Пристанище пилигримов

– Что?

– Сюда иди! – сказал я довольно резко, на повышенном тоне.

– Зачем?

– Не бзди – не трону.

Он начал медленно пересчитывать ступеньки пролёта. Мне даже стало смешно и вспомнилась цитата из великого произведения Киплинга: «Вы меня хорошо слышите, бандерлоги?» Дёма спустился ко мне на лестничную площадку, слегка обомлевший, – струйка пота катилась у него по щеке, а в глазах затаилась плебейская ненависть… Да, в тот момент я был его хозяином: у меня было то, что ему было нужно больше жизни, – у меня был грев.

– Скажи, Дёма… – произнёс я, положив на его чело довольно дружелюбный взгляд. – Сколько тебе нужно денег, чтобы нажраться сегодня в уматину?

– А Вы с какой целью интересуетесь, гражданин начальник? – спросил он, криво ухмыльнувшись.

– Хочу тебя сегодня осчастливить, дружок.

В его глазах тут же забегали цифры, как на счётчике в такси…

– Тридцать шесть рубасов, – ответил он. – В аккурат у Манучихи три пол-литра возьму. Она нормальную крутит. Вон, уже очередь у окошка стоит… Колдыри со всей округи собираются.

– А что, её менты не трогают?

– Ты о чём..?! У неё менты на зарплате сидят! Валера тут начал орать по этому поводу… Мол, какого хуя она народ травит?! Куда милиция смотрит?! Ну, культурно так постучался к ней в окошко, что оно треснуло. Правду хотел отыскать в этих ебенях. Приехали менты на жёлтом луноходе, завернули ему ласты, да так что он через голову три раза перевернулся, и отвезли его в буйное… А что с него взять? Он же дурачок.

Я достал из кармана пачку денег (там было рублей триста) и отслюнявил ему полтинник.

– На… Нажрись сегодня за нас двоих… Тебе завтра ещё на пивко хватит.

– Огромный респект и уважуха! – радостно воскликнул он, и купюра тут же исчезла в его потной ладошке; он смотрел на меня как преданный пёс и только хвостиком не вилял.

– У меня к тебе будет маленькая просьба, – ласково промурлыкал я, состроив самую добродушную на свете физиономию.

– Ага… От души, бля… – ответил он, приложив руку к сердцу.

– Увидишь Таньку – пожелай ей огромного счастья… И попроси, чтобы она мне больше никогда не звонила и забыла дорогу на Матросова. Хорошо?

Он кивнул головой. Я протянул руку, и он сунул мне свою вялую влажную ладонь – я крепко её сжал, да так что затрещали его тонкие пальчики.

– Ты всё запомнил? – спросил я, не отпуская его руку.

– Да, – сдавленным голосом ответил Дёма.

Когда я выходил из подъезда, во мне звучала только одна мысль: «У меня никогда не будет хозяев. Никогда! Я – свободный человек! Я никому не подчиняюсь и никому не должен. Надо мной нет никого, кроме Бога одного». Последняя цепь разлетелась на куски за моей спиной, когда захлопнулась железная дверь и я увидел над городом алый закат, запутавшийся в ветреных облаках. Ненастье отступило.

.31.

А потом пошли серые безликие будни: это когда дни сливается в один сплошной поток, это когда не помнишь, что было вчера, и уж тем более не помнишь, что было на прошлой неделе. Жизнь праведника скучна и пресна, как перловая каша, ибо всё, что приносит человеку наслаждение, греховно или губительно для его здоровья.

Чтобы окончательно усмирить свою плоть, я перестал употреблять мясо, бросил курить, совершенно отказался от секса и даже избегал легкого флирта с противоположным полом, хотя на работе появилась молоденькая практикантка из «политеха» по имени Маша, – она слушала меня, открыв рот, и смотрела на меня преданным взглядом, как на бодхисатву. Она смущала меня короткими юбками и обтягивающими джинсами. У неё была ангельская внешность и светло-русая коса до самой попы. Она была любознательна и не глупа в свои девятнадцать, но я не мог даже прикоснуться к ней: всё затмила ужасная Сикомора, во всё запустила свои бесконечно длинные корни.

Так начиналась полоса безбрачия в моей жизни, которая продлится около пяти лет. По началу меня это беспокоило, но через год я пойму, что именно чувственная любовь явилась для меня триггером наследственных психических отклонений. Когда в твою жизнь приходит женщина, то вместе с любовью она приносит хаос – в самом худшем проявлении этого смысла.

