что по сути своей он ещё мальчишка: он как будто из младших лейтенантов в капитанский китель запрыгнул.

– Меня уволили, – пожаловался он, – из рядов… нашей доблестной милиции.

– И ты сразу же бросился грехи замаливать?

– Не в этом дело… Я потерял почву под ногами. В какой-то момент я почувствовал себя полным изгоем. Я начал метаться, пить, блядовать. Не находил себе место. Привычный уклад жизни рухнул. Чем заняться? На что потратить свою молодость? Даже к бандитам хотел пойти.

– А что, из ментов неплохие бандиты получаются… Так сказать, преемственность профессий.

– Короче, совсем размяк, посыпался, – продолжал Гордеев. – И вот однажды я случайно зашёл в церковь, в Свято-Троицкий собор. Отстоял службу в сторонке, и, ты знаешь, как-то легче стало. На следующий день проснулся, а внутри опять – полная неопределённость, смятение, безотчётный страх. Рюмочку опрокинул – вырвало. Пошёл опять в храм, теперь уже с конкретной целью – поговорить с батюшкой…

– О чём?

– О Боге, о крещении, о моём дальнейшем пути.

– Заблудшая овечка, – усмехнулся я.

– Именно! – воскликнул Слава.

– А заблудшим овцам нужен пастырь… Понятно. А Верхотурье тебя как занесло? Всё-таки не ближний свет туда пилить… На электричке часа три?

– Четыре.

– Креститься я туда поехал, – объяснил Слава.

– Почему именно туда?

– А там – монастырь и настоящее братство… Люди там хорошие… Понимаешь?

– А что в Тагиле хороших людей нет?

– Есть, наверно… – Он замялся, подбирая нужные слова. – … но я их не нашёл в тот момент. Отец Геннадий в храме Александра Невского не захотел со мной разговаривать, сославшись на более важные дела. Потом я отстоял всю службу в Свято-Троицком соборе, переждал всех бабушек на исповеди, провёл на ногах около трёх часов, а в итоге меня опять пнули…

Славян улыбался, рассказывая эту историю, но вид у него был явно обиженный, и я бы даже сказал, растерянный.

– И вот я подхожу к батюшке… «Могу я с Вами поговорить?» – спрашиваю, а он спрашивает меня в ответ: «Ты поговорить пришёл или на исповедь?» Я ему отвечаю, что не крещённый и что мне нужно с ним обсудить именно этот вопрос. Он смотрит на меня как на идиота, бороду оглаживает, глазёнками сверлит… Неприятный такой батюшка, злой… А потом заявляет: «О чём мне с тобой говорить? Приходи на крещение в четверг, а потом – на исповедь». «Но у меня вопросы есть, – отвечаю ему. – Я не понимаю, зачем это вообще нужно». А он ехидно так улыбается и произносит полушёпотом: «Я тебя водой буду крестить, а Он будет крестить тебя огнём и Святым Духом. Как ты предпочитаешь, сын мой?»

– Ну-у-у, всё правильно, – подхватил я, – ответ исчерпывающий. А тебе, как всегда, нужно было поговорить, обсудить, отпедалировать эту тему. Любишь ты краснобайством заниматься, Славушка.

– Ну вот, и ты туда же! – возмутился он. – Человек на распутье! Это вообще-то его работа!

– Ну ты же знаешь, как у нас люди выполняют свою работу. Тебя, кстати, за что уволили?

Он недовольно запыхтел и насупился.

– Ну ладно, не обижайся, – попросил я, смягчив тон. – Ты разницу улавливаешь? Батюшка в городском храме – это чиновник от церкви, который целыми днями сидит на приёме граждан с восьми до пяти. А в монастыре Свято-Николаевском – настоящие волонтёры. Это уже не работа, а призвание божье, уклонится от которого они не имеют права.

– Да всё я понимаю, поэтому и поехал в монастырь. Мне служка в храме подсказала, которая тёрлась тут же у кануна и всё слышала… «Вот такой, – говорит, – у нас своенравный батюшка». Да я в принципе на него не обижаюсь. Если бы он меня тогда не отфутболил, я бы не доехал до Верхотурья.

– Как там?

– Лепота. Тебе это нужно увидеть своими глазами. И люди там… прямо светятся.

– Что?

– Свет от них исходит. И в тебе загорается такой же свет.

Мы замолчали. Повисла неловкая пауза. Было слышно, как кто-то стучит в соседнюю квартиру.

– Поехали туда вместе, – предложил Славка.

