Пристанище пилигримов

– Я так полагаю, это девочка, с которой всё началась… Ну правильно – Лёля. И что она утверждает?

– Что Вы п-приставали к ней на остановке, п-предлагали заняться любовью, но когда она отказала Вам… – Он перестал моргать и без запинок начал читать показания свидетельницы Кондрашовой, которые не имели ничего общего с реальностью; особенно я посмеялся, когда появились два благородных рыцаря Сергей Юдин и Александр Карпухин, проходившие в тот момент сверхсрочную службу в отряде специального назначения «Витязь»…

– Стоп, – прервал я. – Александр Карпухин… Саша… Это Ваш родственник или однофамилец?

– Это мой сын, – чуть слышно ответил опер.

– Вот это совпадение! – воскликнул я и даже заёрзал на стуле. – Это ж надо было так вляпаться! Одна сучка нашептала, а другая – отыграла как по нотам! Твою же мать! Да на хуя мне это всё надо?! Всю жизнь за кого-то впрягаюсь, а всем плевать, и правильно делают… Дон Кихот, блядь, Ламанчский! В следующий раз пускай насилуют, грабят, на куски режут – мимо пройду, на цыпочках… Срал я на всех с Петро-Павловской колокольни!

В продолжении всей этой импровизации капитан Карпухин смотрел на меня безучастным взглядом – человека, видавшего ещё не такие перевоплощения и эксцентрики.

– Ну что смотришь, гражданин начальник?! – резко спросил я. – Ты хоть понимаешь, что это всё фуфло полное?

– Эдуард, я всего лишь опираюсь на п-показания п-потерпевших и с-свидетеля… Меня не было в тот м-м-момент на месте п-происшествия, – ответил Карпухин, часто моргая своими круглыми глазёнками. – Есть заключения медиков… У старшего с-сержанта Карпухина зафиксирован д-двойной п-перелом нижней челюсти и сотрясение г-головного мозга с-средней тяжести. У сержанта Юдина – т-трещина височной кости, п-перелом лицевой части гайморовой п-пазухи и с-с-сотрясение тяжёлой с-степени. Из п-показаний Кондрашовой с-следует, что Вы п-первый ударили Карпухина, когда он этого не ожидал, а п-потом избили Юдина… Или можете что-то с-сказать в своё оправдание?

– Полуправда – это ложь. Выхватываете заключения медиков и показания свидетелей из контекста, а Вы попробуйте увидеть картину в целом, и тогда поймёте, что у меня не было другого выхода.

– Ты п-первый ударил? – спросил Карпухин, глядя на меня пристальным взглядом (он даже перестал моргать), и вдруг я почувствовал, как за его внешним спокойствием разгорается лютая ненависть: она всколыхнулась огненными бликами в его серых радужках и окатила щёки бледно-розовой волной.

– Первый, – кротко ответил я и тут же начал оправдываться: – А что, я должен был дожидаться, когда меня начнут ногами пинать? Он меня вообще не слышал, Лёлю свою не слушал, попёр как Матросов на амбразуру… Эта маленькая дрянь всех подставила… Я бы запрыгнул в тачку и уехал бы от этих приключений, но, видно, не судьба… Кто-то очень сильно хотел нас познакомить.

– Я знаю, как там всё было, – вдруг шёпотом сказал Карпухин и продолжил вполголоса: – Но это мой сын, и ты д-должен за это хотя бы заплатить. Я целый м-месяц его через т-трубочку к-кормил. Он п-похудел на десять к-килограммов. Душа к-к-кровью обливалась. Из армии к-комиссовали. Он вчера п-первый день на работу в-вышел, а сегодня т-тебя увидел… на входе в управление.

– Что?

Тройка… Семёрка… Карпухин зловеще улыбнулся и подкинул мне «пиковую даму»:

– Он т-теперь работает личным т-телохранителем Носова… П-понимаешь, о чём я..?

– Да-а-а, пускай кто-то скажет, что это совпадение, и я плюну ему в рожу! У меня просто нет слов! – Я беспомощно поднял руки кверху. – Всё, сдаюсь. Выбрасываю белый флаг.

– За всё в этой жизни п-приходится п-платить, – философски заметил Карпухин, а я замолчал, опустив голову; я понимал, что меня загнали в цугцванг и что оптимального выхода из сложившейся ситуации нет и быть не может.

Он достал из внутреннего кармана блокнот, что-то написал в нём и пододвинул его ко мне поближе… Я поднял глаза и увидел всего лишь пять цифр – 50000.

