Пристанище пилигримов

– Никому в этой жизни нельзя верить, даже самому себе, потому что люди не знают, на что они способны в тех или иных обстоятельствах. Мне иногда кажется, что меня окружают одни психопаты.

– А ты что, сидел? – вдруг спросила Марго, глядя на меня с недоверием.

– Да, пришлось однажды примерить лагерный клифт, – ответил я с приблатнённой интонацией и откинулся на подушку.

– Что ты елозишь по чистой наволочке?! – возмутилась Марго и начала стаскивать с меня ветровку. – Снимай-снимай… К тому же она мокрая!

– Мокрая? На мне быстрее высохнет, – заупрямился я, но все же позволил себя раздеть; она унесла ветровку в прихожую.

Когда она вернулась и присела на краешек кровати, я сказал совершенно уверенным тоном:

– Я не собираюсь втягивать Андрея в эту историю. Ты меня слышишь? Более того, он вообще не должен ничего знать.

Я пристально посмотрел ей в глаза и добавил практически шёпотом:

– И запомни, фейгала моя, в этом деле ты уже соучастница. Если не хочешь пойти паровозом, держи язычок за зубами. – Это получилось довольно грубо, и она даже опешила от такой наглости. – Ибо в противном случае я скажу ментам, что это ты заказала Бурегу, а я всего лишь исполнитель. Поэтому в твоих интересах, чтобы это дело даже краешком тебя не коснулось. Сечёшь? Не вздумай меня как-нибудь подставить. Забудь об этом разговоре, но самое главное – забудь о том, что я сегодня приходил. Ты меня не видела. Меня здесь не было.

– Значит, я всё-таки правильно тебя поняла, – сказала она очень тихо, едва шевельнув губами. – А Петрович? А если этот придурок расколется?

– Не смеши меня. Он никогда не будет сотрудничать с ментами: это же последний мамонт, последний апологет воровской идеи. Тем более впрягаться за такого урода.

– Ладно. Это твои дела, и я умею держать язык за зубами. Я не болтушка. Но объясни мне, ради бога, за что ты хочешь убить этого парня, раз уж мы с тобой соучастники.

– Quid pro quo. Услуга за услугу. Я отвечу тебе, но сперва ты должна ответить на мои вопросы. Очень правдиво, – сказал я.

– Итак… Ты позвонила Андрею, после того как я ушёл через балкон? Через какое время ты позвонила ему? Что ты ему сказала?

– Я позвонила ему сразу же, – послушно ответила Марго. – Я услышала, как ты разговариваешь с женой Петровича, а потом ты спрыгнул на землю и побежал.

– Что ты сказала Андрею?

– Он спросил меня: «Почему телефон был занят? Я не мог дозвониться целый час». Я ответила, что трубка слетела случайно, а он засмеялся: «Чем вы там занимаетесь, проказники?» Я растерялась, замешкалась…

– Ты врёшь! Ты ответила ему: «Да, конечно, мы трахнулись. Всё было ништяк», а он тебя похвалил за это. Или я ошибаюсь?

– Нет, всё было по-другому. – Марго стыдливо опустила глаза. – Он попросил меня в тот день, что бы я… – Она запнулась и замолчала, не в силах продолжать этот унизительный допрос.

Бедная Маргарита. Бедная девочка. О том, как складывалась её судьба с самого детства, я узнаю чуть позже, и тогда я пойму, откуда в этих сарацинских, черных как омут глазах взялось столько боли и страха, откуда в этой красивой и довольно неглупой девушке появилась эта патологическая неуверенность в себе, каким образом завязался в ней клубок разрушительных комплексов, порождающих лишь презрение к себе и ненависть по отношению к мужчинам.

– Так-так, – задумчиво произнёс я. – Значит Андрюша хотел, чтобы ты опутала меня своими чарами… Зачем?

– Не знаю… Он меня в свои планы не посвящает, – ответила Марго, нервно теребя красную шерстяную нить на своём запястье. – Я его вообще последнее время не понимаю. Он какой-то странный стал: даже ходит как-то странно, как будто наощупь. По ночам вообще не спит… Курит, курит, курит, скрипит половицами, ворочается в постели, и даже разговаривает сам с собой. – После этой фразы она сотворила такую мордочку, словно набрала в легкие воздуха и ждала, когда я позволю ей выдохнуть.

– Ну-у-у-у, в этом нет ничего странного, – заметил я, снисходительно улыбнувшись. – Любой мыслящий человек ведёт бесконечный диалог с Богом.

