Пристанище пилигримов

Татьяна Шалимова появилась в моей жизни в феврале 2000 года, когда я маялся от скуки и уже не знал, куда себя деть. Это был голод, вызванный отсутствием каких-либо ярких переживаний: любовь прошла и семейное счастье незаметно рассыпалось; работа к тому моменту уже давно надоела и не приносила морального удовлетворения; старые друзья с их вечными пьянками, гулянками и ретроспективной болтовнёй набили оскомину; девушки лёгкого поведения опустошали мои эмоциональные угодья хуже саранчи, и даже самые потрясающие красотки не могли меня возбудить; я стал по отношению к женщинам крайне жестоким и циничным, а мои эротические фантазии начали приобретать лиловые оттенки гангрены. Мне казалось, что я прочитал уже все гениальные книги и посмотрел уже все стоящие фильмы. В моей жизни оставалась только музыка, и я надолго закрылся наушниками от назойливого социального шума. Музыка была той единственной краской, которая ещё хоть как-то раскрашивала мой чёрно-белый мир. Я бродил по улицам, ехал в автобусе, курил на балконе, пылесосил квартиру, стирал носки, выпивал в одиночестве, – любой даже самый тривиальный сюжет превращался под музыку в приключение.

И вот Господь послал мне Татьяну. Она не была красоткой, как многие мои подружки, или точнее сказать, не была красива в общепринятом смысле, то есть трафаретной куколкой с обложки, но я разглядел в ней нечто особенное, то, чего не было в других, а именно: у неё было оригинальное лицо, принадлежащее только ей и больше никому.

Татьяна была незаурядна. Она совершенно отличалась от девушек, с которыми я путался в то время. Хотя ей было всего лишь девятнадцать лет, она была чертовски умна и расчётлива, то есть не допускала банальных ошибок, свойственных молодым тёлочкам: она не порола всякую чушь, не говорила о любви, не мучала меня откровениями, не была сентиментальна, ничего не требовала и ни о чём не просила. Она была уникальна, как бриллиант величиной с булыжник, и я настолько увлёкся этой малолеткой, что все остальные женщины перестали для меня существовать.

Это было ранее неизведанное мною чувство, ибо до этого момента я никогда не испытывал жестокой, всё пожирающей на своём пути страсти и даже не задумывался о том, что когда-нибудь заболею по-настоящему и надолго.

Любая страсть протекает и развивается у всех одинаково. На первом этапе ты испытываешь неописуемую эйфорию. Смыслом и значением наполняется каждая минута твоего существования. Потом постепенно наступает привыкание, и фиолетовый цвет ночи, которым окрашена твоя жизнь, постепенно линяет, а дальше это волшебство превращается в физиологическую зависимость, что по сути является лишь непреодолимым желанием повторить первоначальный эффект, без которого ты уже не мыслишь своей жизни. И вот тогда наступает истинный кошмар, ибо не существует для человека ничего страшнее неутолимого голода или жажды. Ты подстёгиваешь это чувство водкой или наркотиками, и эта зависимость постепенно становится ещё и химической. Войти в такие отношения очень просто: всего лишь случайный секс с мало знакомой девушкой, – а выйти без потерь практически невозможно.

Если тебе повезёт и ты всё-таки избавишься от неё, то всю оставшуюся жизнь ты будешь бояться и недолюбливать женщин. Ты будешь с криком подрываться, когда она будет приходить к тебе во сне. Латентные формы зависимости будут проявляться очень долго, и даже по прошествии многих лет ты будешь вздрагивать от одного упоминания её имени, и, где-то случайно столкнувшись с нею на улице, ты будешь потом ещё долго приводить в порядок свой эмоциональный фон. Ты будешь крайне уязвим по отношению ко всему, что связанно с ней, хотя бы даже косвенно.

Уничтожить придётся всё – совершенно всё от воспоминаний до фотографий. И чтобы закрепить успех и как можно дольше продлить ремиссию, желательно будет ещё поменять город, что бы ничто уже не напоминало о ней… Срывайся с насиженного места и беги куда глаза глядят.

Страсть – это не любовь, это тяжёлая и разрушительная болезнь, которую надо лечить кардинально. Если у неё от тебя есть ребёнок, бросай ребёнка не задумываясь. Оставьте ей всё: квартиру, мебель, посуду, – оставь ей даже свою новую дублёнку, завёрнутую в чехол до зимы, и старые тапочки, – сожги все мосты и даже не оборачивайся, беги прочь, и, может быть, тогда у тебя появится шанс на спасение.

