Пристанище пилигримов

Я вышел из номера и оставил ключ на ресепшене. Девушка-администратор мило улыбнулась мне и спросила: «Как ваше самочувствие?» – на что я ответил: «Как заново родился». Потом я прошёл через парк и увидел, что многие деревья были сломаны, но обломков уже не было, – по всей видимости, их уже попилили и вывезли с территории. Я спустился к морю по каменистой извилистой тропинке, зацепившись рукавом за сучок, —порвал, но совершенно не расстроился и даже не обратил на это внимания: мне нужно было быстрее к морю, ибо солнце уже проваливалось в открывшийся для него сияющий портал.

– Боже, как прекрасно всё, что ты создаешь! – воскликнул я, вкушая взором багровеющий закат.

Каждую секунду пространство меняло свой цвет – и море, и небо, и земля. Стайка перистых облаков окрашивалась то в лимонный, то в розовый, то в лиловый цвет, а потом всё вспыхнуло ярко-красным огнём, когда солнце скрылось за линией горизонта.

– Спасибо, Господи, – прошептал я, и почему-то слеза покатилась по моей щеке. – Спасибо, Господи, за всё… За каждый глоток воздуха, за каждый глоток воды, за каждый кусок хлеба, за каждого человека, которого я встречаю на своём жизненном пути. Спасибо, Господи, за то что я всё ещё жив и не сдох где-нибудь под забором. Спасибо, Господи, что не оставляешь меня милостью своей и веришь в меня по-прежнему. Я иду к тебе, Господи. Прими меня в свои объятия.

После этих слов – а это была моя первая молитва – слезы хлынули из меня ручьём… Пляж был совершенно пуст, и никто не видел моих слёз, кроме одинокой чайки, которая прогуливалась по мокрому песку вдоль полосы прибоя, заложив крылья за спину.

Я рыдал и не мог остановиться, и даже не хотел останавливаться, потому что это были приятные слёзы, это были слёзы облегчения: я как будто освобождался от всей этой скверны, которая накопилась во мне за последние годы, да что там говорить – за всю мою жалкую и никчёмную жизнь.

Я сидел на холодной гальке, раскинув ноги в разные стороны, и размазывал сопли по физиономии. С моря подул холодный ветер, и я накинул капюшон ветровки на голову. Меня колотила мелкая дрожь, но я ещё долго не уходил с пляжа, до тех пор пока на небе не появились звёзды и над мысом не взошла бледная луна.

– Всё, – сказал я, достал платок, высморкался и отправился в отель; за спиной ласково мурлыкал прибой.

Когда я вернулся в номер, там уже отдыхала жена: она лежала на кровати, на высоких подушках, в лощёном халатике, с бокалом красного вина, и отрешённо пялилась в телевизор. На туалетном столике стояла уже неотъемлемая с некоторых пор бутылка «Каберне Совиньон». В воздухе парил благородный запах ментоловых сигарет.

Каждый вечер Елена Сергеевна выпивала, – это стало для неё нормой, – а иногда даже за обедом умудрялась пропустить бокальчик-другой. Богемная жизнь в Екатеринбурге не прошла для неё без последствий. К тому моменту она уже была зависима и любила выпивать в одиночку.

Когда я вошёл, аккуратно прикрыв за собой дверь, она посмотрела на меня таким равнодушным взором, словно я был стюардом, который принёс свежие полотенца.

– Привет, – робко сказал я.

– Ну ты и дрыхнешь, – вместо приветствия заметила она.

– Да-а-а-а, что-то меня… прямо… нахлобучило, – оправдывался я, поглядывая на тарелку с ужином; мне очень хотелось есть.

Не отрывая взгляда от телевизора, она спросила слегка раздражённым тоном:

– Ты можешь хотя бы мне объяснить, что с тобой случилось вчера? Что это было?

