Пристанище пилигримов

– А что эта Родина ему дала? – парировала Жаннет.

– А что ему Америка дала? – вкрутил я.

– Там хотя бы какая-то надежда есть…

– Ага… Американская мечта… Которая так и останется мечтой.

– Каждый сам себе выбирает жизнь.

– Нахуя такая жизнь нужна?

– Так! Товарищи, заходим! – крикнула моя проводница. – Заходим!

– Ты знаешь… – продолжил я свою мысль, хотя ей было уже глубоко плевать: она, словно пастушка, загоняла своих овец в стойло. – Я много где был… Объездил полстраны… Но я нигде не чувствую себя дома – только в Тагиле. Можешь смеяться, но я люблю свой город. Только здесь я крепко стою на ногах, поэтому всегда возвращаюсь домой… И сейчас сердце радостно бьётся: домой-домой-домой.

– Заходим в вагон, молодой человек, – обратилась ко мне Жанна с лицом, не приемлющим никаких шуток.

Утром 29 сентября я сошёл с поезда и направился на автобусную остановку. Моросил мелкий дождь. Температура воздуха была +9 градусов Цельсия. Я накинул на голову капюшон ветровки и закурил. Остановился на краю привокзальной площади, от которой во все стороны отъезжали автобусы и маршрутные такси.

Город казался бессмысленным нагромождением домов. Люди куда-то бежали с озабоченным видом. В этом сером пасмурном пространстве не было ни одной улыбки – только угрюмые лица и тревожные взгляды. Все были одеты примерно в одинаковую одежду: женщины – в женскую, мужчины – в мужскую. Ярких красок вообще не было. Даже плывущие по лужам автомобили были грязно-серого цвета. В наушниках звучала «Monday Morning 5:19», и это был идеальный саундтрек к этому чёрно-белому кино.

– Ну здравствую, моя деревня! – радостно воскликнул я и хотел улыбнуться, но сердце сжалось от безысходной тоски и глубочайшего одиночества.

«Неужели меня здесь никто не ждёт?» – подумал я.

Пока я ехал в автобусе на Тагилстрой, всю дорогу я прикидывал и так и эдак свою дальнейшею жизнь. Я строил какие-то радужные планы и даже улыбался, глядя на мелькающие за окном улицы, мокрые нахохлившиеся дома, переполненные людьми остановки, медленно ползущие трамваи и автобусы. Я улыбался, будто стараясь отогнать мрак, который постепенно окутывал моё сознание.

Я вышел у кинотеатра «Сталь» и побрёл к себе домой, на Матросова 22. У подъезда я встретил бабу с пустыми вёдрами…

– Женщина! Какого чёрта Вы делаете?! – резко спросил я, а она остановилась и посмотрела на меня удивлённым взглядом – обычная баба лет пятидесяти в сером плаще.

– В каком смысле? – спросила она хрипловатым голосом.

– Вы меня просто убиваете своими вёдрами… Куда Вы собрались?

– Да пошёл ты на хуй, придурок! – огрызнулась она и потопала дальше.

– Ничего себе! Она меня ещё и послала… – Я был просто в шоке от этого города.

Нижний Тагил встретил меня неприветливо: типа, какого чёрта ты припёрся? Кому ты здесь нужен? Мне очень захотелось увидеть родителей, но я решил оставить свой визит на вечер. «Приведу себя в порядок, побреюсь, помоюсь, куплю торт», – так рассудил я, но через минуту уже звонил Татьяне из «лифтёрки».

Я мог позвонить с таксофона на вокзале, но взял себя в руки и прошёл мимо. Я мог позвонить от гастронома, у входа которого висел телефон-автомат, но я опять прошёл мимо, собрав всю волю в кулак, хотя два жетона болтались в кармане с самого отъезда.