Время шло. Сумерки сгущались, наполняя сердце тревогой и сомнениями. По крыше надоедливо стучал дождь, то замедляясь, то ускоряясь, то пропадая куда-то на мгновение и возвращаясь вновь. В беседке пахло мочой и гниловатой сыростью. Жутко хотелось курить.

Чтобы хоть как-то скоротать время, я начал вспоминать о том, что происходило перед самым отъездом из Нижнего Тагила. Я рвался как пёс на поводке, но меня не отпустили, а просто сделали поводок длиннее. А теперь он становился всё короче и короче, а моё возвращение – неизбежным. С самого начала, как только зашёл в девятый вагон, я понял, что у меня в «Югре» ничего не получится и эта поездка – просто отпуск, который рано или поздно закончится.

В какой-то момент дождь прекратился и белёсый туман наполнил сумерки. Он стелился по земле рваными клочьями, оплетал холодными щупальцами мои голые лодыжки, забирался под штанину, и меня начал бить мелкий озноб.

Сумерки сгущались. В окнах зажигался свет и маячили какие-то плоские тени, словно вырезанные из картона. Хлопнула дверь дальнего подъезда, и послышались быстрые шаги. На балконе четвёртого этажа тихонько матерился пьяный мужичок, бормотал себе под нос что-то невнятное и сплёвывал периодически в палисадник, а потом туда же полетел горящий окурок, рассыпаясь алыми искрами.

Я глянул на часы: 18:25.

– Ладно, – прошептал я, – буду ждать до двенадцати, а потом, если ничего не произойдёт, вернусь к Марго… А если произойдёт?

Я задумался: «Как добираться до «Югры»? Ловить машину? Идти пешком? Или отсидеться до утра в Небуге?»

«Короче, буду решать проблемы по мере их поступления. Сейчас для меня главное – это собрать волю в кулак и дождаться зверя. А если он гасится у приятеля, или его опять закрыли?» – подумал я и продолжал внимательно следить за угловым подъездом.

– На таких людей совершенно нельзя положиться… Настоящий раздолбай! – недовольно ворчал я.

Заметно похолодало, и меня грела только одна мысль: «Я нашёл его. Я знаю, что рано или поздно мы всё равно встретимся. Я буду приходить сюда каждый день. Я пущу здесь корни, и плевать я хотел на Калугина. Я никуда не поеду, пока не увижу эту мразь».

Наплывали воспоминания, навязчивые и липкие, как дурной сон. Похожий нарратив – только декорации другие – тянулся весь июль и половину августа, до самого моего отъезда из Тагила. Я был просто одержим сверхзадачей: поймать Шалимову на измене. После того как я сломал ей палец, мне начало казаться, что она вынашивает план мести, а как известно, лучшая женская месть – это измена.

Я представлял в своём воспалённом мозгу, как она потешается надо мной, как ловко обставляет свои грязные делишки и как в полном отрешении, с закатившимися зрачками, отдаётся молодому жеребцу.

Я всегда был человеком подозрительным и никогда не верил женщинам, потому что многие «добропорядочные» жёны изменяли своим «замечательным» мужьям именно со мной, а ещё в моей любовной практике имели место быть совершенно вопиющие случаи, когда юные особы отдавались мне сразу же после свадьбы и даже незадолго до неё. Они словно пытались получить моё благословение и, лёжа на скомканных простынях, произносили с загадочным видом банальную фразу: «Эдичка, а я замуж выхожу», – и так мило-мило улыбались.

Ох, не завидовал я их мужьям и всегда боялся надеть на себя подобное ярмо, а вот Ленке я почему-то сразу же поверил: настолько она была искренней во всех своих проявлениях и поступках. В ней совершенно не было «подполья», то есть лицемерия, расчётливости, зависти, мелочности, подлости. Когда мы познакомились, она была открытой, наивной, и лучезарная улыбка освещала её иконописный лик.

Итак, я всегда был крайне недоверчивым в любовных отношениях, и ко всему ещё в поведении Татьяны наметилась очень неприятная тенденция: она начала отлынивать от секса и всем своим видом демонстрировала охлаждение. В такие моменты я ловил на себе, как мне казалось, довольно странный насмешливый взгляд, а ещё она отпускала в мой адрес опрометчивые колкости, типа: «Мне нужен молодой весёлый парень, а то я что-то заскучала с тобой, дружок. По-моему, ты беспокоишься только о своём реноме и боишься, как бы не пролететь. Это не любовь. Это просто игра, к тому же игра скучная и опасная, в первую очередь для меня».