– Поехали, – ответил я. – Когда?

– На следующей неделе, во вторник.

– Хорошо, – согласился я.

– Там тебя и покрестим.

– Отлично. Что для этого нужно?

– Три дня поститься. Не есть ничего скоромного.

– Понял. Я буду готов во вторник.

– Ну тогда я пошёл?

– Давай.

– Кстати…

Он полез в карман штанов и бросил связку ключей на стол.

– Спасибо. Они мне больше не нужны.

Перед тем как выйти из квартиры, он сказал:

– Буду ждать тебя во вторник, 31 октября, в 4:30 на вокзале.

– Смотри не опаздывай! – предупредил Славка и улыбнулся, но это была уже совершенно другая улыбка: в ней не было чёрточек превосходства, иронии и снобизма.

.33.

В конце октября повалил снег. Я очень люблю это время года, когда земля вдруг накрывается белым саваном и когда в одно прекрасное утро, выглядывая в окно, ты находишь мир более светлым и чистым. В лучах восходящего солнца покатые крыши домов искрятся алмазной крошкой, и первые пешеходы оставляют на заснеженных улицах пунктирные линии своих дорог.

Я не могу долго спать – просыпаюсь ранним утром, завариваю крепкий чай и сажусь у окна, чтобы записать кое-какие мысли, родившиеся в моей голове за ночь. С каждым днём творчество затягивает меня всё глубже и глубже: оно приобретает форму психологической зависимости и постепенно становится фундаментом моего существования. Если бы в тот момент я бы не начал писать, то жизнь потеряла бы всякий смысл и уже ничто не смогло бы удержать меня от падения на самое дно.

Творчество помогает в первую очередь созидать самого себя, а ещё оно отвлекает от разрушительных мыслей и дьявольских искушений, помогает правильно выставлять жизненные приоритеты. Любое творчество – это метафора божественного созидания, ибо Господь нас создал по своему образу и подобию; в конце концов это единственное, что отличает нас от животных.

Я сижу у окна и смотрю вдаль – туда где бледно-розовый восход опалил белую равнину города; там словно из курочки вываливается золотое яичко. На столе дымится кружка с пуэром, тёмным как венозная кровь, а передо мной лежит общая тетрадь толщиной в 96 страниц. Я отхлёбываю чай маленькими глоточками и откусываю белый рафинад. Теанин наполняет меня жизненной энергией, а кофеин пробуждает мозг. Внутри – совершенный покой и порядок мыслей. И хотя у меня ничего нет: нет денег, нет семьи, нет работы, нет любовницы, нет даже хлеба досыта, – тем не менее я по-настоящему счастлив. Я никогда не был так счастлив – даже во сне. Пускай я потерял всё, но обрёл гораздо больше, чем благополучие и достаток. Уже никогда меня не будут радовать деньги и женщины – отныне я буду просить у Господа лишь милости и прощения. Быть рядом с Богом – вот истинное наслаждение, ни с чем не сравнимое.

Я открыл тетрадь, взял со стола ручку и записал в верхней строке: «Пристанище пилигримов». Надолго задумался… Как тяжело начинать с чистого листа. А потом вдруг полилось само собой и только рука успевала записывать: «Она не обманула меня, и в поезде со мной начали происходить странные вещи: то меня охватывал страх, плавно переходящий в медвежью болезнь, что было крайне неудобно с учётом санитарных зон, то я начинал вдруг хохотать без всякой на то причины, то у меня катились слёзы умиления по щекам, когда я видел опалённую солнцем огненно-рыжую степь и алеющий над кромкой горизонта закат, а иногда мне хотелось рвануть стоп-кран и покинуть этот проклятый поезд; вместе с этим усиливалось безразличие по отношению к перспективе, словно там, впереди, не было ничего, кроме бескрайней выжженной степи».

Я совершенно отчётливо запомнил день 29 ноября 2000 года. Это было воскресение. Второй день я не ел ничего, кроме хлеба и воды. Мама звала на ужин, но я отказался. Вечером она зашла меня проведать – посидела немного на диване, повздыхала, глядя на меня пронзительным материнским взглядом, несколько раз повторила: «Какой же ты у меня непутёвый», и собралась уходить…

Моё сердце обливалось кровью: она старела прямо на глазах, сохла и покрывалась морщинами; самое любимое на свете лицо изменилось до неузнаваемости, и только эти бесконечно родные глаза, излучающие абсолютную любовь и свет, напоминали о той великолепной женщине, которую я даже боялся называть мамой. Болезнь пожирала её изнутри, но я видел уже её щупальца на поверхности.

