Пристанище пилигримов

– Достойным чего?

– Хотя бы носить нашу фамилию.

Мы обнялись, и я вышел из квартиры. Спустился по лестнице со второго этажа… На улице моросил мелкий дождь. В туманной дымке, над крышами домов, расплывались огни моей девятиэтажки. Где-то на шлаковом отвале были слышны глухие удары передвижного копра, а в небе занималось алое зарево. В тот момент я почувствовал себя бездомной собакой, которой совершенно некуда идти… Скажу честно, в тот момент мне было безумно себя жалко – я даже слегка заскулил и заскрежетал зубами, а потом вдруг ни с того ни с сего громко расхохотался, – это был саркастический смех над самим собой, над этим миром, над человечеством с его правилами и законами.

– Да плевал я на всех! – громко крикнул я. – Ничего не боюсь, никого не боюсь… Это же всё – грёбаная матрица, если верить братьям Вочовски… Главное – выбрать правильную таблетку.

На следующий день (рано утром) я вытащил из тайника наган, набитый маслятами 7.62 mm; обрез охотничьего ружья и три десятка патронов 12 калибра, – всё это закинул в чёрный полиэтиленовый пакет, замотал его скотчем, положил эту «бомбу» в спортивную сумку…

Перед тем как застегнуть замок, я ещё раз подумал и всё взвесил: конечно, было жалко топить в пруду этот арсенал, поскольку ощущения по жизни совершенно разные – с ним и без него. У мужчины должно быть огнестрельное оружие, но при этом должна быть высочайшая ответственность в плане его применения и хранения. Я могу заявить с полной уверенностью, что никогда не вынимал ствол без веской на то причины.

Я – воин Христа. Я всю свою жизнь защищал добро и жестоко карал зло. Мне нельзя ошибиться, а в противном случае чем я буду лучше тех демонов, которые убивают, насилуют и грабят ради утоления душевного голода? Но мне не за что оправдываться, потому что во всех случаях правда была на моей стороне. Именно поэтому мне всё сошло с рук. Аминь.

«Сойдёт ли на этот раз?» – подумал я и решительно застегнул сумку.

В парке никого не было – абсолютная тишина и пустота. Дождь прекратился. Ярко-жёлтым куполом раскрылась над головой кленовая аллея, ведущая к пруду. Восходящее солнце порадовало скупыми лучами из-под нахлобученных серых облаков, и кроны деревьев вспыхнули золотистым пламенем.

Я шёл вдоль аллеи с тяжёлой сумкой, в чёрном кашемировом пальто, в чёрной водолазке, в чёрных джинсах, в чёрных ботинках, и только лёгкая седина серебрила мою голову. Нечто странное (давно забытое) шевельнулось в душе – что-то вроде надежды или предчувствия любви. Безысходность отступила в тень, но обещала вернуться… «Всё будет ништяк», – подумал я и улыбнулся самой добродушной улыбкой, на какую был только способен.

А потом я долго стоял на понтонах заброшенной лодочной станции и смотрел вдаль. Окна конторы были заколочены досками, повсюду царила разруха и запустение, но на том берегу над храмом Александра Невского восходило солнце. Он сиял всеми своими куполами и был прекрасен. «А ведь я помню времена, когда там было отхожее место, – подумал я. – Рано или поздно свет побеждает тьму».

Нахлынули воспоминания из далёкого прошлого: зеркальная гладь Тагильского пруда, голубенькая плоскодонка, отплывающая от понтонов, скрип несмазанных уключин и раскосые кофейного цвета глаза Фатимы… Моя первая любовь – нелепая и грустная история.

Безумно хотелось курить. Я оглянулся по сторонам, но в парке не было ни души. Я бросил чёрный пакет в воду, и он тут же ушёл на дно. «Закончились девяностые – наступают новые времена», – подумал я и быстрым шагом двинулся на остановку. Нужно было собираться в тюрьму. Честно сказать, мне даже этого хотелось. Простая русская поговорка становилась неотвратимой реальностью.