– У меня нет таких денег. – Я отрицательно помотал головой. – И занять мне такую сумму негде.

Карпухин снисходительно улыбнулся и молвил очень ласковым тоном:

– Эдуард, что за детский лепет? Меня Ваши п-проблемы с-совершенно не волнуют. Если через три дня не будет нужной с-суммы, то Вы п-поедете в с-следственный изолятор.

– Распишитесь вот здесь… – Карпухин положил передо мной листок с отпечатанным текстом и ткнул пальцем в нижнюю строку.

– Что это?

– П-подписка о невыезде.

Я расписался и через минуту уже покинул стены этого гадюшника. Когда за мной захлопнулась дверь, то я не испытал радости освобождения – ещё большая тяжесть навалилась на мои плечи. В голове пульсировала только одна мысль: «Надо рвать когти».

.32.

Когда я вышел из отделения милиции, над городом сгущались сумерки и моросил нудный осенний дождь. Я поднял воротник своего пальто, втянул в него голову, словно черепаха, и медленной походкой направился домой. Струи дождя стекали за воротник, под ногами чавкала грязь, худые ботинки тут же промокли, мрачные улицы с одинокими фонарями навивали безысходную тоску и почти непреодолимое желание напиться.

Я подумал о том, как бы сейчас согрела четушечка, сладко булькающая где-то во внутреннем кармане пальто; и живо представил себе, как прорезались бы все чувства и желания после первого глотка, каким бы ярким и отчётливым стал бы этот серенький убогий мирок.

Впереди светилась неоновая вывеска «Гастроном», но я даже побоялся туда заходить, хотя мне нужны были какие-то продукты: я был совершенно уверен, что в этом экзальтированном состоянии без каких-либо оговорок я возьму бутылку и уйду в бесконечный запой, до тех пор пока мне не вырежут дверь «болгаркой». В тот момент совершенно не хотелось жить, да и сама жизнь казалась бессмысленной буффонадой. В голове опять зарождался суицидальный план, который легко можно было осуществить с помощью нагана, спящего до поры до времени под половицей.

«А вообще-то нужно избавляться от этого наследия девяностых, – подумал я. – Если Карпухин подпишет ордер на арест, то обязательно придут с обыском, и кто его знает, чем этот обыск закончится. Мне лишняя статья не нужна, к тому же в состоянии сильного душевного волнения я могу применить его против себя».

Я не заметил, как оказался на Гвардейском бульваре перед домом моих родителей, – сама Матерь Божья привела меня тогда к этим окнам. А ведь на самом деле, куда ещё идти человеку, когда у него случилась настоящая беда? Кто ему поможет, если не родители? Только мать готова к полному самоотречению ради своего ребёнка – все остальные люди добры и отзывчивы до тех пор, пока им это ничего не стоит, а в той ситуации меня могли спасти только деньги – большие деньги.

Я поднялся на второй этаж и позвонил в дверь. Открыла мама. Она была в тёплом фланелевом халате и в шерстяных носках. По её бледному лицу я понял, что она плохо себя чувствует, но она радостно улыбнулась и чмокнула меня в щёку.

– Что-то Вы редко к нам заходите, Эдуард Юрьевич, – в шутку упрекнула она.

– Много работы, мамуль, – оправдывался я. – Я за полночь домой возвращаюсь.

– Ты же знаешь, что я рано не ложусь, и всегда могу тебя чем-то покормить. – Она посмотрела на меня с жалостью. – Что-то ты похудел, осунулся… На лице одни глаза остались.

Она провела ладонью по щеке, пристально вглядываясь в мои черты, словно не видела меня двадцать лет.

– Пьёшь? – вкрадчиво спросила она.

– Нет. В завязке.

– Дай Бог тебе веры и силы духа, чтобы…

– Как папа? – спросил я, меняя тему.

– Зайди, поздоровайся, а я пока ужин разогрею, – молвила она и пошла на кухню.

Я тихонько постучал в дверь. Папа закрывался на шпингалет в своей комнате и не особо любил гостей. За письменным столом, в свете настольной лампы, он перелистывал какие-то умные книги, которые брал в Центральной библиотеке, и постоянно что-то записывал в тетради, которых у него было около десяти, – это были его личные заметки по истории, философии и политологии.