Мужчинам шизоидного типа вообще противопоказаны женщины, поскольку их двойственность и противоречивость порождают разрушительный схизис в сознании подобных мужчин. Отсюда – самоубийства, параноидальная ревность, алкоголизм, наркомания, педофилия, гомосексуализм, – всё это является инверсией патологического влечения к женщине, или, другими словами, ответом психи на сексуальный деструктив.

Как только моя душа очистится от скверны, я увижу мир совершенно другим: он раскроется для меня в духовной плоскости, – ко мне постепенно придёт покой, здоровье, уверенность в себе, исчезнут кошмары и видения иных миров, а потом на меня снизойдёт Благодать Божья и впервые за долгие годы я почувствую настоящее счастье, фигурально выражаясь – «беспричинное» (хотя всё в этом мире имеет причину).

Но в октябре 2000 года было ещё далеко до просветления, и тёмные грозовые облака медленно собирались надо мной, застилая небо и свет. Это было страшное время: у меня на горле словно петля затягивалась – бесы, лярвы, демоны визжали в моей черепной коробке и требовали продолжения банкета.

По ночам я боялся засыпать, потому что стоило мне только закрыть глаза, как я проваливался в какой-то инфернальный мир, в котором царили ужас и насилие, нищета и уродство… Там не было воды и еды, там не было зелени, там не было солнца, там были лишь убогие трущобы в форме лабиринта, из которого не было выхода; кроме всего прочего, в том мире давило чудовищное притяжение, от которого ноги подламывались в коленках и я постоянно падал; там нечем было дышать и царило жуткое зловоние. По этим замызганным улочкам бродили какие-то худые измождённые люди с опущенными глазами, и когда я у них что-то спрашивал, например: «Где я? Куда я попал? Какой у вас год? Какая у вас планета?» – то они испуганно шарахались от меня и прятались в тёмных подворотнях. Сама атмосфера там была пропитана безысходной тоской и безумием.

Среди этих деклассированных элементов двигались какие-то энергичные, крепко сбитые существа с горящими глазами, – они громко разговаривали, шутили, смеялись и однажды, заприметив меня, подошли, окружили, и тогда я понял, что это – те самые ребята из лифта, которые выкинули меня на полном ходу. «Что ты здесь шляешься?» – спросил один из них, и глаза его наполнились кровью. «Пошёл вон отсюда!» – прошипел маленький колченогий цыган с ожогами на лице и дал мне такую затрещину, что я повалился на землю, в мягкую пупырчатую пыль, подняв серое облако… Когда оно развеялось, я увидел свою комнату в предрассветных сумерках.

Обливаясь холодным потом, я стоял на коленях перед иконой Спасителя и читал молитву: «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его! Да бежат от лица Его ненавидящие Его. Яко исчезает дым, да исчезнут. Яко тает воск от лица огня, тако да погибнут бесы от лица любящих Бога, знаменующихся крестным знамением и глаголющих в веселии: радуйся, Пречестный и Животворящий Крест Господа нашего Иисуса Христа, и прогоняй бесов силой распятого на Тебе Христа, в ад сошедшего, поправшего силу диаволю и даровавшего нам Крест Свой Честный на изгнание всякого супостата. О, Пречестный и Животворящий Крест Господень! Помоги мне вместе с Пресвятой Девой Марией и всеми святыми во веки. Аминь!»

Только этой молитвой спасался от осаждающей меня нечисти. Потом ложился на спину, на грудь клал икону, сверху на неё – руки, и только после этого ритуала я закрывал глаза, погружаясь в безмятежный покой, когда замолкали даже голоса в моей черепной коробке. Господи, как я радовался короткому сну без сновидений, но через час или два опять появлялись эти лукавые морды – переглядывались, перешёптывались, медленно подкрадывались, и вот я уже чувствовал их зловонное дыхание…

Случались моменты, когда мне хотелось всё это прекратить выстрелом из «наградного» нагана, но меня останавливала только мать: я представлял, как она зайдёт в ванную и обнаружит моё остывшее тело и багрово-серые ошмётки мозгов на кафельной плитке. Нет, я не мог убить одним выстрелом и себя, и маму, – я просто не имел на это право, – поэтому мне приходилось дальше тянуть эту лямку: вставать по утрам, ходить на работу, по субботам встречаться с сыном, гостить у родителей; друзья были противопоказаны, потому что мужчины умеют дружить только по пьяни, ибо на трезвую голову очень трудно наладить интерфейс.