Почему-то мне вдруг стало смешно от суеверного выражения её лица, и я громко рассмеялся – абсолютно искренне, от души, и даже проникся к ней нежностью, как к ребёнку. Была в ней какая-то детская непосредственность, и при этом она была тёртая как калач.

Голубая дымка, размывающая интерьер комнаты и очертания сидящей напротив девушки, вдруг рассеялась волшебным образом, словно её вытянуло в открытое окно, и мир совершенно отчётливо прорезался в моём сознании. Картинка стала подробной, резкой, насыщенной деталями, словно невидимый офтальмолог подставил к глазам цилиндрические линзы.

– Все-таки Андрюша пугает меня последнее время, – задумчиво произнесла Маргарита, дергая красную веревочку на запястье. – Он же контуженный, а вдруг его шиза накроет по-настоящему? В моей комнате даже шпингалета нет.

– Не перегибай, – сказал я. – А меня ты не боишься? Я все-таки человека задумал убить.

– Не-е-е, – блеющим голоском произнесла Марго и улыбнулась очаровательной детской улыбкой. – Это нормально… Но когда Андрюша что-то там шепчет за дверью… То ли с Богом разговаривает, то ли с чёртом, хрен его разберёшь.

Она помолчала несколько секунд и продолжила, потупив глаза в пол:

– Ты мне очень нравишься, и я это говорю не потому, что Андрей попросил тобою заняться.

– Я и без него хотела тебя оседлать, но ты оказался далеко не жеребец, – разочарованно произнесла она.

– Как всё-таки внешность обманчива, – добавила Марго, обиженно поджав губки.

– А у вас с Андреем какие отношения? – спросил я.

– Он мне как брат.

– Что за чушь! – удивился я.

– Это правда. Он помог мне выжить в Краснодаре, когда я убежала из дому. Мне было всего лишь семнадцать лет. А убежала я из дому, потому что там творился сущий кошмар.

– В каком смысле?

– Я не хочу об этом говорить, – тихонько ответила она.

– Откуда ты приехала в Краснодар?

– Станица Кущёвская.

– Это где?

– Есть такая чёрная дыра, пожирающая людей, – ответила она, и в этот момент её глаза сверкнули неподдельной ненавистью.

– Наводишь тень на плетень? Вообще-то я был с тобой предельно откровенен.

Я сразу же, с первых минут знакомства, почувствовал, что в её прошлом было какое-то потрясение. Этот излом присутствовал в каждом её взгляде, в каждом её движении, в интонации голоса, и тот ужас, который она когда-то испытала, затаился в самой глубине её тёмного зрачка, и даже когда она радовалась, улыбка не озаряла её лицо, а лишь подчёркивала неутолимую грусть в её глазах.

– Расскажи мне, что с тобой случилось, – очень мягко попросил я.

– Я не могу об этом говорить, – ответила она, заикаясь, и у неё начала дёргаться голова, словно кто-то невидимый бил её ладонью по затылку; я даже испугался и начал её успокаивать, обнимая за плечи и прижимая к себе.

– Ритуля, извини. Ну извини меня, пожалуйста. Я не думал, что для тебя это табу.

Тогда я остался в некотором недоумении. Я подумал, что Маргарита – слишком экзальтированная особа, имеющая склонность сгущать краски, но через несколько лет, когда все газеты и всё российские телеканалы буквально взорвутся публикациями об этом посёлке городского типа, я буду просто ошарашен столь развёрнутым эпилогом к тому короткому и практически забытому разговору.

Постепенно она пришла в себя и высвободилась из моих объятий.

– Ты в норме? – спросил я.

– Да, – ответила она хриплым голосом и слегка прокашлялась.

– Мы можем продолжить?

– Спрашивай.

– Что ты ответила Андрею по телефону?

– Что ты пошёл в магазин за водкой и что, по всей видимости, сюда уже не вернёшься.

– А он что?

– Он накричал на меня: «Ты ни на что не способна! Умеешь только ёрзать на столбе! В этом тебе равных нет и мужикам в зале делаешь стояк, но в личной жизни ты полная неудачница». Потом он успокоился, помолчал в трубку и попросил перезвонить, если ты всё-таки вернёшься.

– Он ещё звонил по мою душу?

– Нет. Я ему позвонила около девяти и попросила прислать машину, а за одним сказала, что тебя до сих пор нет.