Перед тем как набрать заветный номер, я покосился на лифтёршу трусливым взглядом, но не смог попросить её покинуть помещение. Мне было очень неловко, ведь разговор мог пойти не в то русло. Где-то в глубине души я надеялся, что она уже уехала в институт…

Я подождал несколько гудков и хотел уже повесить трубку, как вдруг щёлкнули контакты реле и послышался знакомый голос:

– Алло.

– Привет.

– Привет. Я ждала твоего звонка.

– Я приехал.

– Я в курсе.

– Я хочу тебя увидеть.

– Прямо сейчас?

– Как скажешь.

– Приходи вечером. В семь.

– Ты в институт едешь?

– Ко второй паре.

– Погода так себе…

– Будем погоду обсуждать?

– Ну ладно, не смею больше задерживать. Позвольте откланяться и шаркнуть ножкой.

– Увидимся. Пока.

Она повесила трубку, а я ещё долго слушал короткие гудки, пытаясь понять по их тональности метафизику происходящего… «Что бы это значило? – подумал я. – Словно об холодную стенку ударился. Так не встречают любимого мужчину. Раньше она язвила, орала, бросала трубки или становилась неожиданно ласковой, и всё это было понятно… Но что-то случилось за эти три дня, пока я ехал в поезде?»

Я поднялся на четвёртый этаж и открыл дверь – тут же из соседней квартиры появился Дмитрий Григорьевич Поздняков; он словно караулил меня.

– Эдуард! Ебать капать! – заорал Дима с самого порога, как только вывалился в коридор.

Его широкое круглое лицо с выпученными рыбьими глазами напоминало лицо слегка постаревшего пупса; оно было озарено пьяной удалью и весельем. Толстый живот его был на половину обтянут грязно-белой майкой, сохранившейся ещё с советских времен. Словно его автопортрет, на майке был отпечатан олимпийский Мишка, такой же задорный, пузатый и коротконогий.

– Привет, медвед, – сказал я чуть слышно.

Он подошёл ко мне вплотную и окутал меня запахом перегара, селёдки и давно не стиранных портков.

– Мне сегодня сон приснился, и ты не заставил себя долго ждать… Хотя если честно, я думал, что ты уже никогда не вернёшься… Кстати, у тебя тут жилец появился… Вот такая харя… наглая!

– С какой стати у меня тут кто-то живет? – удивился я.

– Какой-то дядька… ходит… со шмоньками… не один… Музыка играет… Телевизор говорит…

– Откуда он взялся?

– Я ему задал такой же вопрос, но он вежливо послал меня на хуй. Он вообще очень культурный, интеллигентный… Настолько… Что хамить ему совсем не хочется… Тем более он мне полтинник занял.

– Послушай, Димон… Ты меня пугаешь! – сказал я с некоторым раздражением и начал трясущейся рукой вставлять ключ в замочную скважину. – Ты какой день уже бухаешь?

– Ты лучше меня спроси, сколько я дней не бухал за последние полгода.

– А может, это был песочный человек? Или господин Коровьев? А физиономия у него была какая? Глумливая?

– Я же говорю – наглая.

Я вошёл в квартиру, а Дима прятался у меня за спиной, выглядывая из-за плеча. Я прошёлся по всем комнатам и заглянул в ванную – никого не было. И вдруг я обратил внимание на трусы, висящие на верёвке и по размеру напоминающие наволочку. Ко всему прочему, на стиральной машине лежала пачка «Camel», который я никогда не курил, и синяя зажигалка «Cricket», а в стакане на полочке – зубная щётка, не моя… У меня засвистело в ушах как при наборе высоты и неприятный холодок аукнулся в сердце.

– Похоже, мы с тобой видим одно и то же кино, – прошептал я, выходя из ванной.

– Этот мужик сильно здоровый? – спросил я.

– Как шкаф, – ответил Дима, почесав затылок.

– Как ты думаешь, мы с ним вдвоём справимся?

– Только меня не нужно сюда вмешивать! Разбирайтесь сами! – испуганно воскликнул Дима и попятился к выходу.