Когда папа умрёт в 2006 году, то все его тетради достанутся мне по наследству. С огромным интересом и даже с некоторым трепетом я буду перечитывать строки, написанные его рукой, и буду бесконечно восхищаться остротой его суждений и лаконичностью формы. Меня всегда поражали его интеллект и эрудиция – могу сказать с полной уверенностью, что это был самый умный и образованный человек из всех, кого я знал лично. В наше время такие люди вымирают как мамонты, а на смену им приходят мелкие млекопитающие с гаджетами. Когда-нибудь человек станет функциональным придатком высокотехнологичных систем, а значит – превратится в биоробота, утратив свою природную индивидуальность.

Из этой кипы тетрадей в большей степени меня заинтересовал папин дневник, или скорее всего, это были очерки о нашей семейной жизни, в которых он описывал знаменательные события или какие-то смешные истории. С 1966 года он вёл эту тетрадь, и первые его рассказы были написаны чернильной ручкой – с кляксами, почеркушками и рисунки в стиле Пушкина на полях.

Восторги по поводу моего рождения в мае 1967 года органично переплетались в июне с победными реляциями израильской армии в ходе «шестидневной войны». «И вновь маленький Давид поражает огромного Голиафа», – писал папа 11 июня, и на этой же странице я читаю трогательную заметку: «Эдюшка беспрестанно орёт и днём, и ночью, и на прогулке. А если не орёт, то как будто перемогается и мордочка дюже недовольная. Куксится, пыхтит, пускает пузыри. Очень нервный ребёнок. Я чувствую, что он задаст нам жару».

Когда я прочитал его откровения, то был поражён до глубины души: я плохо знал своего отца, или точнее сказать, я не знал его настолько при жизни, насколько узнал после смерти. Я как будто разговаривал с другим человеком через его дневник: на самом деле (без лишних понтов и гордости) он был человеком тонким, ранимым, до слёз сентиментальным и чувствительным (я никогда за ним этого не замечал).

Но главным открытием для меня явился феномен его отцовской любви – трепетной и нежной. В полном недоумении я разводил руками: подобного отношения я никогда не чувствовал на своей шкуре. С самого детства мне казалось, что он меня просто терпит, и терпит с трудом, но на самом деле это была такая любовь – молчаливая, суровая, без лишних нежностей и розовых соплей.

И даже в 90-е годы, когда я «разменивал жизнь на пятаки» и мы кусались с ним каждый день, он оставлял на страницах дневника следующие записи: «Я не умею выражать свои чувства, особенно любовь, и это – моя вечная проблема. Как я хотел бы прижать его к сердцу и задушить в объятиях, но не могу даже спокойно разговаривать с ним: такая мучает горькая досада. Почему он не считается с нами, хотя живёт в нашем доме и ест наш хлеб? Почему я не являясь для него авторитетом, хотя всю жизнь пытался держать марку и соответствовать общепринятым критериям? Он с детства был холодным и надменным – я боюсь, что он обожжет меня этим холодом, если я сделаю хотя бы шаг ему навстречу. Ему словно осколок попал в глаз, когда в детстве, в три годика, рядом с ним разбилось то злополучное зеркало. Если бы Господь не накрыл бы его своей ладонью, мне страшно подумать, чем бы всё это могло закончиться. Никогда не забуду тот ужас – тот бесконечный страх его потерять, который усиливался с каждым годом и на сегодняшний день превратился паранойю. Мой сын играет со Смертью, и когда-нибудь он доиграется, потому что шутки с ней плохи. Я не смогу жить без него, но жить рядом с ним тоже невыносимо – видеть, как он погибает, самоуничтожается, превращаясь в бездушного монстра. У него совершенно волчьи глаза – даже я боюсь его».

Когда я читал эти строки 17 сентября 2006 года, то они расплывались в моих глазах и запоздалое чувство раскаяния причиняло мне невыносимую боль. В жестянку за окном барабанил дождь. Я слонялся по квартире в некой дезориентации, то есть физически я находился в привычных условиях (на Гвардейском бульваре, дом № 16, квартира № 18, Нижний Тагил, Россия, планета Земля), но где-то на тончайшем уровне восприятия я чувствовал дыхание какого-то другого мира, словно мне передавались посмертные эманации моего папы.

И завешанные зеркала, и рыдающая на кухне мать, и его мёртвое тело, лежащее в гробу в стареньком костюме со значком «Ветеран труда» на лацкане, и его небрежно побритая мортальным цирюльником щека, и сладковатый запах разлагающейся плоти – всё это не доказывало мне факта его окончательной смерти. Я был совершенно уверен, что папа не умер – он просто вышел из своего тела, освободился от бремени, которое доставляло ему последние годы бесконечное количество страданий.