За окном повисла белая пелена. В щелях тоскливо завывал ветер. На подоконнике тонким слоем ложился снег. Одиночество – это состояние души, а не гражданский статус.

– Как ты собираешься жить дальше? – спросила она в прихожей, когда я помогал ей надеть старенький пуховичок, в котором она выносила мусор.

– Ты имеешь в виду: на какие деньги?

– И это тоже.

– Не знаю… Пока не думал об этом.

– Мы не можем с отцом кормить тебя вечно. В конце концов это безнравственно: жить за чужой счёт. Когда ты начнёшь задумываться о будущем? Тебе уже тридцать три года – возраст Христа… А чего ты в жизни добился?

– Ничего, мама… – ответил я с улыбкой. – И даже моя Голгофа не состоялась.

– Сынок, – прошептала она, прикоснувшись кончиками пальцев к моей щеке, – я тебя только об одном попрошу…

– Да, мама.

– Умоляю тебя, не сорвись, держи себя в руках.

– Можешь даже не сомневаться… Мне эти плебейские развлечения уже не интересны.

– Ну и правильно… Когда едешь в Верхотурье?

– Во вторник.

– Бог в помощь. Ну ладно, пошла я.

Она уже переступила порог, когда я спросил её:

– Мама, а почему вы в детстве меня не покрестили? Почему назвали каким-то басурманским именем? Это не имя, а клеймо на всю оставшуюся жизнь. Его даже в святках нет. Лично у меня возникают неприятные коннотации, когда я слышу своё имя.

– Скажи спасибо, что тебя Ренатом не назвали, – ответила она безразличным тоном, – или Бахтияром, как хотел твой дедушка Мухаммед.

– Да лучше бы татарским именем назвали, чем английским.

– А не покрестили тебя, потому что не видели в этом смысла: большевики отменили Бога, а если бы могли, то расстреляли бы его.

– Нация безбожников! – возмущённо воскликнул я.

– Почему безбожников? – парировала Людмила Петровна. – Боги у нас были – только свои: Карл Маркс, Фридрих Энгельс и Владимир Ульянов. Святая троица. И библия у нас была – «Капитал». И покрестили тебя – пионерским галстуком, который ты носить не хотел. Всё как у людей было. Толку от этого не было.

– Когда-нибудь все догмы рухнут, и на землю явится истинный Бог.

– Запиши в тетрадь, а то забудешь, – с серьёзным лицом посоветовала мама и отправилась к лифту.

Потом я сидел на кухне и любовался, как за окном мельтешит снежная буря. А что ещё делать, когда телевизор сломан? Завывание ветра накладывалось на монотонный гул холодильника. Постепенно я начал проваливаться в нирвану и медленно опустил голову на сложенные крестиком предплечья…

Сквозь сон я слышал, как хлопнула в секции дверь и мягкие шаги угасли в соседней квартире… А потом хрипловатый баритончик Димы гудел на низких тонах довольно неразборчиво, а его оппонента вообще не было слышно, как будто он разговаривал на дактильном языке. Поздняков выкрикнул: «Да я вас всех на хую…!» – и резко замолчал. Тишина плавно перетекла в бессмысленный арт-нуар на внутренней поверхности моих век…

Не знаю, сколько я спал, но когда в мою дверь постучали, на календаре был уже понедельник. Я подумал сперва, что мне показалось, по-собачьи приподняв голову над столешницей, но стук повторился. Я вышел в прихожую и посмотрел в глазок – это был Дима Поздняков. Морда у него была страшная и опухшая. Волосы на голове стояли дыбом, а выпуклые глаза были безумны.

– Эдуард, родненький, подыхаю, – простонал он и рухнул прямо у моих ног.

– Димыч, не балуй! – рявкнул я и потащил его на диван.

– Выручай, братуха, – скулил он, хватаясь за сердце, и у него из ладошки выпал полтинник.

– Скорую? Валидол? Нитроглицерин? Что нужно, Дима?

– Беленькой хочу, – чуть слышно прошептал он, закатывая глаза. – Хотя бы глоток… Подыхаю, Эдичка… Ну видишь, как… Пиздец полный… До утра не доживу… Выручай.

– Может, всё-таки скорую?

– Иди-и-и.