Иногда она забывала про свой статус конченной стервы и становилась по отношению ко мне предельно ласковой и внимательной. Она заботилась обо мне, то есть готовила макароны с тефтелями, жарила по утрам яичницу, а с похмелья могла сгонять за пивком. На эти перемены я реагировал в большей степени болезненно, нежели на привычный холодок. В такие моменты во мне начинался бесполезный диалог, которым заканчивалась любая неординарная ситуация в моей жизни. В итоге я приходил к выводу: либо она играет со мной, раскачивая психику двойственным поведением, либо заглаживает вину. «В любом случае ей доверять нельзя… ехидна длинноносая», – думал я, поглядывая на неё сквозь прищуренный глаз.

Я мог часами просиживать в засаде. Я помню эти провалы во времени: семь-девять часов с вечера до утра пролетали на одном дыхании, потому что мотивация была мощная. Я сидел на подоконнике в наушниках, смотрел на её тускло горящие окна с пурпурными занавесками и прослушивал радиоэфир на частоте 74 FM. В телефонной коробке сидел «жучок» – маленькая электронная плата с одной катушкой и парочкой транзисторов.

Прослушивание её телефонных разговоров ничего не дало, и тогда я предположил: «Грамотно шифруется, бестия. Нужно придумать что-то новенькое, что-то из ряда вон выходящее». Я придумывал всё более изощрённые способы её «разработки», и всё было грамотно, и всё было профессионально, но не было никаких результатов, не было никакого тревожного кабанчика, хотя я видел совершенно явственно его тёмные какашки на белом свежевыпавшем снегу.

Мне даже не приходила в голову мысль, что ей просто не нужны невинные жертвы и она не собирается втягивать в эту игру какого-нибудь мальчика, чтобы я в финале благополучно его ухлопал, как Гамлет ухлопал Лаэрта. Поэтому козлом отпущения она назначила меня и только со мной играла в эту жестокую игру, собрав в пучок всю свою волю и энергию.

Снова забегали барабашки по жестяной крыше. С козырька к подножью беседки струилась дождевая вуаль и окутывала меня холодным туманом. Горящие окна домов смотрели на меня из темноты, словно глаза огромных чудовищ, и ждали, когда я усну, чтобы сожрать меня. В голове появилась свинцовая тяжесть, глаза закрывались сами собой, а на внутренней поверхности век бежали какие-то чёрно-белые картинки и мелькали незнакомые лица… «Блядь!» – орал я во сне и заставлял себя проснуться усилием воли.

– Не спать! Соберись! Возьми себя в руки! – умолял я этого слабака, которого тащил за собой всю свою жизнь.

– А помнишь двух пацанят? – обратился я к нему. – Такие милые…

Я улыбнулся, когда две чумазые мордашки возникли передо мной в дождливых сумерках, и опять отправился в прошлое…

Это было в начале августа. Я прогуливался по улице Мира, в районе стадиона «Юность». Яркое солнце катилось над крышами домов, цепляясь за антенны. Лазурную гладь неба стремительно рассекали ласточки и стрижи. Лето дрогнуло – и первые сухие листья посыпались с тополей.

– Господин хороший! – раздался за спиной тоненький детский голос. – У вас сигареточки не найдётся?

Я обернулся на окрик и увидел двух ребятишек, им было лет по двенадцать. Руки у них были настолько грязные, что возникало впечатление, будто они натянули по самые локти серые шагреневые перчатки. Их наглые мордочки носили налёт преждевременной зрелости и жизненного опыта.

Глядя в глаза таким детям, понимаешь, что это уже далеко не дети. Они такого в своей короткой жизни повидали, что многим взрослым даже и не снилось: подвалы, чердаки, спецприёмники, школы для особо «одарённых» детей и много ещё всякой житейской мерзости. Они умели приспосабливаться и выживать в любых условиях. Они умели обманывать взрослых и дурили ментов. Они умели воровать, прятаться, добывать еду, тепло, курево. Они никого и ничего не боялись. Это были самые настоящие волчата.

Однажды они рассказывали мне свои «детские» истории, и я был настолько растроган, что даже отвернулся, чтобы они не увидели моей минутной слабости. Эти ребята были настолько круты, что я почувствовал себя сублимированным творожком по сравнению с ними, – я бы точно не смог выжить в тех условиях, в которых выживали они.