– Поздняков, я дам тебе парабеллум.

– Что-о-о?! Совсем охренел?! Ты мне лучше пятихатку отдай, которую ты занял перед отъездом.

– Нет. Не отдам.

– Почему?

– Я с юга приехал – откуда у меня деньги?

– Ну ладно… Налей сотку… Я знаю, у тебя всегда есть.

– Откуда?

Он опустил на нос очки, которые держались у него на лбу за счёт резинки, и посмотрел на меня таким пронзительным взглядом, что я не смог ему отказать.

– Пошли на кухню, – сказал я. – У шкапчике стоит мерзавчик… Тебя дожидается… Я-то бросил…

Дима улыбнулся всей своей железной обоймой, и глаза его в этот момент за толстыми стёклами плюсовых очков напоминали двух аквариумных рыбок, а из-под резинки (обычная от трусов) топорщились грязные, жёсткие, седые волосы.

– Я ослышался или ты на самом деле завязал?

– На самом деле, Димочка.

– Это уже в который раз?

– На этот раз железно… Если увидишь меня пьяным, можешь плюнуть в рожу.

– Я надеюсь, что ты одумаешься, – с хитринкой в глазах заметил Дима. – Мы всегда так душевно выпивали, по-соседски… Мне не хотелось бы терять такого собутыльника, но дело, в принципе, хорошее, правильное… Тебе уже давно пора взяться за ум. Спаивать я тебя не собираюсь, но, если захочешь выпить, то я всегда к твоим услугам.

– Наливай, а то у меня сердце остановится, – подытожил Дмитрий Григорьевич и подтолкнул меня на кухню.

Я налил ему полстакана водки, достал из дорожной сумки недоеденный в поезде сырок и кусочек засохшего хлеба. Мы опустились на табуретки возле стола и сидели молча, а в это время за окном барабанил дождь. Дима смотрел на стакан как кролик на удава и пытался угомонить разыгравшуюся личину: у него дрожали кончики пальцев и всё тело передёргивалось от идиосинкразии к алкоголю. Мне было знакомо это двойственное чувство: с одной стороны, непреодолимое желание выпить, а с другой – крайняя степень отвращения к этому процессу. Я даже не успевал рюмку опрокинуть: от одного запаха выворачивало наизнанку, да что там говорить, от одного вида рвало.

Дима вздохнул и взялся за стакан…

– К тому же тёплая, – прошептал он и уставился на меня своими «телескопами».

– Ты давай не накручивай себя… Просто жахни, и всё!

Как только он поднял стакан, его рука начала биться в припадке бешенства, и он чуть не расплескал содержимое.

– У-у-у-у, бля, какая прыгучая! – восхитился он и поставил граненого на стол.

– Что делать? Может, внутривенно? – пошутил я.

– Ректально! – огрызнулся он, потом резко схватил стакан и опрокинул его в рот, да так что звякнуло об железные зубы.

Организм попытался выбросить ненавистный ему яд, но Дмитрий Григорьевич силой воли задавил его внутрь; зажав ладошкой рот и выпучив глаза, он смотрел на меня как напуганный школяр. Несколько секунд продолжалось противостояние физиологии с психологией, но постепенно «вулкан» затих.

– Ух! – выдохнул он с облегчением и сразу же порозовел; блаженная улыбка распустилась на его губах, словно маковый цвет.

– Сигаретку, – прошептал он.

Я сбегал в ванную за пачкой «Camel», и мы с огромным удовольствием закурили.

– И всё-таки… Что за мужик у тебя тут ночует? – спросил он, выпуская дым двумя тонкими струйками через нос. – Есть какое-то предположение?

– Я только сейчас вспомнил, что перед самым отъездом дал ключи своему другу… У него были какие-то проблемы… Короче, он захотел у меня пожить, пока я – в отпуске.

– Неприятный тип… Заносчивый такой… Надменный.

– Ага… Одно слово – мент.