Я напыжился весь и молчал: мне чрезвычайно не хотелось затрагивать эту тему. Она медленно повернула голову и обожгла меня взглядом – я тут же потупил глаза в пол.

– О-о-о-о, я поняла, дружок… – Я не видел её лица, но по голосу было понятно, что она очень обрадовалась своему открытию. – Ко всем своим достоинствам… ты ещё и торчишь. Ну-ка покажи… Покажи-ка свои ручонки исколотые!

– Хватит дурака валять, – промямлил я и снял ветровку, оставшись в футболке с короткими рукавами; слегка протянул руки ей навстречу.

– Дурочку, ты хотел сказать.

Она внимательно изучила вены и откинула мою руку с таким видом, словно это была рыба с душком.

– Наркотики – это не моё, – оправдывался я.

– Что-то я не заметила это в Ёбурге, когда ты постоянно курил шмаль и нюхал кокс на халяву.

– Я ж за компанию.

– Где ты вчера был? Спрашиваю тебя в последний раз, – категорически заявила она, – а в противном случае ты будешь спать под дверью. Я хочу знать, что с тобой происходит.

– Лена, я что-то не пойму… Почему это для тебя так важно? – спросил я и добавил: – Потому что Калугин хочет сделать для себя какие-то выводы.

– Не приплетай сюда Андрея… Он тут ни при чём.

Она сделала глоток вина и продолжила меня нагибать:

– Пока ты мой муж, пока ты живешь в моём номере, я за тебя несу ответственность, и я хочу знать, что ты вчера натворил и чего мне ожидать в связи с этим.

– Я не стал его убивать, – вдруг выпалил я. – Мы разошлись мирно. С ним всё в порядке.

– Ты уверен?

– Я клянусь тебе здоровьем матери.

– Не клянись! – крикнула она. – У Людмилы Петровны и так нет здоровья!

– Ну тогда – своим, – прошептал я.

Я вышел покурить на балкон и мгновенно замёрз: ночь была очень холодной. Небо было чистым, прозрачным, а над головой висела бесконечная спираль Млечного Пути. Она словно затягивала меня в себя, и я даже почувствовал как отрываюсь от земли. В тот момент мне казалось, что меня здесь уже ничто не держит, а если быть более точным – меня здесь уже никто не любит.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила Мансурова тоном терапевта.

– Слабость, – ответил я.

– Я могу поменять билет… Оклемаешься и поедешь через неделю, – сухо предложила она.

Я задумался, пожал плечами…

– Спасибо, конечно, за одолжение, но я уже настроился ехать завтра… Во сколько поезд?

– В 18:00 прибывает на вокзал в Туапсе. Стоянка – десять минут. Калугин тебя отвезёт и посадит на поезд.

– И на этом всё? – с лёгкой иронией спросил я.

– Нет, не всё, – ответила Мансурова. – Следующим летом я приеду в Тагил и мы разведёмся.

– Надеюсь, чайный сервиз останется за мной? – с кривой ухмылкой спросил я.

– Конечно, – ответила Лена. – А вот квартиру придётся разменять, или ты мне выплатишь отступные – половину рыночной стоимости.

– Это сколько бабла? Тысяч двести? Я где я такие деньги возьму?

– Возьмёшь кредит, – жёстко ответила Мансурова.

– Вот тебе и на… – опешил я, и тут мне вспомнился разговор со Славой Гордеевым, который предрекал мне, что я один из первых возьму кредит; твою же мать, как в воду смотрел.

И тут меня пробило на смех – я хохотал как сумасшедший. Мансурова, наверно, подумала, что я окончательно тронулся умом. Она смотрела на меня с глубоким сочувствием.

– У Бога прекрасное чувство юмора! – ревел я и хлопал себя по ляжкам; долго не мог успокоиться.

Только через некоторое время я понял, что у меня была истерика, и даже не из-за денег, – пришло осознание конца нашей семейной жизни, нашей любви, если она, конечно, была когда-нибудь. Девять лет – коту под хвост. За что боролись?!