В то время я был чудовищно одинок и душа моя была разорвана в клочья. Даже общение с сыном причиняло мне боль – мне просто хотелось спрятаться от всего человечества, зарыться головой в песок, как это делают напуганные страусы.

На работу я шёл как на Голгофу, и, когда я появлялся на ВЦ, меня радовала только одна мысль, что я здесь хоть как-то скоротаю время до заката, а там быстрее спать, – я даже научился рано ложиться под размеренное бормотание телевизора.

Случалось, что я засиживался в своём кабинете до глубокой ночи, а потом шёл извилистыми тёмными тропками через весь комбинат, – мне не хотелось возвращаться домой, да и возвращаться было некуда. Я застрял где-то посередине – между работой и домом, между любовницей и супругой, между прошлым и будущим, но это не был «тот самый миг», о котором поётся в песне, это больше напоминало «карантин».

А что касается Татьяны, то она заявила о себе довольно странным образом. Волна от брошенного камня достигает берега через какое-то время, и меня эта волна настигла в октябре. Я даже представить себе не мог, что так бывает…

19 октября в 12:45 я отправился на обед в управление комбината. Я не любил жрать в нашей цеховой столовой, потому что там не было еды – там действительно была жратва. Ко всему прочему, в этой «тошниловке» было грязно, столы и полы были одинаково липкими, «поварёшки» носили засаленные фартуки, а на раздаче ползали тараканы. В управлении обедало всё начальство и соответственно уровень обслуживания был высоким, поэтому я предпочитал обедать там. Работяг в этот эдем общепита не пускали – только ИТР. На входе стояли крепкие парни в чёрных униформах и проверяли пропуски. Меня знали в лицо, поэтому пропуск никогда не требовали.

В тот день я плотно заправился и пошёл на выход… В холле управления было просторно, и тусклое осеннее солнце отражалось в жёлто-глянцевитом мраморном полу. В больших панорамных окнах плыли оранжевые облака на бледно-голубом фоне и чёрные мартеновские трубы упирались в небо.

Я подошёл к гардеробу, чтобы забрать своё пальто, и услышал сзади себя голос:

– Молодой человек, предъявите пропуск.

Я обернулся и увидел охранника за моей спиной.

– Что? – удивился я, потому что у меня на входе пропуск не спрашивали, ни то что на выходе; это вообще была абсурдная ситуация, объяснения которой не было.

– Будьте добры – пропуск, – повторил он более настойчивым тоном.

– Пожалуйста, – ответил я и начал по всем карманам разыскивать пластик с моей фотографией и личными данными. – А в чём, собственно говоря, дело?

– Простая формальность, – сухо пояснил он.

– Ага… Пожалуйста… – Я протянул ему пластиковую карточку.

Он внимательно её изучил, сверил фотографию с моим «фейсом», достал ручку с блокнотом, записал табельный номер, имя и фамилию. «Откуда дует ветер?» – подумал я, вглядываясь в его каменное лицо. С таким же невозмутимым видом он вернул мне пропуск, а я крепко задумался, пытаясь понять, какие будут последствия у этой процедуры, но ничего не приходило на ум: я видел всего лишь верхушку айсберга и понятия не имел о том, что скрывается под тёмной водой.

Пока я возвращался на ВЦ, перебирал в памяти все возможные нарушения трудовой дисциплины: пьянство, прогулы, бесконечные опоздания, богатая коллекция порно на файловых серверах, нецелевое использование интернета, звонки с телефона начальника по межгороду и прочие шалости, – но я одного не мог понять, при чём тут «предъявите пропуск».

«Если бы моей персоной заинтересовалась служба безопасности, то они просто пришли бы на моё рабочее место или вызвали бы к себе в контору, как это уже случалось неоднократно, – подумал я. – Что-то происходит, но это никак не связано с работой…»

Закрывшись в кабинете на ключ, я прилёг на свой любимый диванчик и собрался минут двадцать подремать, чтобы завязалась хоть какая-то жиринка после обеда. Я закрыл глаза и прогнал из головы тревожные мысли. Тело постепенно наполнилось умиротворяющим теплом, и на внутренней поверхности век побежали какие-то картинки, – мне всегда хорошо спалось на рабочем месте, – я сладко потянулся, уперевшись пяточками в подлокотник, и провалился в безмятежный сон…

Кто-то подёргал дверь – я приоткрыл один глаз и тут же закрыл его. «Пошли все на хуй», – прошептал я, но кто-то тихонько постучал. Я нехотя поднялся – скрипнули пружины. Я повернул ключ в замке и толкнул дверь – мой кабинет начал заполняться людьми в милицейской форме.