– Найдётся, – ответил я и вытащил из кармана пачку сигарет; в то же мгновение у меня в голове появился план.

– А можно… штучки четыре? – спросил белобрысый Вовка и, постепенно расплываясь в широкой улыбке, показал мне свои жёлтые прокуренные зубы.

Я вытряхнул ему в грязную ладошку полпачки, задумался на секунду и отдал остальное.

– Спасибо, дяденька! – хором крикнули они и хотели было ретироваться, но я остановил их вопросом:

– Ребята… У вас нет желания заработать?

Они насторожились, нахохлились, посмотрели на меня с опаской, – как выяснится потом, различные предложения заработать уже поступали им неоднократно от очень «добрых» дядечек, питающих особо нежную любовь к детям, – но желание подрезать лёгких денег победило их природную осторожность.

– А что надо делать? – спросил Олежка; это был красивый мальчик с открытым пионерским лицом и проникновенным взором; если такой малыш жалобным голоском попросит денежку на хлебушек, ему отдашь последние крохи.

– Ребята, это дело государственной важности, – ответил я, сделав очень строгое лицо. – Вы будите работать на ФСБ. Задание очень ответственное и требует от вас полной собранности.

Они затихли и слушали меня с широко открытыми глазами, и у меня было такое чувство, словно они ждали это предложение всю свою жизнь.

– Следить нужно за женщиной, – продолжил я голосом майора Пронина, – но она приведёт вас к мужчине. Вот этот крендель мне и нужен. Следить нужно будет круглосуточно и находится нужно будет в районе её дома. Если она куда-то пошла, вы идёте за ней. Если она села в трамвай или в автобус, вы должны запрыгнуть туда же. Если она зашла в подъезд, вы должны выяснить в какую квартиру и всё записать: номер дома, номер квартиры. Если она встретиться с мужиком, то вы должны следовать за ними неотступно и запоминать всё, что они делают. Если она уедет с ним на машине, записать номер. Задача понятна?

– А у вас какое звание? – заикаясь спросил Володька.

– Называйте меня – товарищ майор. А вообще-то меня зовут Эдуард Юрьевич.

– Да чё тут непонятного? – сказал деловито Олежка. – А сколько будете платить?

– Двадцатку в день и двадцатку ещё на текущие расходы, то есть на трамвай, автобус и прочее.

– Каждый день? – поразился Володька.

– Каждый день, но за добросовестную работу. Если будете халтурить, ни то что денег не получите, а получите от меня такого леща, что мало не покажется.

– А кто эти люди? Ну-у-у, эта женщина? Мужик этот, которого мы должны вычислить? Кто они такие? – спросил Володя.

– Это враги народа, – ответил я с придыханием и даже сделал осторожную паузу, когда мимо проходила какая-то парочка. – Эти люди работают на американские спецслужбы. Теперь вы понимаете, какое серьёзное дело вам доверили?

– Понимаем, – ответили они хором, и вид у них был, как у комсомольцев из «Молодой гвардии».

Каждый день они звонили мне на работу и отчитывались о проделанной работе. Примерно один раз в два дня я забивал им «стрелку» в районе Учительской и передавал деньги. Работали они слаженно, красиво, как настоящие специалисты наружного наблюдения, но интересной информации не было: по всем адресам, где она появлялась, оказывались её родственники или подружки.

Прошло две недели, а «резидент» так и не появился. Я был в полном отчаянии, но даже не допускал мысли, что его просто не существует и я гоняюсь за собственным хвостом. Я не знал, что ещё можно предпринять, и потихонечку собирал чемоданы. Если раньше я панически боялся измены: ревновал, ночами не спал, работать не мог, – то в августе, особенно ближе к середине, я уже хотел, чтобы это наконец-то случилось.

С гримасой разочарования я слушал тоненький голосок в телефонной трубке:

– Вчера на улице Ленина, на трамвайной остановке, к ним подъехала крутая чёрная иномарка. Там сидели молодые пацаны. Её подруга хотела с ними потрещать, но ваша шпионка вела себя очень осторожно, и они отошли подальше от этой тачки.

– Шифруется, дрянь, – прошелестел я в трубку. – Ох, лиса-а-а-а-а… Хитрожопая лисица… Ещё какие-то контакты были?