В два часа дня 20 октября 2000 года я появился на пороге ГОМ-1. Подошёл к окошку дежурного и спросил капитана Карпухина. Тот предложил присесть на лавочку и взял трубку внутреннего телефона.

– Его нет на месте! – крикнул он. – Будете ждать?!

– Да, конечно! – ответил я, и потянулись длинные тягучие минуты ожидания, которые плавно перетекали в навязчивые мысли: «А может, я ему не нужен без денег? Он же знает, как там всё было на самом деле. Наверняка, сынуля ему поведал правдивую историю, а это уже папаша начал строчить белыми нитками… Мусор поганый! Если дело дойдёт до суда, то у меня нет шансов – чистая хулиганка. Наверно, надо искать таксиста. Хоть какой-то будет свидетель защиты и противовес в моём деле… А может, я всё-таки ему не нужен без денег?»

Мысли бегают как пони по кругу, а мимо снуют люди. Я вижу только их ноги и грязную обувь, потому что моя голова клонится всё ниже и ниже. Навязчивые мысли превращаются в бессмысленный поток сознания, а на внутренней поверхности век мелькают чёрно-белые картинки… И вдруг я понимаю, перед тем как уснуть, что свобода выбора всё-таки есть, но наказание за наши поступки неотвратимо, – именно это правило мы зачастую принимаем за фатализм, но тем не менее каждый человек формируется в противостоянии миру, и каждый человек – это саморазвивающийся проект, наделённый от предков своих – но отнюдь не от Бога – какими-то целевыми установками.

«Я свободен. Я творец своей жизни, и никакого проклятия Хэнжера нет», – подумал я, и голова моя упала на грудь, и серая мраморная плитка растворилась в полной темноте…

Я не знаю, сколько я проспал – пять минут или целую жизнь, – но проснулся я другим человеком: мир стал совершенно понятным и структурированным, мир стал удобным для проживания. «Бояться смерти так же глупо, как бояться наступления ночи, – подумал я. – А тюрьма – это всего лишь проверка на вшивость… Этакий quest».

В этот момент хлопнула дверь и мимо прошёл капитан Карпухин. Он не обратил на меня никакого внимания, хотя я пристально смотрел ему в лицо, – казалось, он был чем-то озабочен или слишком вымотан. Кепка у него небрежно валялась на затылке, а серый плащ был таким мятым, словно он на нём выспался. В целом у него был крайне неухоженный вид.

– Гражданин начальник! – крикнул я ему в спину.

Он оглянулся и посмотрел на меня недовольным взглядом: ну какого чёрта ты припёрся, что вам всем от меня надо, что вы все ко мне привязались?

– Здравствуйте! – воскликнул я и широко улыбнулся; настроение у меня было очень приподнятое, и я бы даже сказал, шаловливое.

– Н-н-не ожидал так быстро увидеть, – пробормотал Карпухин, опустив ответное приветствие, и взгляд его поплыл в сторону…

– А что такой вид расстроенный, гражданин начальник? Машинка Зингера сломалась?

Он нехотя улыбнулся и выдавил из себя:

– П-п-пройдёмте в кабинет.

Разговор между нами был долгий: старший оперуполномоченный Карпухин буквально уговаривал меня не ломать себе жизнь, удивлялся моему легкомыслию и безотчётному героизму, и всё норовил дотронуться до меня рукой, эдак по-отечески, – при этом выражение лица у него было настолько жалостливое, что мне становилось просто смешно и я откровенно потешался над ним, не выбирая слов и тональности.

– Д-давай ч-чайку п-п-попьём, – предложил он, окончательно зайдя в тупик.

– Спасибо. Не надо… В тюрьме попью… настоящего купеческого… с белым сахарком.