.29.

25 сентября я проснулся рано – в девять утра. Ленка уже собиралась на шведскую линию. Я тоже сходил на завтрак. Мы практически не разговаривали. Она с некоторой ленцой размазывала овсяную кашу по тарелке и старалась не смотреть в мою сторону. Потом за наш столик подсела Анечка Лагодская и сказала только одну фразу:

– Он всё-таки собирает чемоданы.

Лицо Мансуровой превратилось в железную маску, а глаза стали стеклянными. Она произнесла сквозь зубы:

– Когда-нибудь он пожалеет об этом. – И они молча продолжили ковыряться в своих тарелках.

После завтрака я отправился к морю. Это был мой прощальный визит. Ярко светило солнце. Что-то нашёптывал ласковый прибой. Пустынный пляж осаждали стаи крикливых чаек. Тёплый ветерок обдувал лицо, и я с блаженством прикрыл глаза…

Пара рыбаков в нахлобученных плащ-палатках сидели с удочками на волноломе. Я подошёл к ним и задал стандартный вопрос… Один из них показал мне несколько окуней, бьющихся в сетчатом садке. «Нормально», – похвалил я и присел рядом на бетонную поверхность волнолома. Море было прозрачным, и было видно, как мелкая рыбёшка вьётся вокруг прикормки.

Настроение было радостным. В голове крутились какие-то планы на будущее, какие-то радужные мечты. «Всё будет хорошо. Всё будет просто замечательно», – повторял я про себя, и у меня в душе становилось легко и спокойно.

Я смотрел в будущее с оптимизмом: я не знал, что меня там ждёт, но, что бы там ни было, мне это нравилось. Я был готов к любым испытаниям. Мне хотелось жить, любить, работать, созидать, побеждать, и больше всего мне хотелось уничтожить демона пустыни и одиночества, а для этого нужно было всего лишь перестать кормить его порочными мыслями и поступками. Я долгие годы сам выращивал этого гомункулуса…

А ещё я был совершенно уверен, что никогда больше не буду пить. Впереди меня ждала новая жизнь, и она могла быть только трезвой. Слово «никогда» пугает в любом контексте, и я задумался: «Никогда больше не испытать эйфории первого стакана, и чувство глубокого удовлетворения – после пятого. Никогда не сидеть пьяным на берегу моря, провожая солнце и встречая луну. А трахаться как? Я уже долгие годы не занимался любовью на «чистом». Все мои дети сделаны по пьянке. А Новый год? С ледяных горок на трезвую кататься? А с друзьями как быть? Для них непьющий – что-то вроде засланного казачка. Как с ними горланить «по полю танки грохотали»? Во вменяемом состоянии? Как научиться жить без алкоголя? Тут не то что жизнь – тут мозги нужно перекраивать. Но самое страшное заключается не в этом, а в том что мне придётся перманентно быть самим собой, не подвергая свою личность химическим метаморфозам. Всю оставшуюся жизнь я буду обречённо смотреть в глаза своему Эго и буду понимать, кто я есть на самом деле. Это очень скучно. Обманывать себя можно только с помощью алкоголя или наркотиков, и другого способа нет».

Где-то через час я отправился в отель, чтобы собираться в дорогу. У самого входа стоял большой тёмно-синий «Икарус». Вокруг него толпились люди. Я подошёл ближе и понял, что это отъезжает съёмочная группа. Было много провожающих. То там то здесь в толпе мелькала седая голова Юрия Романовича Агасяна. Он пожимал на прощанье руки, улыбался, произносил обязательные в таких случаях слова, обнимал и целовал девчонок с ресепшена, подмигивал охранникам.