Она отвернулась в сторону аквариума и сделала вид, что внимательно наблюдает за рыбками, а потом спросила, не поворачивая головы:

– За что ты хочешь убить этого парня?

Я на мгновение задумался: «А действительно, на кой чёрт он мне сдался? Почему с такой одержимостью я пытаюсь его найти? А когда найду?» Я заглянул в себя, и мне не понравилось то, что я там увидел: не было уже в сердце того удушливого мстительного чувства, которое ещё утром мешало мне вздохнуть полной грудью, – чувства, от которого мутился разум. К тому моменту чудовищный гнев нивелировался до невинного желание посмотреть ему в глаза и попытаться понять, а может быть, даже и простить, – но в большей степени все-таки понять, а потом уже принимать решение, что делать с этим человеком.

Малодушие? Милосердие? Усталость?

Нет, я не хотел его убивать. Наверно, я уже никого не хотел убивать, даже комара пьющего из меня кровь. Пришло глубокое понимание Промысла Божьего: нет плохих или хороших людей, нет полезных или вредных насекомых, нет животных, которых следовало бы уничтожить, есть высшее предназначение для каждого существа на этой планете.

– Я не хочу его убивать, – ответил я, сползая на краешек кровати и усаживаясь рядом с ней. – Я хочу с ним просто поговорить. Я хочу понять его. Может, он был в чём-то и прав.

– Ладно. Это ваши дела, и меня они не касаются, – молвила она и поднялась с постели, щёлкнув коленными суставами.

– Запарь мне чайку на дорожку, – попросил я.

– Хорошо, – сказала она, подумала секундочку и спросила:

– А может… ты никуда не пойдешь?

Я ничего не ответил.

.27.

Выйдя из подъезда, я остановился под козырьком и с тоской посмотрел вдаль. Между домами колыхалось тёмное зыбкое пространство. Косые линии дождя рассекали его по диагонали, а в утробе свинцовых облаков, нависающих над морем, вспыхивали бледно-голубые зарницы.

Я протянул руку и подставил ладонь под струи, свисающие с козырька. Они были ещё по-летнему тёплые, но вокруг уже царило осеннее ненастье. Волнами набегала тревога и разбивалась об моё твердокаменное упрямство. Скажу честно, я боялся идти туда, чувствуя всеми фибрами, что всё будет не так, как я задумал, – словно не я был палачом, а казнь уготовили мне. Казалось, что этот мерзавец Сашка Бурега был всего лишь приманкой в моём долгом противостоянии с судьбой. В тот момент я совершенно потерял уверенность, и в голове пульсировала только одна мысль: «Меня подставляют».

Подо мной уже не было коня, и колчан был пуст, и меч обломан, а на гранитном камне высечен краткий указатель того распутья, на котором я оказался: налево пойдешь… направо пойдешь… прямо пойдешь… и куда бы ты не пошёл, потеряешь последнее, что у тебя осталось. В тот момент я серьёзно задумался над предложением Марго «никуда не ходить». Так будет уютно с ней под плюшевым одеялом – б-р-р-р-р! Её горячее лоно согреет меня, её большие коричневые сосцы накормят меня топлёным молоком, и я усну в её объятиях как младенец, посасывая её великолепную грудь. Ну что ещё человеку нужно для счастья?

Мне очень хотелось вернуться назад, и даже хотелось вернуться в тот вечер, когда я безрассудно перемахнул через балконные перила, спрыгнул в высокую траву и устремился навстречу приключениям, не взирая на все увещевания Марго. «Она была права в тот раз, и теперь она абсолютно права, – уговаривал я себя. – Не нужно никуда идти, потому что эта история уже закончилась: все разошлись краями и никто не пострадал. Ну не гневи ты Бога, Эдуард! Остановись!» Голос разума подавлял все остальные голоса, но внутри притаилась гадина и ждала своего часа.

А ещё я хотел вернуться в далекое прошлое, в тот злополучный день августа 1985 года, такой же беспросветный и слякотный, когда я в первый раз убил человека. Мне было тогда семнадцать лет. Я был совсем ещё ребёнком – чистым, добрым, наивным. Но уже тогда я не умел уступать своей гордыне.

Он появился неожиданно – вышел откуда-то из подворотни. По его диким глазам я понял, что человек – на кумарах… Ханка, морфий, героин, реланиум, димедрол, гашиш, эфедрон – не знаю чем он убивался, но тогда уже было полно всяких наркотиков, и наркоманов было огромное количество. Да что там говорить, даже мы, малолетки, кое-что распробовали.