Карпухин пригорюнился: он не ожидал от меня такого упрямства, и было совершенно очевидно, что он не желает садить меня в тюрьму, поскольку ему это было не интересно с финансовой точки зрения. Ему нужны были от меня только деньги: в его понимании это был главный императив правосудия. Если бы я убил его сына, то он, наверно, потребовал бы полмиллиона, не меньше. Я не могу сказать, что Карпухин был плохим человеком, – просто он был продуктом своего времени и той системы, которая его сформировала. Что бандиты, что менты – мы все прошли через девяностые.

– Ну ладно, я, к-к-конечно, п-понимаю, что п-п-п-пятьдесят косарей это м-м-много, – вдруг заговорил он вкрадчивым голоском. – Мы м-м-можем п-п-пересмотреть наше с-с-соглашение… – Он очень сильно заикался, но при этом сохранял благодушный вид; его голубиный кадык дёргался при каждом слове с приставкой.

– Ну значит так, – подытожил он, – я даю т-тебе срок до п-понедельника… С-сорок тысяч… Жду т-тебя утром… в девять.

Я откинулся на спинку стула и смотрел на Карпухина через прицел своих прищуренных глаз; я был совершенно уверен, что он посыпался и что я могу ещё скостить цену моей свободы. Но я не хотел покупать свободу и уж тем более брать её с руки какого-то мента. Свобода – это состояние души, которое не купишь ни за какие деньги, – ты можешь быть независимым даже в тюрьме, а можешь быть ковриком для ног, имея все возможности и привилегии свободного человека. Я криво усмехнулся и сказал:

– Не сорок… Не тридцать… Не двадцать… Я вам даже пятака ломанного не дам.

Повисла неприятная пауза. Выражение его лица менялось постепенно, как будто он превращался из доктора Джекилла в мистера Хайда. Он поднял на меня налитые яростью глаза, и лицо его почернело от нахлынувшей крови. Две глубокие морщины пролегли от носа к подбородку, ограничив его скомканный рот, готовый взорваться матом.

Я смотрел не отрываясь ему прямо в глаза и словно подстёгивал кнутом: ну давай, давай, у тебя же табельный за этим сереньким отворотом, ну давай, вынимай, а там посмотрим, волчара, успеешь ли ты снять его с предохранителя. В такие моменты у меня пропадают тормоза – меня словно подхватывает ветер и несёт, несёт, несёт, как листок, упавший с дерева.

– Я г-гляжу, ты с-с-совсем с-страх п-п-потерял, – наконец вымолвил Карпухин, сильно заикаясь.

– А кто тебе сказал, что я вас, мусоров, когда-нибудь боялся? – шёпотом произнёс я. – Это чувство у меня уже давно атрофировалось.

– П-п-п-пошёл вон!

– В каком смысле, гражданин начальник? – удивлённо спросил я и даже приподнялся на стуле. – Вы меня арестовать обещали. Я вон даже тревожный чемоданчик с собой прихватил. – И я пнул ногой большую клетчатую сумку-баул, набитую тёплыми вещами и предметами первой необходимости. – Где ж справедливость, товарищ капитан?

Я сотворил мечтательно-блаженную физиономию и продолжил в том же духе:

– Я представлял, как меня помоют, побреют, поднимут на второй пост… Как войду в камеру, как поприветствую братву… Как раскинут скатерть-самобранку, как напоют крепким чаем, как накурят «Беломором»… Так хотелось молодость вспомнить, гражданин начальник. Ну что за обломы?!

– Во-о-о-н! – крикнул тоненьким фальцетом Карпухин; у него даже глаз задёргался и чуть не выпрыгнул из орбиты.

– Честно говоря, вы меня удивили, – тихонько произнёс я и начал пятиться к выходу. – До свидания… Хотя нет – прощайте.

– Не-е-е п-переживай… Ещё увидимся, – процедил он сквозь зубы.