Я незаметно затесался в делегацию провожающих, огляделся по сторонам… У самого входа в автобус со скучающим видом стояла Лариса Литвинова, кутаясь в тёплый кардиган. Александр Валуев уже сидел в автобусе и равнодушно смотрел на этот бомонд через пыльное стекло. Мы встретились взглядами, и он отвернулся с каким-то брезгливым выражением лица. Дима Карапетян яростно тряс руку Владимиру Аркадьевичу, и при этом слегка потряхивал головой, – было совершенно ясно, что он пьян. Как мне показалось, Белогорский тоже был слегка выпивши, поскольку лицо у него было ярко-розовым, а чувственная комсомольская чёлка стояла перпендикулярно голове. Он довольно громко кричал:

– Приезжайте на следующий год! Забронируем вам лучшие номера! Организуем такую программу, что запомните на всю жизнь!

Дима кричал ему в ответ:

– Володя, золотой ты мой человек! Да куда ж нам ещё ехать, как не в «Югру»?! Лично мне здесь понравилось всё! Волшебной место! Просто волшебное!

На краю этого «звёздного парада», в десяти метрах от автобуса, стоял Андрей Григорьевич Калугин в перфорированной тени увядающей магнолии, и грязно-жёлтые листья осыпались ему под ноги. Он стоял практически на вытяжку, резко очерченный, в белой рубашке и в чёрном галстуке, в строгих солнцезащитных очках, и наведённые на брюках стрелки буквально звенели. Я махнул ему рукой, но не один мускул не дрогнул на его мужественном лице, – он прощался со своей богиней. Взять на караул! Раз-два!

Я наблюдал со стороны, как моя жена обнимается с Литвиновой и Корнеевой и как широко улыбается Карапетян, говоря ей на прощание какие-то милые глупости. А потом к ней подошёл Юрий Романович с виноватым лицом, и, в отличие от всех остальных, говорил ей что-то неформальное, что-то очень важное, потому что он ни разу не улыбнулся, как это бывает в подобных ситуациях. И выразительные армянские глаза, и чёрные сведённые брови, и плавно порхающие в воздухе ладошки – всё говорило о его озабоченности. Я не слышал, о чём они говорят, потому что беседа была приватной и они разговаривали очень тихо, но через минуту я увидел, как по ступенькам «Югры» к автобусу спускается Медведев с большой дорожной сумкой.

На нём были потёртые голубые джинсы, обтягивающие его узкие бёдра, белая ветровка с трилистником и ярко-красная бейсболка, глухо натянутая на глаза. Он шёл вразвалочку, с видом победителя, и задорная детская улыбка блуждала на его смуглом лице. Он подошёл к Елене Сергеевне и обнял её за плечи, трепетно, с уважением, а она посмотрела на него с болью, словно мать, провожающая сына на войну. Это длилось буквально секунду, и вот она уже улыбается и ему, и Агасяну самой очаровательной улыбкой на свете. Keep smiling. Keep smiling.

Медведев говорит ей что-то на прощание, и гримаса раскаяния появляется у него на лице, хотя фантом всё той же улыбки победителя блуждает где-то рядом. И вот к ним подлетают девчонки из балета, щебечут, хлопают крыльями… Андрей Варнава обнимает его и хлопает по спине на прощание.

Так постепенно начал разваливаться шоу-балет «Хаос».

Я не стал досматривать это представление и поднялся в номер. Тишина в коридорах отеля была настолько непривычной, что мне показалось, будто я оглох. Жизнь остановилась и замерло в сонной оторопи. Ещё какие-то парочки гуляли по осенним увядающим аллеям, ещё собирались какие-то люди на шведской линии, и даже микроавтобусы привозили к центральному входу каких-то постояльцев, но уже ощутимое уныние расползалось по всему побережью и было ясно, что лето закончилось и даже закончилось бабье лето, а впереди всех ждала промозглая тоскливая зима.

«Нет, надо ехать домой, – подумал я. – Хватит дурака валять. Надо работать. Надо зарабатывать. Надо жить дальше».