– Да ты что? А я-то думаю: чё у него такая морда протокольная?

Помолчали. Дима заёрзал на табуретке, и я налил ему ещё сто граммов.

– Точно не хочешь? – спросил он.

– Ладошки потеют, – ответил я, – сердце колотится как у кролика… Настолько хочется…

– Ну так давай, – воскликнул Поздняков голосом рыночного зазывалы, и даже прорезалась приятная хрипотца, – накидаемся по самые гланды в последний раз! А завтра за ум возьмёмся… Будем лежать, пыхтеть, пердеть, смертушку от себя отгонять… Ну! Эдуард! Уважь старика!

– Не могу, Григорич, – ответил я и с грустью посмотрел в окно; сверху вниз по стеклу катились струи дождя, и словно не в фокусе за окном расплывалась картинка: багровыми пятнами к стене соседнего дома прилепилась рябина, высоченные грязно-жёлтые тополя держали на своих плечах хмурое осеннее небо, в дальней перспективе громоздились ржавый крыши и чёрные трубы комбината. – Меня девушка любимая ждёт. Я не могу к ней явиться пьяным и сраным.

– Так ты чё, из-за неё что ли вернулся? – спросил Дима, прищурившись.

– Получается что так.

Он помотал головой как необъезженный конь и даже издал похожий гортанный звук, а потом покосился на водку своим выпуклым водянистым глазом.

– Не-е-е-е, – промычал он, – не буду разгоняться… День ещё длинный.

– Ты у меня до ночи собрался сидеть? Мне вообще-то помыться надо, побриться, отдохнуть…

– Успеешь! – отсёк меня Дима. – К своей чёрно-бурой лисице…

– Помню, как она к тебе в хату ломилась, – продолжил он, после того как закурил; выпустил дым мне прямо в лицо. – И всё-таки добилась своего… Да? Сломала людям жизнь.

– Не перегибай.

– Ты парень неплохой, но полный долбаёб.

– Эко тебя раскудрявило с одной рюмки!

Он глубоко затянулся, и его опухшие измочаленные веки упали на глаза, – он задержал в лёгких никотин и словно провалился в нирвану, забыв выдохнуть… Каждой клеточкой своего организма я чувствовал его состояние – интуитивно я проходил все алкогольные метаморфозы вместе с ним: когда он опрокинул полстакана, меня чуть не вывернуло, а когда он улыбнулся и порозовел, я почувствовал лёгкую эйфорию (первая рюмка как первый поцелуй).

– Когда-то у тебя в жизни было всё, – продолжил он ватным голосом, чуть приподняв веки и взглянув на меня словно ящерица, – и семья, и хорошая работа, и в деньгах ты никогда не нуждался, и друзей у тебя был полон дом… А сейчас у тебя нихуя нет! Ты проебал свою жизнь! Ты самый натуральный алкаш! – Он брезгливо огляделся по сторонам. – Ну что это? Натуральная блат-хата… Замызганные обои, пустые бутылки повсюду, обшарпанная мебель… Всё, Эдуард, спился ты за несколько лет вчистую. Кстати, когда штуку отдашь?

Я смотрел на него снисходительно, как смотрят на плохих комедиантов. Его слова нисколько меня не тронули.

– Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала, – сказал я с лёгкой улыбкой и добавил: – А долг я тебе никогда не отдам… тем более штуку.

– Это почему?

– Да потому что ты мне не симпатичен, – сказал я уставшим голосом, без каких-либо эмоций.

– Ты пьешь мою водку, – продолжал я тем же индифферентным тоном, – жрёшь мой плавленый сырок и в моем же доме меня поносишь. А ты сам кто? Сталинская ты отрыжка. Большевистское ты дерьмо. Политрук ты недобитый. Ботало ты фуфлыжное. Ты всю свою жизнь солдатам бошки засерал, рассказывая о преимуществах советского образа жизни. Ты бездельник и лоботряс, который тяжелее собственного хера ничего в жизни не поднимал.