Я чуть замешкался в дверях, пытаясь заглянуть ему в лицо и понять смысл последней фразы, но кровь уже отхлынула, глаза его потухли, тонкие губы были плотно сжаты, и ничто не предвещало бури – на поверхности не было даже слабого ветерка. Дверь захлопнулась у меня перед носом.

«Да всё он знает, – подумал я. – И у ментов тоже есть совесть… Одно дело заработать, и совершенно другое – посадить невинного человека. А последняя фраза..? Это как водится, сгоряча ляпнул».

Когда я проходил мимо дежурного, то лихо подмигнул ему и воскликнул с задорными нотками в голосе:

– Домой нагнали! Так что… Голгофа отменяется!

Он посмотрел на меня строго поверх плюсовых очков (мол, не зарекайся, ты сюда ещё вернёшься), а я попросил у него закурить… Он на секундочку замешкался от такой наглости, а потом нехотя протянул через окно пачку дешёвого «Космоса». Я аккуратно, двумя пальчиками, выдернул сигаретку, поблагодарил его и с видом победителя отправился на выход.

«Кому везёт, у того и петух снесёт», – любил повторять мой папа, и это была бесспорная истина, а я бы ещё добавил, что в этой жизни везёт наглым.

Выходные прошли тускло – в кругу семьи. Ходили с Костей в кино и в пиццу. Он спросил меня после третьего куска:

– А мама когда приедет домой?

– Никогда, – ответил я. – У неё теперь дом на юге, у самого Чёрного моря.

– А как же я? – спросил бедный ребёнок, выпучив на меня свои огромные голубые глазища.

– Она тебя летом к себе насовсем заберёт.

– А тебя она когда заберёт?

– Никогда, – сухо ответил я.

– Почему?

– Потому что она… – Я запнулся и опустил глаза в свою тарелку, на краю которой валялся кусочек обглоданной пиццы. – Ну короче… мы с мамой разводимся… Мы больше не семья.

– Значит, ты мне больше не папа? – спросил он, глядя на меня с неподдельной жалостью.

– Это уже тебе решать, сынок…

В понедельник я встал в семь утра и пошёл на работу. Прийти ровно к восьми мне не удалось, хотя было такое желание – порадовать начальника. Честно говоря, я давно уже отвык ходить на работу как все нормальные люди – обычно я появлялся ближе к обеду.

В тот день 23 октября я проснулся с ощущением какой-то внутренней свободы и беспричинного счастья; хотел перевернуться на другой бок и покемарить ещё пару часиков, но вдруг почувствовал ярко выраженную мотивацию к жизни: я не хотел больше спать, сидеть дома, валяться на диване, смотреть телевизор, читать книги – мне захотелось созидать, работать, творить, двигаться вперёд, не оглядываясь назад.

Я запомнил этот день как переломный момент, в котором наконец-то обозначились хоть какие-то очертания моего будущего. С огромным аппетитом я скушал бутерброд и выпил чашку кофе – сидел у окна и смотрел во двор, как летящие белые хлопья заполняют купол света под уличным фонарём. Я радовался как ребёнок новому дню, – «Хотя чему тут радоваться? Промозглый октябрь. Понедельник. Семь утра», – при этом размышлял я и не мог найти ответ на вопрос: «Почему мне так хорошо?»

Александр Анатольевич Мыльников не оценил моего рвения и встретил меня довольно холодно: «А мы думали, что ты надолго отъехал… И между прочим, сегодня опять опоздал, хотя и это – великое достижение для тебя… всего лишь на полчаса», – и он оскалился кривой саркастической ухмылкой.

Саша никогда не давил на подчинённых: это был руководитель либеральных взглядов, который использовал в работе лишь мягкую силу, – поэтому он распустил меня, ибо с такими архаровцами, как я, нужно действовать методом устрашений и ультиматумов, хотя и продавить меня практически невозможно – со мной можно только сотрудничать на равных условиях. Надо мной нет никого, кроме Бога одного. Дисциплина и субординация – это не моя среда обитания.