Стоило мне слегка задремать у гроба, и он являлся передо мной как живой – молчал, улыбался, пристально смотрел в глаза, как будто хотел что-то сказать, но не мог. В какой-то момент ночного бдения я увидел, как некая загадочная субстанция искажает пространство в тёмном углу комнаты, – я безумно испугался и закрыл глаза. Все девять дней происходили довольно странные вещи, от которых можно было тронуться умом.

После похорон мы шли к автобусу (приехали его родственники из Башкирии, присутствовали его коллеги по мартеновскому цеху, мои друзья, мамины подруги, соседи по дому), и вдруг словно кто-то положил мне руку на плечо – я оглянулся и увидел на краю берёзовой рощи расплывчатый силуэт; и хотя воздух был наполнен туманом и мелким дождём, я узнал своего отца, – конечно, это был он: его плечи, осанка, овал головы и что-то ещё неуловимое, что отличало его от всех остальных людей.

Я смотрел на него сквозь мутную изморось, а он смотрел на меня. Я улыбнулся и помахал ему рукой – он не шелохнулся. «Я знаю, старичок, тебе сейчас хорошо… гораздо лучше, чем нам… поэтому я не оплакиваю тебя, а приветствую в новом качестве… Скоро увидимся, папа… Очень скоро», – шептал я, продолжая улыбаться.

Именно тогда ко мне пришло абсолютное понимание того, что жизнь не заканчивается смертью. Это было так очевидно, что спорить с этим было без надобности.

Итак, я постучал в дверь, а через секунду послышались шаги… На меня упал свет настольной лампы.

– Привет, – кротко сказал я.

– Привет, – ответил он. – Проходи… Что привело Вас, сударь, в отчий дом?

Он улыбнулся, пропуская меня в свою обитель философа и мудреца. Одет он был как последний ремок: вытянутая кофта с обтёрханными рукавами, рваная трикошка с пузырями на коленях, толстые шерстяные носки с дырочками. Голова, как всегда, была взлохмачена, и многодневная щетина дополняла его маргинальный образ, – это был самый настоящий запойный библиофил, и всё человеческое ему было чуждо. К вышесказанному добавлю, что у него всегда были треснуты линзы в очках, а иногда и душек не хватало.

В комнате у него был полный кавардак: всё было раскидано, перемешано, и одежда, и книги, и инструменты; по углам пылились стопки журналов и кипы газет, – наверно, так выглядело жилище Плюшкина. Но папа запрещал маме убираться в его комнате, подкрепляя это словами: «Порядок должен быть внутри, а не снаружи… Тем более я знаю, где и что у меня лежит, а после твоих уборок чёрт ногу сломит». Так его комната внутри квартиры превратилась в защищённый анклав.

– Гравитация, – ответил я.

– В каком смысле? – удивился он.

– Я опять свалился на вашу голову…

– Что-то мне не очень нравится эта метафора. Присаживайся. Рассказывай.

Он указал рукой на обшарпанное кресло, которым очень дорожил и не позволял маме выкинуть его на свалку. Это было раскладное кресло, на котором я спал с пяти лет и до тех пор, пока мои ноги не начали свешиваться до самого пола. Он всегда очень трогательно относился к воспоминаниям из нашего детства, то есть к тем ранним моим годам, когда я был его бессловесной тенью, а он был невероятно счастливым отцом. Но длилось это недолго: летом 1978 года, когда мне было одиннадцать лет, между нами пробежала «чёрная кошка» по имени Настя, – с этого момента я перестал быть для него ребёнком.

– Как быстро бежит время, – с печалью в голосе заметил папа. – Ещё вчера ты спал на этом кресле, свернувшись калачиком и обнимая подушечку, а сегодня… – Он запнулся и махнул рукой.

– Воспоминая не имеют временных меток, – с умным видом сказал я, – поэтому многие события из прошлого воспринимаются нами так, как будто они были вчера, но на самом деле они уже канули в лету.

– Ну что ты мне зубы заговариваешь? Давай по делу!

Мне очень тяжко далась эта фраза, и я буквально выдавил её из себя:

– Мне… нужны… деньги… большие… деньги.

– Ну кто бы сомневался! – воскликнул Юрий Михайлович; он всегда радовался, когда сбывались его (даже самые страшные) догадки. – Ты бы не пришёл к своему мудрому отцу за советом, потому что в поле каждый суслик – агроном… И каждый этот суслик считает себя умнее штатного агронома.