Я начал собираться в дорогу. Через некоторое время пришла Лена. Она закрылась в ванной и пустила воду, но я слышал, как она всхлипывает… В номере зазвонил телефон – я снял трубку и сказал: «Алло». На том конце провода молчали. «Вам кого?» – спросил я, и загадочный абонент повесил трубку. Я узнал его даже по молчанию… «Смотри-ка, прямо не терпится ему занять моё место, – подумал я, глядя на своё отражение в зеркале. – Ждёт не дождётся, когда отчалит мой вагон…»

В 17:40 мы прибыли на вокзал станции Туапсе – я, Мансурова и Калугин. Андрей сухо попрощался со мной, но рукопожатие у него было, как всегда, крепким.

– Наверно, уже не увидимся, – сказал он.

– На всё воля божья, – заметил я.

– Приедешь в Тагил – сходи в церковь… Покрестись… За тобой уже смерть ходит по пятам.

– На всё воля божья, – повторил я.

– Вот же заладил! – вспылил он и демонстративно сел в машину.

Я достал из багажника сумку и пакет с провизией. Захлопнул крышку. Мансурова молча смотрела вдаль. Она о чём-то напряжённо думала, и мне показалось, что её мысли не связаны со мной. Я слегка подтолкнул её, и мы пошли на перрон.

Погода была ясная и тёплая. С моря дул прохладный ветерок и шевелил её волосы. Я видел её чеканный профиль, старенький вокзал с белыми колоннами, бледно-голубой лоскут неба, лимонное солнце, позолоченные горные хребты, железнодорожные линии и провода, уходящие в перспективу и тающие в вечерней дымке – всё это врезалось в мою память как последние декорации нашей драмы. Я хотел спасти семью от неминуемого краха, но лишь ускорил этот процесс своим появлением. Как говорится, благими намереньями вымощена дорога в ад.

И вот на платформе появилась дежурная, напоминающая пивную бочку, обтянутую дымчато-синим кителем; в руках у неё был сигнальный флажок, а на затылке примостилась маленькая бордовая шапочка. Через минуту я услышал отдалённый гул летящего по рельсам поезда, а потом из-за поворота показалась весёлая, сияющая лобовыми стёклами морда тепловоза.

– Ну вот и всё, – чуть слышно молвила Мансурова, – ещё одна страница моей жизни перевёрнута.

– Не торопись, – сказал я, – нам ещё предстоит развод и кусалово за тридцать квадратных метров.

Мимо проносился состав, обдавая нас жаром и запахом солидола. Потоком воздуха смахнуло чёлку с её лица – оно стало по-детски открытым и беззащитным. Стонали тормоза, и на какое-то время мы потонули в грохоте и лязганье вагонов. Поезд остановился и начали открываться двери.

– Можно тебя спросить?

– Легко.

– Ты вообще зачем приезжал? Ты же палец о палец не ударил, чтобы здесь остаться… Чтобы остаться со мной.

В тот вечер она выглядела бесподобно. В лучах заходящего солнца её кожа дышала свежестью и была нежно-розовой, как у поросёнка. Голубые, широко распахнутые глаза наполняли меня до краёв. Лицо было практически не накрашенным, и поэтому оно было очень светлым и одухотворённым. На ней было простое приталенное платье и босоножки без каблуков. Красота – это когда нет ничего лишнего.

– Ты полтора месяца трепал мне нервы… – Она улыбалась, но это была горькая улыбка. – Да что там говорить, ты мне всю жизнь отравил.

– А ты как хотела? Я же тебе не аквариумная рыбка… Ты мужика себе завела, а это всегда проблемы…

– Скажи честно… Ты меня когда-нибудь любил?

Я не сразу ответил. Задумался.

– Я тебя и сейчас люблю.

– Не ври, Мансуров! – Её аж передёрнуло всю от отвращения, словно в рот залетела поганая муха. – Ну уже тошнит от твоего вранья! Ты можешь хоть раз в жизни сказать правду?