Я ответил ему в той же ироничной манере: «Ты знаешь, менты иногда ошибаются, и вместо того чтобы наградить человека медалью, они норовят его посадить. А что касается моего опоздания, то я вообще не понимаю, о чём ты говоришь… Я пришёл сегодня на три часа раньше, чем обычно… Какие могут быть ко мне претензии?»

Он аж глаза выпучил от такой наглости: «Ну-у-у, Эдуард! Ты меня просто удивляешь!» – в этот момент в его кабинет заглянула Лена Соколенко, – она всегда напоминала мне любопытную птицу с длинным клювом, – сунула нос в дверной проём, моргнула в нашу сторону подвижными птичьими глазёнками и тут же исчезла.

– Пойдёт звонить Дьякову, – сказал Саша. – Она тут состряпала на тебя докладную… Сам знаешь, с кем она водится… В итоге позвонил Мишланов и попросил с тобой разобраться.

– Понятно.

– Я, конечно, был против радикальных мер, но последнее время ты слишком косячил…Так косячил, что вряд ли я смогу тебе отмазать: у меня для этого аргументов нет. Если раньше ты хотя бы тащил проекты и все закрывали глаза на твою дисциплину, то на сегодняшний день тебя практически не бывает на работе. Помнишь, как это начиналось год назад? После выходных ты начал прихватывать понедельники, потом – понедельники и вторники, потом ты начал пить на рабочем месте, а потом тебя поймали пьяным на проходной. За тебя тогда вписались такие люди, но ты этого не оценил и не сделал никаких выводов. Последнее время ты находишься в перманентном отпуске, или точнее сказать, без содержания… Что происходит, Эдуард?

Мне было стыдно. Я сидел напротив начальника, опустив голову, и не знал, что можно сказать в своё оправдание. За каких-то полгода я совершенно испортил свою репутацию и люди от меня отвернулись. Даже с Ленкой Соколенко мы когда-то неплохо ладили.

– Что с тобой происходит? Надоела работа? Осточертел коллектив? Так увольняйся, пока есть возможность, по собственному…

– Я просто устал, Саша.

– Отчего ты устал? – Он смотрел на меня с возмущением; у него даже уши покраснели и задёргался кадык. – Ты сходи в доменный цех, в конверторный, к нам на мехобработку… Полюбуйся, как наёбывают обычные работяги… А мы тут просто в бирюльки играем… Фильмы смотрим, книги читаем, спим, на порнушку дрочим, да у нас все сервера мультимедиа забиты! Это не работа, а вечный праздник, и ты даже здесь умудряешься сачкануть.

– Да всё я понимаю… Где расписаться?

Он достал из папки уже отпечатанный листок заявления «Прошу уволить меня по собственному желанию», протянул ручку и сказал:

– Видит Бог, я сделал всё возможное и невозможное, чтобы сохранить тебя для комбината, но ты мне в этом совершенно не помог.

Я расписался и поставил дату.

– Хотел бы я знать, кто позвонил Мишланову, перед тем как он позвонил тебе.

– Ты о чём? Заговор? – Саша громко рассмеялся. – Поверь мне, Эдуард, у тебя нет врагов, кроме самого себя… Или точнее сказать, настолько же серьёзных врагов.

– Саша, ты не видишь картину в целом. – Я поднялся из-за стола и протянул ему руку. – Прощай. Мне было классно с тобой работать… И ещё… я дико извиняюсь… за всё.

Он тоже встал, и мы крепко пожали друг другу руки.

– У меня к тебе будет одна просьба, – произнёс я и чуть замялся. – Машку… практикантку… Дойникову не отдавай, потому что он обязательно её трахнет.

– Он же женатый.

– Он в первую очередь кабель и соответственно сукин сын.

– А чё ты так за неё переживаешь?