Его тряс бешеный озноб, и жилки на лице дёргались так, словно кто-то исполнял виртуозные пассажи на чёрно-белых клавишах его души – чьи-то тонкие длинные пальцы…

Когда я вышел из подъезда, была уже глубокая ночь: фонари выключили и вокруг меня простиралась чёрная мгла. Снегопад прекратился, и одинокие белые хлопья плавно опускались на мою голову. На мне был короткий пуховик Finn Flare, потёртые джинсы Motor и спортивная шапочка Lacoste. Ботинки Caterpillar утопали в глубоком снегу. Было тепло и влажно. Температура колебалась около нуля.

Я прошёл по Гвардейскому бульвару, свернул на Гастелло… Впереди маячил «Огонёк», – так назывался круглосуточный павильон, в котором можно было купить водку, пиво, вино и нехитрую закуску, – он светился неоновой одноимённой вывеской.

– Бутылку «Ладоги», – сказал я и протянул смятый полтинник в открытое окошко.

Безликая, безымянная рука протянула мне бутылку и сдачу. Я двинулся в обратный путь… До моего крещения оставалось пять минут – крещения огнём и Святым Духом.

Кто-то считает, что всё в нашей жизни предначертано и последняя дата так же определена, как и первая, а кто-то думает, что он творец собственной судьбы. Моё мнение: всё гораздо сложнее, и наша жизнь – это игра по правилам, которых мы не знаем.

Я иду по жизни как слепой – наощупь. Я измеряю реальность длинной своего жизненного опыта и ничего не знаю о мире духовном, эманацией которого является наш мир. На моём пути иногда появляются фатальные точки, мимо которых я не могу проскочить, но решение той или иной проблемы всегда остаётся за мной. Я считаю, что наша жизнь предельно экзистенциональна, но этот предел у каждого свой.

Когда я вышел на Гвардейский бульвар, бледно-серые кучевые облака разошлись и в прорехе появилась сияющая луна. Снег под ногами, крыши домов, голые стволы деревьев – всё окрасилось амиантовой пудрой, и чёрные зловещие тени протянулись ко мне… Я оглянулся назад и вздрогнул: в пяти метрах от меня шли трое.

Я даже не понял, когда они появились, ведь на улице не было ни души. Я ещё раз оглянулся, и они были уже совсем рядом, – двигались они гораздо шустрее меня. Всем своим естеством я ощутил опасность, и меня охватила жуткая тревога. «Спокойно, Эдичка», – прошептал я и ускорил шаг; на автомате сунул руку в карман – пусто, в другом – носовой платок, и тут я вспомнил, что потерял «выкидуху» в Небуге: она исчезла загадочным образом из моей ветровки. – «Чёрт побери!»

Ещё мгновение – и они за моей спиной; мне кажется, что это всё происходит во сне… Я поворачиваюсь – твёрдый продолговатый предмет, сильно напоминающий бейсбольную биту, прилетает в голову, и я падаю на землю, а дальше меня начинают молотить, как в деревнях молотили пшеницу: шлёп-шлёп-шлёп-шлёп-шлёп-шлёп-шлёп, – я перекрываюсь руками, и кровавая пелена застилает мои глаза…

Я теряю сознание и чувствую, как боль перестаёт быть актуальной, постепенно превращаясь в обречённость: «Ну и ладно, значит так надо, значит такая судьба». В голове проносятся картинки из детства – между мной и моим телом появляется дистанция. Я понимаю, что это и есть душа. Я был так близок, но этого не случилось… Потому что случилось чудо.

Я уже практически потерял сознание, когда во мне вдруг появилась неистребимая, ничем не убиваемая воля к жизни, – она проникла в меня как шаровая молния и разорвалась внутри, наполнив такой ослепительной энергией, что я буквально оттолкнулся от земли и полетел прочь, зацепив кого-то локтем, кого-то коленом, кого-то подсечкой опрокинув на снег…

Я летел, беспомощно перебирая ногами и чуть касаясь подошвами земли, – я отчётливо понимал, что меня «тащит за шиворот» какая-то внешняя сила – неведомая, но абсолютно реальная. Тогда на железнодорожном полустанке Он всего лишь коснулся моего плеча, но в ту октябрьскую ночь Он проявил себя в полной мере, – наверно, у Него не было иных вариантов, чтобы спасти меня. Отныне у меня нет никаких сомнений. Круг замкнулся.

Он притащил меня к подъезду и бросил в снег. Силы окончательно покинули меня, и я лежал на холодной земле, раскинув руки в разные стороны. Надо мной кружил снег и как бельмо на глазу торчала мутная луна. «Боже, какая тишина», – подумал я, и приветливо улыбнулся Новому миру.

05.08.2022.