Среди них был один в штатском, который представился старшим оперуполномоченным уголовного розыска Карпухиным, – это был маленький невзрачный человек в сером плаще и в серой кепке, у него были тонкие черты лица, прямой нос и близко поставленные, слегка выпуклые глазёнки. Он часто ими моргал и слегка заикался, когда спрашивал у меня фамилию, имя, отчество и год рождения.

– Набоков Владимир Владимирович, – ответил я, чуть зевнув спросонья, – 22 апреля 1899 года рождения.

– Что? – спросил Карпухин. – Изволите д-дурака валять? П-паспорт есть с с-с-собой?

Ребята из ОМОНа усадили меня на диван и держали под прицелом укороченных АКС-74, а в дверном проёме маячили мои коллеги: Саша Мыльников, Лена Соколенко, Серега Шахторин и кто-то там ещё. У меня возникло впечатление, что я смотрю боевик, в котором исполняю главную роль. Последний раз эту роль я играл в 1991 году, когда наручники точно так же защёлкнулись на моих запястьях, но после первой судимости я стал более изворотливым и осторожным, поэтому мне почти всегда удавалось избегать правосудия; к тому же у правоохранительных органов были задачи поважней, нежели гоняться за каким-то фраером.

– Вы же знаете, как меня зовут, – ответил я, вальяжно развалившись на диване. – Сегодня в обед срисовали… А я-то чувствую, что где-то подгорает, но понять не могу – где? Я же законопослушный гражданин: даже водку перестал пить, курить бросил, улицу перехожу только на зелёный свет. Перепутали Вы меня с кем-то, товарищ капитан.

– Мы Вас задержали для п-проведения с-следственных мероприятий. П-прошу вас одеться и следовать за нами.

– А что он опять натворил?! – вякнула Лена Соколенко, сунув в дверной проём свой длинный крючковатый нос.

– А п-почему «опять»? – спросил Карпухин, чуть ухмыльнувшись и прищурив один глаз.

– Так он к нам работать пришёл после отсидки… Как его только взяли? Он тут поначалу гоголем ходил, по фене разговаривал, но потом как-то пообтесался, слава богу… Хотя-я-я сколько волка не корми…

– Познакомьтесь, гражданин начальник, – хохотнул я, – это внучка Павлика Морозова… Настоящий советский человек!

– Да! И я горжусь этим! – крикнула Лена тоненьким фальцетом.

– Калитку закрой! – зловеще прошипел я.

– Так Вы, Эдуард, уже р-р-ранее судимы? – спросил опер.

– Было дело, – ответил я.

– П-по каким статьям уголовного к-кодекса?

– 148, 147, 196, 194, 218 УК РСФСР. Потом была ещё статья 158 УК РФ, но не доказали… А сейчас за что берёшь, гражданин начальник?

– Вам на Гастелло всё объяснят, – ответил Карпухин совершенно отчётливо и добавил: – Одевайтесь.

Я зашнуровал ботинки, надел пальто, и, обведя взглядом честную компанию, собрался на выход…

– Руки вперёд, – приказал суровый омоновец.

Я протянул к нему запястья, и он ловко накинул на них браслеты. «Неужели размотали какие-то старые дела? – подумал я. – Резня в подворотне? Стрельба на трассе? Менты бывают чудовищно медлительны, но хватка у них железная, как у крокодила… Если вцепятся, то уже не отпустят. Хоть так, хоть эдак, канитель будет долгая».

Когда меня вывели в коридор, там у стеночки стояла слегка побледневшая Машенька и нервно теребила свою длинную косу.

– Эдуард Юрьевич, Вас надолго забирают? – спросила она, глядя на меня своими голубыми, широко распахнутыми глазищами.

– Нет, Машенька, – ответил я с оптимистичной ноткой в голосе, – только стрижку поправит тюремный цирюльник, и сразу к тебе вернусь.

– До свидания, Эдуард Юрьевич, – промямлила она.

– Машенька, мы обязательно будем вместе! – крикнул я не оборачиваясь. – Жди меня, и я вернусь…Только очень жди! Жди, когда наводят грусть жёлтые дожди!