– Хорошая девочка… чистая… наивная… Безумно хочет любви… И он этим обязательно воспользуется.

– Понятно! – воскликнул Мыльников. – Для себя берёг?

– Не-е-е-т, – отмахнулся я, – просто не хочу, чтобы она с такими начинала… как он… да я.

– Странный у нас разговор получается, не находишь? – спросил Мыльников и лукаво улыбнулся.

– Для меня человеческое общение – это феномен, поскольку все говорят и никто никого не слушает. Слово Божье написано людьми, поэтому для многих верующих Господь – это всего лишь картинка в золочёной рамке. Теперь смотри: церковь должна нести просвещение в массы, а она уже две тысячи лет занимается отуплением и закабалением религиозной общины. Настоящая любовь зиждется на самопожертвовании, но для многих она является лишь воплощением эгоцентризма, то есть неистребимого желания быть любимым и обласканным, а для кого-то ещё ниже – просто похоть. В результате великое таинство брака оборачивается элементарным симбиозом двух разнополых особей. Родительский долг – сублимацией животного инстинкта. Мы видим мир цветным, но на самом деле он не имеет красок. Дальше продолжать?

Александр Анатольевич смотрел на меня взглядом близорукого человека: казалось, что он не может поймать меня в фокус.

– Я что-то не пойму… Куда ты клонишь?

– Всё, что мы делаем на этой планете, – продолжал я, – является отклонением с точки зрения природы, поэтому мы все обречены… С каменным топором человек пробегал около миллиона лет. Как ты думаешь, сколько протянет человечество после изобретения атомной бомбы?

– Эдуард…

– Вопрос риторический! – перебил я, повысив голос. – Так вот, самой большой ошибкой человечества была индустриализация. Homo sapiens – это охотник, и он не должен вкалывать всю свою жизнь на заводе ради куска хлеба. Этот шестерёнчатый механизм постепенно перемалывает человека, превращая его в смазочный материал. Взять, к примеру, тебя… Ты даже в отпуск не ходишь, потому что без комбината ты никто. Ты просто не умеешь жить.

Мыльников вдруг поймал меня в фокус, как будто только сейчас рассмотрел меня по-настоящему, увидел, как говорится, моё истинное лицо.

– Послушай…

– Ты думаешь, что я расстроен?! – воскликнул я. – Нет! Я ликую!! Я свободен!!! И я никогда не вернусь, даже если вы будете у меня в ногах валяться.

– Прощай, – выдавил он из себя.

– Прощай, – молвил я, и вышел из его кабинета, распахнув дверь, – в сторону метнулась Лена Соколенко и с гордым видом пошла вдоль коридора, виляя тощей задницей.

В четверг объявился Слава. Когда я вернулся с вечерней прогулки, то не смог открыть дверь своим ключом: она была закрыта на задвижку. Я подёргал за ручку и постучал – в прихожей послышались шаги…

– Давно вернулся? – спросил он с таким видом, как будто мы виделись вчера.

– Давно… Как будто и не уезжал, – ответил я.

– Заходи. Я как раз чайку запарил. Посидим, поговорим…

– Спасибо за приглашение… А ты почему ко мне заявился без тёлок и без водки?

– С этим покончено, – ответил он и состроил такую серьёзную мину, что я испугался…

– Ты часом не заболел?

– Напротив, выздоравливаю…

Мы прошли на кухню, я сел на табурет, а он по-хозяйски начал разливать чай, – такие люди везде себя чувствуют как дома.

– У тебя в холодильнике мышь повесилась, – констатировал Гордеев, отхлёбывая крепкий чаёк. – Из съедобных продуктов – только масло.

– Извини… Не знал, что ты пожалуешь в гости, а то бы подготовился. Ты вообще какими судьбами?

– Я позвонил тебе вчера, – пояснил Гордеев, – и приятный женский голос поведал мне, что ты здесь больше не работаешь. Неужели тебя наконец-то турнули?