– Вот те крест.

– Не смеши меня… Татарин крещёный, что вор прощёный.

– Не веришь?

– Не верю. Ты же к ней бежишь.

– Ты многого не понимаешь, – продолжал я выкручиваться. – Когда я в августе уезжал из Тагила, то я бежал от неё, а теперь я бегу от тебя…

– Что за бред?

– Я не могу ни с кем жить. Я не хочу ни с кем совокупляться. Я не люблю детей. Наверно, я больной на всю голову, но я не могу себя изменить… Хотя мне иногда кажется, что я единственный адекватный человек среди невменяемых…Человечество дружно идёт к пропасти, а я не хочу… Мне с вами не по пути… У меня своя дорога, и попутчики мне тоже не нужны. Мне проще одному.

Я говорил сбивчиво, теряя мысль и запинаясь от волнения. Мне хотелось за две минуты изложить то, к чему я шёл всю свою жизнь. Лена внимательно меня слушала, пытаясь найти ответ на главный вопрос: «Почему мы расстаёмся, если любим друг друга?»

– Христос призывал нас: «Возлюби ближнего своего как самого себя», а сам взошёл на крест и отправился к Богу. Не очень-то ему хотелось оставаться среди людей. Его последователи повторяли то же самое, но при этом выбирали душевный комфорт, покой и одиночество. Они уходили в отшельничьи скиты, в пустоши, в монастыри, то есть по сути бежали от общества…

Я заметил, что интерес у неё в глазах потух, – она отвернулась, перестала меня слушать, но я всё-таки продолжал излагать свою точку зрения:

– Жан-Поль Сартр сказал: «Ад – это люди, которые нас окружают», но это всего лишь парафраз знаменитого изречения Христа: «Не думайте, что я принёс мир на землю. Не мир я принёс, но меч. Я разделю человека с отцом его, дочь с матерью её, невестку со свекровью её, ибо самые близкие стоят на пути человека к Богу». Иисус был одинок в этом мире: его никто не понимал, кроме матери. Меня не любит и не понимает даже собственная мать. Я хочу побыть в одиночестве, разобраться в себе…

– Как ты всё красиво расписал и даже в библии нашёл оправдание собственной слабости. Молодец! Знаешь, что я тебе скажу: как только ты приедешь в Тагил, тут же побежишь к ней с букетиком цветов. Она тебя окончательно приберёт к рукам, потому что альтернативы на сегодняшний день у тебя нет.

Я развёл руки в стороны и вновь процитировал Христа:

– Кто не может принять свой крест, тот не может принять Бога… Но это точно не любовь.

– А у нас – любовь? – с горькой усмешкой спросила Мансурова.

– Любовь, – ответил я и утвердительно кивнул головой. – Только она не всегда побеждает…

– Мужчина, садимся в вагон, – сказала проводница голосом чревовещателя. – Мужчина… Я закрываю двери.

Я не мог оторвать глаз от своей жены: как только женщина становится бывшей, она тут же становится привлекательной, – в тот вечер она буквально светилась изнутри, и кожа была как будто прозрачной, и глаза были такими же сочными, как небо над нашей головой. Мне не хотелось уезжать, и я знал, что могу остаться, но мне так не хотелось возвращаться в этот проклятый номер 236.

– Мужчина, я закрываю двери, – послышался неприятный женский голос, который оборвал последнюю ниточку между нами и оборвал её навсегда.

– Иду! – крикнул я не оглядываясь.

– Прощай, – сказал я.

– Прощай, – прошептала она и сделала движение навстречу – я обнял её и крепко прижал к себе; мы замерли на какое-то время…

А потом она высвободилась, резко развернулась на каблуках и пошла от меня прочь. Солнце клонилось к горизонту. Всё вокруг было окрашено в лилово-розовых тонах, и длинные отчётливые тени провожающих валялись на бетонной платформе, словно долговязые пьяницы. Она красиво уходила в закат – прямая спинка, летящая походка, тонкая талия, как горлышко амфоры, и красивый силуэт ног внутри прозрачного кокона.