– Шут гороховый! – услышал я скрипучий голос Лены Соколенко, в девичестве – Ройтенберг.

– No pasaran! – кинул я в толпу, бурлящую за моей спиной.

А через полчаса за мной захлопнулась дверь ИВС в ГОМ-1 на улице Гастелло, и это была та же камера с деревянной платформой, что и девять лет назад. Тот же острый запах аммиака и сладковатый аромат фекалий распространялись по всему изолятору. В углу камеры, словно неотъемлемая часть интерьера, валялся какой-то бомж, и воздух тоже не озонировал, – тонкая ядовитая струйка выползала из-под него, прожигая насквозь и платформу, и бетонный пол.

– Ничего не меняется в этом подземелье, – произнёс я, аккуратно присаживаясь на краешек деревянного подиума.

Потом я впал в некое оцепенение – это когда в голове автономно происходит какая-то мыслительная деятельность, но результаты её остаются за рамками твоего понимания: просто мелькают какие-то картинки, всплывают какие-то давно забытые детали, на задворках слышны какие-то голоса, а потом ты просто клюёшь носом, и всё повторяется по кругу.

Я не знаю, сколько просидел в этой камере, но в один прекрасный момент щёлкнул затвор и отошла массивная железная дверь.

– Мансуров, на выход.

После того как меня выдернули из камеры, привели в кабинет начальника ГОМ-1. На входе висела табличка с надписью «Анатолий Сергеевич Анохин». Вид у начальника был очень суровый: колючий пронизывающий взгляд, коротко стриженный (почти лысый) череп, оттопыренные уши, тонкие губы, чуть надломленные презрительной ухмылкой, – он чем-то напоминал бульдога из мультика «Том и Джерри», одетого в милицейскую форму. Его дряблые, пронизанные синими капиллярами щёки свисали вдоль скул, а нос был слегка вздёрнут и имел широкие ноздри, из которых торчали два пучка волос, – всё это дополняло образ настоящего легавого пса.

– Присаживайтесь, – сказал он низким грубым голосом, обращаясь ко мне.

– Наручники снимите, – приказал он охране; это были два неказистых мента.

– Товарищ подполковник, опасный субъект, – попытался предостеречь его сержант.

Анатолий Сергеевич приподнял кустистую бровь, что могло означать лишь одно: «Что? Ты хочешь сказать, что он опаснее меня?» – повисла пауза… Сержантик достал из кармана ключ и снял с меня браслеты. Анохин смотрел на меня тяжёлым взглядом, словно пытался раскроить мой череп, и ничего не говорил до тех пор, пока охрана не ушла за дверь. Мы остались в кабинете вдвоём. Было слышно, как пролетает муха.

– Ну что, Эдуард Юрьевич, угрелся ты в очередной раз, – пробасил он и чуть кашлянул для убедительности. – И угрелся капитально.

– Ну вообще-то это решает суд, гражданин начальник, – парировал я, глядя ему прямо в глаза.

Он приподнял со стола деловую папку, подержал её на ладони и небрежно бросил на стол.

– Тянет как минимум года на четыре, – молвил он с авторитетным видом, а у меня отлегло: значит разговор пойдёт о каких-то мелочах.

– Что-то Вы загадками говорите, гражданин начальник…

– Хочешь конкретики? Давай… Такой тебе вопрос, гражданин Мансуров… А что ты делал в пять утра тринадцатого августа этого года?

– Я не помню, что я делал во вторник на прошлой неделе, – ответил я. – А в чём, собственно, заключается делюга?

– Делюга, – повторил он, скривившись в саркастической ухмылке, и потянулся за пачкой сигарет…

Неспешно закурил. Небрежно бросил зажигалку на стол. Как паровоз окутался клубами табачного дыма.

– Вы бы могли не курить, гражданин хороший, – попросил я, – а то я недавно бросил…

Он толкнул в мою сторону пачку и грубо хохотнул.

– Закуривай… Потому что в тюрьме – это единственное удовольствие… Ну, может быть, ещё поспать… да поесть.

– Поесть? Это вряд ли, – усомнился я и решил продолжить тему разговора; к тому моменту я уже понял, что речь пойдёт о драке на улице Циолковского в день моего отъезда на юг.