– Я сам ушёл.

– Куда?

– В никуда.

– Чем занимаешься?

– Пишу великий русский роман.

– О чём?

– О нас.

– В смысле?

– О пилигримах, которые так и не нашли пристанище в этой жизни. О последних советских мамонтах, время которых закончилось раз и навсегда. О Боге, который нас всех примет, независимо от вероисповедания, политических взглядов и даже сексуальной ориентации… Да много о чём.

Гордеев посмотрел на меня с насмешкой, и я даже знаю, о чём он подумал: «Милый Эдичка, разве ты можешь создать что-то великое?» – безусловно что-то великое мог создать только он.

– А я покрестился, – вдруг заявил Слава. – Жил в монастыре пять дней… в Свято-Николаевском… в Верхотурье.

Я внимательно слушал, не моргнув глазом, – я уже ничему не удивлялся. Если бы Гордеев сказал бы мне, что вступил в Орден иллюминатов, я бы даже этому не удивился. Он продолжал:

– Когда меня батюшка три раза окунул в купель, я вынырнул оттуда другим человеком. Я словно сбросил со своей души огромный камень, который тащил меня на самое дно. Я как будто заново родился, и такая легкость появилась во всем теле…

– Тебе тоже надо покреститься, – подытожил Слава свой возвышенный дискурс.

– Зачем? – парировал я и слегка зевнул, прикрыв рот ладошкой.

Он посмотрел на меня как на идиота, но ничего не ответил. Повисла пауза.

– Ты зачем поехал в Верхотурье? – спросил я. – С какого перепугу?

– А что, люди приходят к Богу только с перепугу?

По выражению его лица было видно, что я попал в точку.

– Такие убеждённые богохульники и гедонисты, как мы, просто так не сдаются… Я ведь тоже слегка подбздёхиваю – боюсь опоздать на свой последний ковчег.

– В каком смысле?

– Апокалипсис грядёт, Славушка, – потешался я по полной программе. – Выживут только партийные… у кого крестик на шее. Я ведь тоже задумался о крещении, но ты меня опередил в этом вопросе. Получается, мы с тобой параллельно идём… Я бросил курить, пить, материться и даже своего хорька перестал выгуливать, и ты, я смотрю, взялся за ум.

– Ещё как, – ответил он с серьёзным видом, хотя в моих словах явно прослеживалась ирония. – Мы с Оксанкой даже решили повенчаться, прикинь.

– Ну-у-у, это очень серьёзный шаг. Я бы не решился с какой-либо женщиной связаться навсегда. Ты даже в раю от неё не отдохнёшь. А если сходишь налево, то это уже будет смертный грех, а не любовные шалости.

– Этого я и боюсь, – промямлил Слава, задумчиво глядя в окно, в котором зияла черная промозглая осень.

– Вот видишь, опять боишься, – подхватил я, криво усмехнувшись. – Страх – это основной стимул веры.

– Я думаю, что всё-таки… любовь.

– Религия – это единственное спасение от суеверного страха, коим человечество одержимо испокон веков. Многие приходят к Богу, потому что боятся Его гнева, или приходят к Нему с какими-то бесконечными просьбами… Но… мало кто приходит по любви.

Я отхлебнул чаю и продолжил:

– Многие верующие на самом деле не верят, что Он есть, что Он вообще может быть. Они ходят на утреннюю молитву, на вечернюю, ставят свечки за здравие и упокой, но их разум не может вместить понятие, выходящее за рамки привычных представлений. Это как стакан, который не может вместить море. Поэтому христианство, как и любое религиозное учение, имеет довольно неопределённую форму и опирается лишь на догмат. Мы не можем постичь объективную истину, являясь субъектами, поэтому для нас истиной является то, во что мы верим, а было ли воскрешение или непорочное зачатие на самом деле, это не должно нас волновать.