Ему было лет тридцать. Блатные повадки и фиолетовые запястья с татуированными пальчиками подсказывали, что этот «баклан» частенько заходит в зону. Настоящий архаровец, да ещё в полном неадеквате, ну и давай у меня перед носом чертить распальцовку, выкрикивать какие-то непотребные слова, хватать меня за грудки… Такая шваль обычно бывает тише воды, ниже травы за колючей проволокой, но стоит им выйти на свободу, они начинают себя чувствовать «людьми», и зразу – пальцы веером, сопли пузырём, на ногах фигушки.

Мельком пролетела фраза: «Я чалился, а ты что в своей жизни видел, молокосос?!» – промолчал. Долгое время не связывался. Пытался обойти его, но убегать было как-то стрёмно, а он цеплялся за меня как репей. Не мог я знать в тот момент – сейчас знаю, что от моего выбора зависела дальнейшая судьба, и даже не вспомнил правильные слова тренера по боксу Рашида Александровича: «Деритесь лишь тогда, когда вас загнали в угол и некуда бежать. Во всех остальных случаях уносите ноги, даже если противник слабее вас. Помните, маленькая драка может закончиться большими проблемами: либо вас убьют, либо убьёте вы».

Я мог бы убежать от этого ушлёпка, но мне не позволила именно гордость петлять от него тёмными дворами, да что там говорить – просто показать спину. И вот он попытался меня ударить, а я исполнил красивую «двойку» в лучших традициях советской школы бокса, и этот фуфел тряпочный прилёг затылком на бордюр. Хрясть – треснула черепушка. Распластался. Не шевелится.

Подкрадываюсь к нему на цыпочках, словно боюсь вляпаться в кровь, вытекающую из-под него. В свете уличного фонаря он лежит совсем мёртвый, жёлтый, скрюченный, и гримаса удивления застыла на его физиономии. Долго смотрю в его стеклянные помутневшие глаза. Капли, падающие с неба, пузырятся в лиловых ручьях, покрывают его оплывшее лицо и распахнутую грудь в фиолетовых «вензелях». И тут я замечаю на асфальте его нож – с наборной текстолитовой ручкой и полированным лезвием. Наверно, он выпал у него из рукава, когда я его нахлобучил. Я поднимаю этот нож и кладу в карман, словно поднимаю чужую судьбу.

С тех пор мне неоднократно приходилось спасать свою жизнь ценой жизни другого человека. Повторюсь, меня несколько раз пытались убить по тем или иным причинам, но я пережил всех своих врагов.

Я не знаю, почему на меня выходят эти «демоны». Почему мне, человеку довольно миролюбивому, жалостливому и, я бы даже сказал, сердобольному, всю свою жизнь, с самого детства, приходится прибегать к насилию? Господи! Как много подонков на этой земле! Куда от них деваться? Иногда даже приходит мысль о затворничестве: «Уйду в монастырь или в тайгу». Хотя какой в этом смысл? Тебя и там найдут эти твари, чтобы забрать последнее.

Иногда я вспоминаю батюшку из Псебая, вспоминаю его практически каждый день. «Дьявол тебе мясо своё скармливает, – говорил он, слегка прищурившись, – чтобы ты вкус крови почувствовал. Ему даже своих бойцов не жалко. Он тебе их легко отдаёт. Втягивает тебя в эту кровавую мясорубку, чтобы и тебя потом кому-нибудь скормить».

Это всё началось ещё в раннем детстве: отец как будто готовил меня к войне. С того самого момента, как у меня появляется память (а некоторые вещи я помню с трёх лет), он учил меня драться, учил отстаивать свои интересы и главное – отстаивать своё достоинство. Он любил повторять: «Мы – голодранцы, и у нас нет ничего, кроме гордости. Потеряешь её – превратишься в полное ничтожество».

Он внушал мне мысль, что мы существуем во враждебном и опасном мире, в котором нельзя расслабляться ни на секунду. А ещё он говорил постоянно о какой-то нашей исключительности (его и моей), о каком-то мессианстве в рамках защиты справедливости и добра. «Человечество делится на три категории, – как-то раз заявил папа, – на тех, кто замышляет зло, на тех, кто его осуществляет, и на тех, кто пытается с ним бороться». Помню, я спросил его тогда: «А как же общая масса людей, с молчаливого согласия которых совершается зло?» – «А это ещё не люди, это нимфы… Я говорю о зрелых особях, которые уже берут на себя право совершать поступки».