– На набережной подкатили двое фраеров, – продолжала пищать телефонная трубка. – Они немного поболтали и пацаны ушли. Я так и не понял, это были их знакомые или какие-то левые.

– Ладно, молодцы… Работайте дальше.

Несколько раз они её «просохатили» (как они сами выразились), но каждый раз она уже в одиннадцать возвращалась домой одна. Её родители всё лето жили на даче, но каждую ночь она спала либо со мной, либо одна.

В один прекрасный день они не вышли на связь, и я поехал на Учительскую, там я их не нашёл и забеспокоился, но на следующий день зазвонил телефон и в трубке послышался эдакий официальный баритончик:

– Эдуард Юрьевич?

– Да, это я.

– Здравствуйте. Это вас беспокоят из милиции. Старший лейтенант Лаврененко. Я бы хотел узнать… Э-э-э, как бы это выразиться? – перекладывал он слова из одной тональности в другую. – По поводу-у-у Ваших подопечных…

– А в чём, собственно, дело?! – спросил я с лёгким раздражением.

– Ваши подопечные Володя Козинцев и Олег Петренко утверждают, что они работают на ФСБ и что Вы их начальник. Они дали Ваш номер телефона и потребовали, чтобы мы срочно с Вами связались, иначе у нас будут большие проблемы… И что мы, типа, срываем серьёзную операцию по захвату изменников родины.

Я молчал в трубку, не зная, что сказать и как себя вести в данной ситуации.

– Эдуард Юрьевич, как Вы можете это прокомментировать? Вы меня слышите?

– Да-да, конечно, всё так и есть… Это мои ребята, и они работают на нас… И надо признать, хорошо работают. М-м-м-м, а на каком основании вы их задержали? Они что-то натворили?

– Нам поступил сигнал из дома № 26 по улице Учительской, что у них в доме постоянно трутся какие-то беспризорники… Ночуют на площадке последнего этажа либо в подвале. Целыми днями слоняются по двору. Мы приехали и задержали пацанов. Короче, история банальная: родители пьют, а они в который раз уже сбегают из детского дома в городе Ирбит Свердловской области. В Тагил, говорят, приехали лично к Вам. Петренко утверждает, что Вы его родственник… вроде как… дядя по материнской линии.

Я улыбнулся после этих слов: вот чертенята!

– А скажите, пожалуйста, из какой квартиры поступил сигнал?

– Это так важно? – спросил он.

– Крайне важно, – ответил я, давясь от смеха.

– Ну тогда придётся подождать. Я сейчас это выясню. Когда поступает сигнал, дежурный обычно записывает имя и адрес источника.

– Будьте так добры. Это очень важно, – вежливо попросил я.

Он положил трубку на стол и вышел из кабинета – я услышал, как хлопнула дверь.

«Чёрт бы побрал этих ментов! Вечно они вторгаются в мои планы», – подумал я со злостью, но меня тут же разобрал смех: – «Ну, Танька! Вот же пройда! Интересно, когда она их срисовала?»

Хлопнула дверь, послышались шаги, и в телефонной трубке снова возник приятный баритон старшего лейтенанта Лавриненко:

– Итак, Учительская, 26, квартира № 6… Шалимова Татьяна Владимировна. Вам это имя о чём-то говорит?

– Нет, – ответил я, еле сдерживая хохот.

– Товарищ майор, – обратился он ко мне, – если Вы хотите забрать пацанов, приходите сегодня по адресу улица Красная, дом 10, с документами. Напишите заявление и забирайте их под свою ответственность.

– Нет уж, спасибо, оставьте их себе. Это ваша компетенция, – сказал я и повесил трубку; после этого я не сдерживался и хохотал от души, долго ещё не мог успокоиться.

Этот смех согрел меня ненадолго – промокшего до нитки, измученного абстиненцией, голодного и несчастного, сидящего в какой-то обшарпанной беседке, в каком-то далёком Небуге. Как меня сюда занесло? Насколько я помню, всё началось с того, что я похлопал по попе великую грузинскую певицу. Ущипните меня – неужели этот сон никогда не закончится? А ведь моя жизнь – это действительно сон, потому что только сон может быть настолько нелепым.

За всё время, что я просидел возле дома, из углового подъезда никто не выходил и никто не заходил в него. В левом крыле было какое-то движение: приехала чёрная «волга», высадила кого-то у третьего подъезда и сразу же уехала. Из первого подъезда выходила женщина, а через полчаса вернулась с белым пакетом в руках. «Всё под контролем. Всё под контролем. Первый. Первый. Я второй. Приём», – бормотал я, распластавшись на лавке и проваливаясь в глубокий сон.