Я поднял сумку с асфальта, подошёл к проводнице и предъявил билет… Схватился рукою за липкий поручень, и вдруг увидел мокрое пятнышко на майке – посмотрел в даль, но солнечная пудра застила мне глаза.

– Не задерживай! – послышалось за спиной, и кто-то слегка толкнул меня между лопаток. – Шевели булками!

Тяжёлая металлическая дверь захлопнулась. Я вошёл в вагон, забросил сумку в четвёртое купе, вышел в проход, открыл фрамугу и высунул голову на улицу, сотворив блаженную физиономию.

Вагон незаметно тронулся, заскрипел рессорами, и провожающие по инерции шагнули за ним, подняв руки кверху. Какой-то мальчишка стартанул за поездом, но платформа очень быстро закончилась, и он замер на краю… На фоне уходящего солнца я видел его тонкий силуэт, словно вырезанный из картона. Он махал рукой уходящему поезду.

– Костя, – прошептал я, и страшная боль пронзила моё сердце.

Я буквально задохнулся от этой боли. Чтобы не упасть на пол, я вцепился руками в открытую фрамугу. Подставляя лицо ветру, я вдыхал летящую за тепловозом копоть, слушал фатальный стук колёс и грохот вагонов. Раскачиваясь на ватных ногах, с закрытыми глазами я летел куда-то в пропасть, вкручивался в пространство, ощущая каждой клеточкой разрушительную турбулентность…

– В купе проходим, билетики готовим на проверку…

Я открыл глаза и увидел прямо перед собой нечеловеческое мурло проводницы. Маленькие злобные глазки неопределённого цвета надменно глядели из-под шагреневых век. На бледно-жёлтые впалые щёки с ресниц осыпалась дешёвая тушь. Рубашка с эмблемой «РЖД» была неопрятная, засаленная на пологой груди. Узкая форменная юбка обтягивала широченный «кардан», при этом плечи были узенькие, как у балерины.

– Опять, что ли? – спросил я.

– Не опять, а снова… И деньги приготовь за бельё, – буркнула она и отправилась открывать туалет в конце вагона.

– Минотавр в юбке, – прошептал я с восхищением, провожая взглядом её необъятный зад.

– Ручаюсь, она будет мне чай приносить в постель каждое утро, – добавил я и отправился в своё купе.

Через пять минут она вновь появилась. В руках у неё была коричневая папка, гранёный стакан в классическом подстаканнике и постельное бельё. Она присела на соседнюю полку и посмотрела на меня осмысленным взглядом: сквозь маленькие цепкие глазки просачивалось любопытство. Она словно пыталась понять, что я за фрукт.

– Та-а-а-к, до конечной едешь, – констатировала она, глядя в мой билет; потом свернула его и положила в папочку.

– Водку пить будешь? – спросила она, и на её плоском бледном лице появилась хитроватая улыбка – всего лишь одно движение мимических мышц и образ кардинально изменился: кирпичная кладка превосходства и официоза от этого движения обвалилась, и я увидел живого человека, наделённого обаянием, чувством юмора и всяческими пороками.

– Это вопрос или предложение? – Я тоже улыбнулся ей в ответ.

– Это… коммерческое предложение… В том смысле что в ресторане – дорого, на перронах – в основном бодяга, а у меня – всё надёжно и для своих скидки…

– Сама крутишь?

– Какая тебе разница?

– Чтобы знать с кого спрашивать…

– С меня спросишь, если сможешь… – Хохотнула она эдаким баском.

– Ладно, пока не надо, но на заметку взял.

– По вагонам не шляйся… Закройся в купе и спи, – упредила она. – В поезде никого нет, сезон закончился, а у кого-то только начинаются гастроли. Таких артистов иногда заносит, мама не горюй!