«С момента появления цивилизации человечество катится в тартарары, – продолжал меня обрабатывать отец, – и ему в этом помогают многочисленные идеологии и религиозные конфессии, которые мешают нам понять истинную ценность жизни и настоящее наше предназначение. Люди – марионетки в руках этих кукловодов, но у нас с тобой – особый путь, и это путь светлого воина. На этом пути ты повстречаешь огромное количество мерзавцев, лжецов и дураков. Противостоять им сможешь только ты, и не удивляйся, что всю свою жизнь ты будешь воевать с ними в одиночку, ибо в этом мире каждый думает только о своей шкуре. Тебя будут подвергать остракизму, обвинять в высокомерии и гордыне. Люди будут считать, что ты слишком много на себя берешь, но ты должен пройти этот путь до конца, не ожидая от них благодарности и понимания».

В детстве я не всё понимал из того, что говорил мой отец, но у меня была хорошая память, и его слова прокладывали мой особый путь, как зарубки на деревьях в дремучем лесу. Постепенно взрослея, я становился воплощением его идей. Сколько себя помню, я всегда дрался, и вся моя жизнь была вечной схваткой с этими мерзавцами и дураками. Папа не обманул меня: их действительно оказалось слишком много, как комаров после дождя, и с такой же комариной настойчивостью они летели и летели, летели и летели на меня со всех сторон, пытаясь жалить, поэтому мне ничего не оставалось, как только нещадно их лупить.

Отец предопределил мою жизнь, и она априори не могла сложиться иначе. Он много работал надо мной как в духовном, так и в физическом плане. Каждый день он плёл из стальных проволочных сухожилий мой характер. Мы много занимались спортом. Я бесконечно набивал кулаки, втыкая их в самодельную «грушу», отрабатывал удары ногами и локтями, но самое главное, что привил мне отец, – это безграничную смелость, граничащую с безумием. Он сам никого не боялся и ни перед кем не гнул спину. Он был человеком совершенно независимым и гордым. Он внушал мне с малых лет: чувство собственного достоинства превыше всего, даже превыше любви и дружбы. Во мне это чувство постепенно гипертрофировалось в чудовищную гордыню и презрение к людям.

Мой отец и на сегодняшний день является для меня самым умным, образованным и незаурядным человеком из всех, кого я знал, – но всё ли правильно он делал в моём воспитании? Не знаю. Бог ему судья. Но я могу сказать с полной уверенностью, что он хотел сделать из меня настоящего мужчину, коим и сам оставался до конца дней своих. Не уверен, что у него это получилось, но его фундаментальный вклад в мою жизнь определяется классической формулой: «благими намерениями вымощена дорога в ад» .

И вот, стоя под навесом и перебирая пальцами тёплые струи дождя, я отчётливо понимал, что Вселенское зло невозможно одолеть физически, сколько бы ты не рубил окаянных голов направо и налево, но искоренить его можно в метафизическом смысле, то есть начиная с самом себе. Наверно, в этом и заключается спасение Мира. А может быть, это просто красивые слова, за которыми ничего не стоит.

– Господи! – прошептал я. – Если бы я мог вернуться в тот августовский вечер 1985 года, я бы уже не стал манкировать этим человеком, я бы бежал от него со всех ног. Но прошлое не вернуть, а старые грехи тянут в ад. Что мне делать, Господи? Дилемма разрубила мой мозг пополам. Я никого не хочу убивать, но и простить я тоже не могу. Я совершенно запутался.

И когда я моросил нечто жалкое и невнятное о спасении души, в разговор с Богом вмешался мой отец, – его голос прозвучал совершенно отчётливо в моей голове, словно он стоял у меня за спиной.

– Хватит ссать! – решительно сказал он. – Хватит этих христианских рефлексий! Ты первобытный человек. Ты дикарь. А вокруг всё ещё бегают мамонты. Пойди и возьми одного из них, и хватит болтать всякую чушь! Нет никакой души – есть только материя. Нет никакого Бога – есть только ты, и для этого мира, в котором ты живёшь, ты и есть Бог. Ты всё решаешь. Ты можешь всё!

О, да, это был мой папа – ярый атеист и советский материалист, человек, который всю свою жизнь проработал в мартене. Такие, как он, делали революцию. Такие, как он, в тридцатые годы строили заводы и электростанции. Такие, как он, поворачивали реки вспять. Такие, как он, принесли нам победу в сорок пятом. Такие люди – это соль нашей земли.