– Ты свою пенсию командирскую на что тратишь? – спросил я, широко зевнув. – На детишек своих? На дряхлую мать-старушку? Нет, Димочка, ты пропиваешь её до копейки, а потом шаромыжешь по подъезду, стреляя червонцы и полтинники у соседей. Ты настолько мелочный и подлый, что даже на собственного сына на элементы подал.

– И хули?! – возмутился он, широко открыв глаза. – Я ему восемнадцать лет элементы платил! Теперь пускай он батьку кормит!

– Какой ты ему батька? Что ты ему в жизни дал? Мудила ты беспонтовый. Морда твоя солдафонская.

Я постепенно иссяк, и мой словарный запас закончился. Дима смотрел на меня с неподдельным восхищением и мотал головой словно китайский болванчик.

– Ну, давай-давай, гноби старика, вали его на пол, ломай ему хуй! Ты же молодой и резкий, а я не могу тебе ответить, – причитал он плаксивым бабским голосом, и даже стекла его очков слегка запотели.

Несмотря на свою волчью злость и мизантропию, он был довольно сантиментальным мерзавцем и очень ценил нашу дружбу.

– Я же по-отечески о тебе беспокоюсь, – продолжил он вкрадчивым тоном, и взгляд у него стал такой же, как у моей бабушки, когда она рассказывала сказки. – Мне же больно видеть, как ты проматываешь свою жизнь. Ты же молодой парень – тебе ещё жить и жить, баб ядрёных окучивать, деньги зарабатывать… Детишек новеньких настругаешь.

Вдруг он схватил стакан с водкой, опрокинул его в себя, поперхнулся, начал кашлять, а я с огромным удовольствием начал долбить его ладошкой по спине.

– Не туда пошла, зараза, – задушено хрипел он. – Да угомонись ты, шайтан! Позвонки повыбиваешь!

Я налил ему в стакан воды. Он немного пригубил и взял двумя пальцами кусочек плавленого сырка…

– Так вот, – продолжил он свою мысль, – это я старый мерин, которому в пору подковы сдирать. Без каких-либо иллюзий дотягиваю свой век до гробовой доски. Что мне еще остаётся? Только пить. – Дима посмотрел на меня взглядом побитой собаки. – Ты же сейчас по моим стопам идешь, и я знаю, куда эта дорожка приводит. Одиночество. Собачья тоска… в холодной конуре. Так, что выть хочется! А если помру, кто меня похоронит? Даже дети от меня отвернулись. Мать родная знать не хочет. Сестра выродком называет. Я просто… конченный.

– Я тебя похороню, Дмитрий Григорьевич. Слово даю! Слово мужика! – сказал я, глядя в его мокрые глаза. – Ты только на этой неделе не умирай, а то я поиздержался немного… Хоронить не на что.

Он улыбнулся моей шутке, смахнул указательным пальцем слезу из-под очков.

– Ну теперь душа моя спокойна, – подытожил он.

Когда Дима ушёл, прихватив с собой остаток водки, я скинул с себя всю одежду и полез отмокать в ванную.

В семь часов вечера я уже стоял как штык у её дома на улице Учительской. Дождь прекратился – из-под тёмно-фиолетовой тучи выглянуло лукавое солнышко и разбросало серебристые лучики по мокрому асфальту. Я смотрел в её окна, стоя на противоположной стороне двора, и чувствовал, как разгоняется сердце, как захлёбывается неуёмной радостью.

В одной руке у меня дымилась сигарета, а в другой я держал букет её любимых белых хризантем. На мне была белая рубашка, чёрные брюки, чёрные модельные ботинки и чёрная кожаная куртка с широким металлическим зиппером. Несмотря на пасмурную погоду, я был в солнцезащитных очках, – мир казался мне более привлекательным, когда я смотрел на него через мои любимые wayfarer gold.