– Я не считаю себя агрономом… и даже сусликом. Я вообще не имею к этому полю никакого отношения. Я – перекати поле. Я – природный феномен. Мне нельзя доверить плуг. Мне нельзя доверить коня, женщину, ребёнка… Как вы умудрились состряпать такого урода?

– Сынок, это случайно получилось, – с улыбкой ответил Юрий Михайлович. – Мы просто были молодые и ничего не знали о контрацептивах.

Я улыбнулся, а потом начал громко хохотать.

– Ну ладно, рассказывай, что у тебя стряслось… Опять залез в какой-то блудняк? – Он смотрел на меня поверх очков прищуренным взглядом; глазки были как буравчики.

Я рассказал ему всё как на духу. Он слушал меня молча и только в одном месте задал вопрос:

– Анохин… Толя?

– Да. Анатолий Сергеевич.

Папа задумался на пару секунд, а потом попросил меня продолжать…

– Ты его знаешь? – подозрительно спросил я.

– В волейбол вместе играли. Он упёртый всегда был: спорил до усрачки… Линия, аут, сетка, переход мяча, счёт – неважно, только в драку не лез, никого не слушал. Как заведётся – туши свет! И я был такой же… Нашла коса на камень… Короче, не буду ходить вокруг да около…

– Что?

– Я ему рыло начистил, – подытожил отец и самодовольно улыбнулся, продемонстрировав мне свой щербатый рот с редкими жёлтыми зубами.

– Прямо на площадке?

– Не-е-е… На танцах… Он упоротый был… ходил… на всех барагозил… ну я ему… короче… свет потушил в черепушке.

– Как?

– Болтом об косяк.

– А он знал твою фамилию?

– Мою фамилию на Тагилстрое знает каждый, – с гордостью заявил отец, а я сразу же поник.

– Это карма, – тихонько прошептал я. – Это всё Хэнжер. Это его проделки.

– Ты что там бормочешь? – спросил папа и, не дождавшись ответа, задал следующий вопрос: – Чем там всё закончилось?

– Меня отпустили под расписку при условии, что я в течение трёх дней принесу пятьдесят тысяч рублей.

– Круто! – воскликнул Юрий Михайлович и даже присвистнул.

Потом он снял очки и долго их протирал грязным носовым платком… В дверь постучала мама.

– Мальчики, кушать, – сказала она.

– Пойдем, – сквозь зубы процедил он. – Опрокинем по рюмашке, закусим, и решение само придёт.

– Я не пью, – предупредил я.

Он посмотрел на меня с интересом.

– Давно?

– Месяц.

– Ну хоть какой-то положительный момент есть в твоей жизни.

После ужина мы вернулись в его комнату, и он запер дверь на шпингалет.

– Мать знает?

– Нет.

– Не вздумай её втягивать в это дерьмо. Она и так уже от тебя натерпелась. Не укорачивай её дни.

– Ладно, – пообещал я и тут же спросил: – А ты дашь мне деньги?

– Нет, конечно…

– Почему «конечно»?

– Ну, во-первых, у меня нет такой суммы… А во-вторых… И первой причины вполне достаточно.

После этих слов мне стало совсем грустно. «Старик всегда был прижимистым, – подумал я. – Совершенно уверен, что у него есть эти бабки… Но он дал бы их только на мои похороны».

– Значит, мне придётся рвать когти, – промямлил я.

Мы какое-то время помолчали, и я собрался уходить, поднявшись с кресла…

– Сядь! – приказал он, и я вернул свою задницу в жёсткие скрипучие объятия этого артефакта.

– Денег я тебе не дам, но могу дать бесплатный совет, – произнёс он. – Ты меня знаешь: я никогда не был сторонником компромисса… Я считаю, что человек должен отстаивать принципы, особенно если он уверен в своей правоте. А ты ведь уверен в своей правоте?

– Да.

– Тогда зачем тебе от кого-то бегать или кому-то платить бабки? Пускай бегают люди бесчестные – преступники, которые грабят, насилуют, убивают… Ты совершил благородный поступок, то есть защитил девушку, отразил нападение хулиганов. Да, ты ударил первым, покалечил их, размотал по асфальту, но у тебя не было выбора: они сами нарвались, сами перешли красную черту. Эх, я бы с огромным удовольствием посмотрел бы на эту драку. Думаю, что это было красиво.