После этих слов я замер на мгновение… Потом накинул на голову капюшон ветровки, сунул руки в карманы и уверенным шагом двинулся навстречу своей судьбе. По телу хлестанули косые струи дождя. Я шлёпал по лужам, которые пузырились у меня под ногами, утопая в них по щиколотку, и просто улыбался.

Человек не может изменится в силу того, что его разум озарила какая-то прописная истина. Инерция сознания настолько велика, что иногда человеку требуется целая жизнь, чтобы изменить привычный образ мысли и систему ценностей. В некоторых случаях потребуется эту жизнь до основания разрушить, чтобы на её обломках построить новую.

– Так, а где в этой дыре почтовое отделение? – сказал я вслух и оглянулся по сторонам.

На улицах не было ни души, и это было мне на руку: в таком маленьком городишке любой незнакомец привлекает внимание, к тому же я отдавал себе отчёт в том, что ни к кому нельзя обращаться за помощью, поскольку лишние свидетели не нужны, когда ты идешь убить человека. Погода в этом смысле была просто идеальной: за всё время своего пути я повстречал лишь одну женщину в прозрачном дождевике и опустил голову, спрятав лицо под капюшоном.

Улицу Газовиков я нашёл без чьей-либо помощи, на одной интуиции. Я просто брёл-брёл в полном отрешении, как сомнамбула, и в итоге уткнулся в шлакоблочную стену с табличкой «Газовиков, 4». «Когда дело праведное, и Бог тебе в помощь», – подумал я.

Дом был большой, изогнутый буквой «Г». Вдоль дома – цветочные палисадники и кусты акаций. Пирамидальные тополя шли по краю детской площадки, а за ними просматривалось футбольное поле, частично покрытое травой, с грунтовыми проплешинами. Я огляделся по сторонам: вдоль тротуара было припарковано несколько автомобилей, но темно-синей «девятки» не было. «Неужели таксует в такую погоду? – подумал я, усаживаясь в деревянной беседке. – Буду ждать, пока не околею».

Пребывание в засаде никогда не было для меня мучительным, и я всегда умел ждать, если шкурка стоила выделки. За куском колбасы никогда бы не стал стоять в очереди – терпения не хватило бы, но в душе я прирождённый охотник, которому в радость выслеживать и караулить добычу.

Время шло. По жестяной кровле громко стучал дождь. Иногда меня охватывал страшный озноб, не столько от холода (на улице было довольно тепло и влажно), а сколько от волнения и алкогольной недостаточности. Потаённые уголки мозга просыпались в недоумении и начинали требовать этанол: они рассылали по всему организму тревожные сигналы SOS. Я старался не обращать внимания на потребности организма и был совершенно сосредоточен на цели: не отрываясь следил за угловым подъездом и просматривал практически весь двор, потому что Бурега мог появиться из любой точки и вполне возможно мог появиться пешком. Время от времени я сбрасывал напряжение с помощью дыхательной гимнастики, которой меня обучил отец.

Время в таком состоянии протекает каким-то особым образом. Оно не тянется как на работе с похмелья или на лекциях в институте, и не останавливается вообще, когда ждёшь ночью последний трамвай на Тагилстрой и не знаешь, появится он или нет. В засаде время не коррелирует с твоим восприятием – оно словно протекает мимо сознания, возведённого на уровень максимального стресса, абсорбируется под влиянием высокомотивированной цели.

Я всегда говорил, что я не пассионарий, но это неправда: я просто жил в то время, когда уже не было никаких идей, кроме стремления всех окружающих поднять своё материальное благосостояние; для меня это никогда не являлось высшей целью, ради которой я мог бы пожертвовать своей или чужой жизнью. Хотя многие люди погибали в девяностые именно за «металл», но мне было трудно найти себя в этой пошлой бездуховной реальности, среди этих людишек с горящими алчными глазами, среди этих ряженных в малиновых пиджаках и кожаных пальто, потому что я с детства был заточен на идейную борьбу во имя общей справедливости и добра. Но вокруг шумели кабаки, хохотали шлюхи, шныряли тонированные «девятки», шуршали хрусты, и в обществе не было никаких принципов, а у меня не было иной альтернативы, как только пропивать свою никчёмную жизнь. Я родился несвоевременно: все революции и крестовые походы канули в лету, и вот уже полвека тянется отвратительная империалистическая возня за мировое господство и углеводороды. Скучно, господа. Скучно мне с вами.