Я представил себя со стороны и улыбнулся: ну вылитый жених, куда деваться! «А что тут смешного? – подумал я. – Брошу пить, возьмусь за ум… С Танюшкой ребятишек настругаем и заживём душа в душу. Правильно Дима говорит, что я ещё молодой мужик и у меня всё впереди. Главное – не сорваться, самому в себя поверить, и тогда, возможно, в меня поверит она».

Я бросаю окурок в лужу и решительным шагом отправляюсь к подъезду. Поднимаюсь на второй этаж – квартира № 6. Давлю на звонок – дзинь-дзинь-дзинь. Жду. Бешено колотится сердце – глухо стучат клапана. Тишина за дверью постепенно превращается в вечность…

Ещё раз звоню, на всякий случай, хотя понимаю, что квартира пуста. Я почувствовал это с самого начала, как только взглянул в её окна: в них не было жизни, и форточка в комнате была закрыта, и почему-то острой иглой пронзило грудь, да так что не вздохнуть.

На третьем этаже хлопнула дверь и послышались шаги: кто-то спускался по лестничному пролёту… «Неужели что-то случилось? – подумал я, прислонившись к дверному косяку. – Уехала к родителям на Монзино? Мама заболела? Бабушка умерла? Да всякое может случиться». – «Только не сорвись! – услышал я глубинный внутренний голос. – Держись, Эдька! Это провокация… Вопрос ребром… Ты или она?» – Вспомнилась проводница Жанна и её гипотетический арт-нуар: «Она не успокоится, пока не загонит тебя в грунт… А потом придёт на могилку с букетиком гвоздик и будет горько плакать… На кого ж ты меня покинул?» – Я представил Татьяну в чёрном, а себя – в малиновом гробу и в белых кружевах.

– Андрюха! Ты что ли?! – услышал я за спиной знакомый насмешливый голос.

Я нехотя повернулся – это был мой случайный собутыльник Дёма, с которым мы выпивали у неё во дворе перед моим отъездом; с ним тогда было ещё двое отморозков – Рафа и Володя. Я очень хорошо запомнил эту компанию, как и всё что было связано с Татьяной.

– Вы ошиблись, молодой человек, – ответил я, а он насмешливо покосился на букет, который я опустил головками вниз; два нежно-белых лепестка упали на бетонный пол. – Меня зовут Иннокентий.

Он широко оскалился, явив миру свои редкие, чёрные, прокуренные зубы, – его красивое порочное лицо исказила ехидная гримаса, и он медленно провёл ладошкой по своему выбритому черепу. Я ещё в прошлый раз заметил, что он постоянно гладил себя по голове и при этом блаженно улыбался, – по всей видимости, любил себя неимоверно.

– Да мне без разницы, как тебя на самом деле зовут… Ты же к Таньке пришёл?

– Ну допустим. – Я напрягся и приготовился слушать.

Я знал, что этот человек не может принести благую весть: не для того он появился в этом навязчивом нарративе.

Это была картина великого импрессиониста – огромный холст, в рамках которого я видел с самого начала только смешение цвета и формы, переплетение каких-то непонятных разорванных линий…

– Так вот, – продолжил он, – где-то полтора часа назад она уехала с пацанчиком на белой «десятине», тонированной в хлам, с обвесами и спойлером… Кстати, не первый раз вижу его у нашего подъезда.

– Ты уверен? – спросил я.

– Такую тачку трудно не заметить.

– Когда он появился?

– Точно сказать не могу… Недельки две гоняет, по-моему.

Я долго не мог понять сюжет этого холста, но когда прошло некоторое время и я отдалился от этих событий, потеряв к ним живой интерес, то увидел картину не фрагментарно, а целиком, и вот тогда я поразился хитросплетению сюжета и гениальности замысла. Кто он – этот художник, создающий подобные холсты? Неужели его настолько интересует судьба каждого человека на этой земле? Трудно поверить, но это факт: любая сюжетная линия прописана мастером, поэтому случайностей в этом мире не бывает.