– В тюрьме вообще все удовольствия сомнительные, гражданин начальник, – с умным видом рассуждал я, закинув ногу на ногу, и при этом пытался восстановить в памяти уже забытую историю. – Там даже алкоголь и наркотики не приносят наслаждение, потому что не можешь как следует расслабиться. Там вообще всё имеет реверсивный характер, поэтому я в тюрьме не пью, не курю, не употребляю наркотиков, не играю в карты и не шпилю петухов. Я просто сижу ровно на табурете и жду окончания срока.

– И это правильно, – подытожил Анохин и красивым жестом открыл папочку.

– Это всё лирика, – заметил он. – Вернёмся к нашим баранам.

– Давайте… Насколько я помню, их там было двое, и ещё одна… овца… которая всю эту кашу заварила.

Подполковник артистично распахнул свои выразительные глаза и воскликнул радостным баритоном:

– Ну вот и память прорезалась! Слава Богу! Это значительно ускорит процедуру дознания… Я уж подумал, что ты решил собрать рогом половики – поиграть в несознанку.

– А зачем? Я же хочу выйти под расписку… На кой чёрт мне сдался этот следственный изолятор! Так что будем сотрудничать, Анатолий Сергеевич. Задавайте вопросы.

– Эх, люблю адекватных людей! – обрадовался он. – У следователя всё подпишешь и можешь хоть сегодня идти домой. Я не против… Не собираюсь задерживать приличного человека в этих стенах… Но… – Он сделал многозначительную паузу. – … есть один человек, который тоже хотел бы поговорить с тобой на эту тему, и тогда, возможно, вся эта канитель с судопроизводством не понадобится… Если, конечно, вы достигните мирового соглашения на определённых условиях. Понимаешь?

– Modus vivendi? – спросил я со снисходительной улыбкой.

– Что?

– Бабло решает всё, – перевёл я с латыни на русский.

– Ну-у-у, меня это не касается, – тихонько молвил он, откидываясь на спинку кресла с удовлетворённым видом. – Это уж как вы договоритесь.

– Николай! – гаркнул Анохин громовым басом, и в дверях тут же появился щуплый сержантик. – Отведи в пятую. Наручники можешь не одевать. – Подполковник показал мне целую обойму золотых зубов и прищурился как мартовский кот. – Человек адекватный, здравомыслящий… Наш человек. – Честно говоря, эта характеристика мне не очень понравилась.

Меня привели в комнату для дознания, в которой стоял письменный стол и стулья на металлических ножках, прикрученных к полу. Охранник оставил меня наедине со своими мыслями, прикрыв за собой металлическую дверь и щёлкнув затвором. Я огляделся по сторонам: серая штукатурка, обшарпанный деревянный пол, электрическая лампочка, свисающая на шнуре с потолка; пыльное зарешёченное окно, почти не пропускающее свет, за мутными стёклами которого колыхалась унылая осень, – она добавляла тревогу в моё и без того растревоженное сердце.

«Что со мной будет дальше? – думал я. – Опять тюрьма, или попросят бабки? Сколько? Где брать? И вполне возможно, что разговоры насчёт примирения – это всего лишь хитрый способ размотать меня на явку с повинной? От ментов можно ожидать любого подвоха, и, как всегда, мама будет горько плакать».

Вдруг резко щёлкнул затвор – сердце всколыхнулось от неожиданности, и на пороге появился старший оперуполномоченный уголовного розыска капитан Карпухин. Он снял плащ и повесил его на вешалку, приколоченную к стене. На соседний крючок он закинул кепку и прошёл к столу, не обращая на меня никакого внимания. Во всём его обличии царила чрезвычайная деловитость, свойственная лишь бюрократам и чиновникам всех мастей, – этот образ дополнял серый костюм из дешёвого габардина, а на голове светилась зарождающаяся лысина. Он небрежно бросил деловую папку на стол, медленно опустился на табурет, включил настольную лампу и только после этого поднял на меня свои выпуклые, близко поставленные, рачьи глазёнки.

– Ну что, п-поговорим без п-протокола? – спросил он после некоторой паузы.

– Давайте поговорим, – ответил я, – без протокола, без галстуков, без свидетелей…

Он чуть приподнял уголки губ и глаза его заметно потеплели, что являлось, по всей видимости, проявлением катарсиса и глубокого удовлетворения.

– Для начала мне хотелось бы узнать, что мне инкриминируют, – сказал я. – То есть… Что у Вас – в этой волшебной папке?

Он часто заморгал и произнёс с некоторым волнением:

– В этой п-папке, м-молодой человек, доказательства Вашей вины… Вот, н-например, п-показания гражданки Кондрашовой Ольги Владимировны…