Он улыбнулся, хитро прищурив один глаз.

– О-о-о, я понял, куда ты клонишь… Папа! Меня посадят!

– Не ори, – прошипел он, глядя на дверь страшными глазами.

– В нашем законодательстве, – тихонько продолжал я, – не предусмотрена справедливость. У нас человек не имеет право защищать свою жизнь, свою собственность, своё достоинство, потому что это является привилегией ментов, хотя, честно сказать, они отвратительно с этим справляются. В нашей стране любая агрессия по отношению к хулигану карается жёстче, чем само хулиганство. Самооборона – это юридический казус, с которым наша Фемида предпочитает не связываться. Я сидел с одним деревенским мужиком, который получил девять лет по статье 108 УК РСФСР за то, что отразил нападение грабителей в своём же собственном доме. Один из этих ублюдков отъехал в лучший мир, а другой – остался инвалидом. Где тут справедливость? Почему закон защищает бандитов?

– Сынок… – Он посмотрел на меня с жалостью, как смотрят на умственно отсталого ребёнка. – Не нужно искать признания в обществе, и уж тем более – в суде. Только Бог даёт ощущение собственной правоты. Только твоя совесть, которая на самом деле является голосом свыше, может быть критерием справедливости. Если Бог говорит, что ты прав, ты должен идти до конца, ты должен пройти через эту юдоль, а если понадобится, ты должен за это сесть, но с ощущением именно божественной правоты. Это Его промысел, и ты не сможешь от этого убежать, потому что фатальные события неизбежны.

– И что ты предлагаешь делать? Сушить сухари? Собирать котомку? Ждать, когда за мной приедут?

Но папу было уже не остановить, потому что он запрыгнул на своего любимого коня.

– И вот ещё… Если ты всё-таки присядешь лет на пять, то это не означает, что ты ответишь именно за эту драку. Возможно, тебе придётся ответить за какие-то прошлые грехи, ведь ты неоднократно хвастался, что многое в этой жизни тебе сошло с рук и что Господь был к тебе всегда благосклонен. Ничто так не портит человека, как безнаказанность. Смирись. Ты слишком долго бегал от правосудия. Ты слишком много получил авансов. Наступило время платить по счетам.

– Ага, Карпухин говорит то же самое. Значит, без вариантов?

– Высшее правосудие настигнет всех! – Папа возвёл к небу указательный палец. – Каждому предстоит ответить за свои беззакония – кому-то при жизни, кому-то после смерти… Но я думаю, что лучше искупить здесь, а не тащить свои долги туда. Помнишь? В чём застану вас – в том и буду судить. Для тех, кто не раскаялся, не будет пощады. В этом заключается основная парадигма христианства.

– С каких пор ты стал христианином? Ты же всегда был агностиком?

– А-а-а-й! – Батя махнул рукой. – Какую шляпу не примеряй – все равно получишь по башке тем же поленом.

– Хорошо сказал.

В дверь кто-то постучал. Мы переглянулись. Папа отодвинул шпингалет, и в комнату вошла мама. У неё был слегка напуганный вид.

– Сынок, папа говорит правильные вещи, – сказала она надломленным голосом и начала накручивать хлястик халата на палец. – Я думаю, что суд будет справедливым и во всём разберётся. Сейчас не тридцать седьмой год… Тебя обязательно оправдают, потому что ты ничего плохого не сделал. Ты поступил честно и благородно.

– Люда! – воскликнул Юра. – От тебя никуда не спрячешься!

– Мне же скучно, – парировала она. – Вы тут шушукаетесь, а меня с собой не берёте.

– Когда родители – идеалисты, то это страшно, – произнёс я с горечью и направился к выходу. – Это же советские люди! О чём я говорю?!

На прощание Людмила Петровна обняла меня и даже немного прослезилась, но без особого фанатизма.

– Держись, сынок, – сказала она, – и помни, что мы всегда с тобой и всегда тебе поможем.

– Ага… добрым словом… Я знаю, мама.

Отец крепко пожал мне руку и вновь процитировал Библию:

– И не забывай… Иисус Христос сказал: «Кто не может принять свой крест, тот не достоин меня».

– Я в курсе, папа… Для татарина ты слишком хорошо знаешь христианское учение.

– Сынок, так же хорошо я знаю Коран и даже Тору почитывал для общего развития. Поверь мне, везде прописаны одни и те же истины. Иди… и будь достойным человеком.