Я проснулся как от толчка… Почувствовал сильное давление внизу живота и выскочил из беседки… За шесть часов, проведённых в засаде, я трижды выходил наружу, чтобы отлить. Это был четвёртый раз.

Меня трясло от холода. По земле стелился бледный туман, пронизывающий до самой простаты. Я мельком глянул на окна второго и третьего этажа – пусто, темно. Пристроился возле пирамидального тополя, и мощная струя ударила в землю. Меня аж передёрнуло от облегчения, и вдруг, словно гром среди ясного неба, за спиной раздался знакомый голос:

– Ну здравствуй, Эдуард.

Я резко обернулся, поспешно застёгивая ширинку. В пяти метрах от меня, у самой веранды, стоял широкоплечий коренастый мужичок. Его лицо я не видел, но этот хрипловатый голос, придавленный тяжёлым неповоротливым языком, я бы узнал из тысячи голосов.

– Ты, наверно, меня ждёшь?

Я приближался к нему с опаской, вглядываясь в его очертания… И вот между нами – два метра. Я вижу широкое скуластое лицо с тёмными провалами вместо глаз, – он добродушно скалился, глядя на меня в упор. На этот раз он был без кепки, и я увидел его лысый череп с торчащими ушами. Узкий лоб, мощные челюсти и плоский, вбитый в башку нос подчёркивали его несомненное сходство с приматами. Он стоял, широко расставив ноги. Правая рука его задубела в кармане, а левая висела, словно пришитая ниткой к плечу. Образ дополняли чёрная куртка, чёрные штаны и чёрные ботинки.

– Здравствуй, Бурега, – сказал я, криво ухмыляясь и вплетая в интонацию голоса нотку удивления.

Моя рука медленно опустилась в карман, но выкидного ножа там не было. Я чуть тронул другой карман, но и там было пусто. По спине пробежал легкий холодок. Я был слегка деморализован этой ситуацией, а если быть более точным, то я натуральным образом сдулся.

«Может, он выпал, когда Марго снимала ветровку? А может, я обронил его в беседке? Проклятие! А если этот отморозок вооружён?» – путались мысли в голове, и вот уже предательская слабость ударила по ногам, мелкая дрожь охватила всё моё тело, а во рту от волнения начала скапливаться слюна, мешая говорить.

– Ты удивлён? – спросил Бурега.

– Удивлён, – ответил я, сглатывая липкую слюну.

Он стоял как вкопанный, широко расставив ноги и слегка покачиваясь, словно кобра перед броском. Он находился на взводе, в полной боевой готовности, хотя создавал видимость непринуждённого общения.

«Что у него там? – подумал я. – Перо? Ствол? Ну ни пачка же сигарет».

– Как ты меня вычислил? – спросил я, делая маленький шажок ему навстречу.

В тот момент я ещё планировал вероломное нападение, а начинал я всегда одинаково: короткий хук слева в челюсть и сразу же двойной удар правой, как отбойником, потом неожиданная подсечка, если ещё не упал, а всё остальное – уже в партере, когда превращаешь лицо противника локтями и кулаками в отбивную. Мне нужно было всего лишь подобраться к нему поближе, но он просчитал мои намеренья и в течение всего разговора держал дистанцию, не подпуская меня ближе, чем на два метра.

– Ты знаешь, – насмешливо прошелестел он сквозь тонкие губы, – трудно не заметить такую двухметровую оглоблю у себя во дворе. Тем более ты постоянно пялился в мои окна. Когда ты просидел несколько часов, я понял, что ты отсюда уже не уйдешь. Я почувствовал твою заводку, и мне стало тебя жалко… Я-то в тепле чифирок гоняю, а ты маешься как бездомная собака. Мне гасится причин нет, и бегать от тебя я не собираюсь. Говори, что хотел.

– А ты, Санёк, круглый день у окна сидишь, чифирь гоняешь? – спросил я, лукаво улыбнувшись. – У тебя что, телевизора нет?

– Не люблю телевизор, братэлла, – ответил он и тоже осклабился, обнажив свою щербатую пасть с заклёпками железных зубов. – Там одно фуфло толкают. Я книжки люблю. Вот уже в который раз перечитываю «Капитал» Карла Маркса. Картинки пропускаю, а пролетарскую суть улавливаю.