Мои ноги тут же стали ватными и желудок скрутила такая боль, как будто я шарахнул стакан соляной кислоты. В одно мгновение мне стало очень плохо, даже в глазах потемнело, и меня чуть не вырвало прямо на Дёму… В далёком прошлом я не мог предположить, что когда-нибудь буду настолько – на физиологическом уровне – зависеть от какого-то мало знакомого человека, с которым даже не буду состоять в кровном родстве. «Что это – высшее проявление любви или зависимости?» – подумал я.

Одно было ясно: с этим явлением будет сложнее бороться, чем с алкоголизмом и похотью. Именно в тот момент, на лестничной площадке, я совершенно отчётливо осознал всю глубину своей греховности и слабости. Мне безумно захотелось выпрыгнуть из своего тела, из формата самосознания и субъективного восприятия окружающего мира. Мне захотелось покинуть этот город, эту страну, эту Землю, эту Вселенную: я уже не мог влачить эту жалкую человеческую юдоль.

Мне жутко захотелось вознестись над собственным прахом и материальным миром, потому что я устал жрать, срать, трахаться, спать, смотреть какие-то дурацкие фильмы, слушать какие-то странные звуки, которые называются музыкой; я устал общаться с людьми, которым нет до меня никакого интереса и на которых мне самому плевать; мне надоело признаваться в любви женщинам, от которых мне ничего не надо, кроме секса, да и секса по большому счёту уже не надо.

Но больше всего мне надоело вкалывать за кусок хлеба, даже без масла и красной икры, – это было самое большое унижение, которое я мог себе представить. «Почему два процента людей имеют все ништяки этого мира, – думал я, умирая от тоски на работе, – а мы должны за гроши на них горбатиться? Только потому, что они оказались ближе к кормушке, чем все остальные? Нет, всё-таки социализм был прекрасной идеей, но люди способны изговнять всё: не только учение Маркса и Энгельса, но и учение Христа превратили в инструмент для зарабатывания денег и закабаления масс. Человечество обречено: оно никогда не построит коммунизм, никогда не освоит Марс, и эра милосердия никогда не наступит, потому что в нас всё – от лукавого, потому что люди – это самое страшное зло на планете, и она их когда-нибудь перемелет, пережуёт и выдавит из себя как мясорубка. Мне стыдно за всё человечество. Мне стыдно, что я человек».

– О-о-о-о, я гляжу, ты влип, как тот очкарик, – заключил Дёма и добавил назидательным тоном: – Ты чё, братишка?! Ни одна тёлка этого не стоит! Ты что-то там себе напридумывал, а на самом деле всё гораздо проще… Это не та девушка, которую можно любить… Это не та девушка, которая может любить… Врубаешься? Извини, что так категорично, но я её вот с таких помню… – И он отмерил ладошкой от пола чуть меньше метра.

Я бросил букет ей под дверь и пошёл на выход: я уже не мог смотреть на эту гнусную рожу, – ещё мгновение и я вобью его башку в стену, меня сам Бог потом не остановит.

– Слышь, братишка… – Эта категория людей называет тебя «братишкой» только тогда, когда им что-то от тебя надо.

Я всё-таки обернулся: хотелось просто проверить своё знание жизни.

– Что?

– Не в службу, а в дружбу… – Я смотрел на него насмешливым взглядом. – … займи червонец… а лучше два… При встрече отдам…

– При какой встрече? Я больше сюда не приду.

– Понимаешь, ночь уже подкрадывается… за горло берёт… а вариантов никаких… Кризис жанра… Одолжи хотя бы пятак… Ну ты же понимаешь меня!

Он аж весь в струнку вытянулся, и мелким бисером покрылся лоб, и мерзкая улыбочка облезла с его наглой физиономии, и наглости не осталось ни на грош, – действительно, «кризис жанра».

– Иди сюда, – сказал я, чуть шевельнув губами.