Пристанище пилигримов

– Издеваешься?

– Нет, – на полном серьёзе ответил он. – Чехова люблю… Достоевского… Толстого… Гоголя просто обожаю… Все его произведения знаю наизусть.

– Неожиданные откровения, – заметил я.

– Так ты зачем меня искал? – ласково спросил он, при этом лицо его стало ровным и гладким, как могильная плита.

Мне показалось, что этот вопрос был для него риторическим, – я не знал, что ему ответить, и к тому же совершенно растерялся.

В тот момент, наверно, нужно было развернуться и уйти. Продолжать разговор было бессмысленно: всё было и так ясно. Ко всему прочему, моя энергия совершенно иссякла за пару минут общения с этим монстром, и я из последних сил держался на ногах. Мне очень захотелось домой, к маме. Мне очень захотелось на тёплый толчок с рулоном мягкой туалетной бумаги. Мне очень захотелось кушать – аж холодный пот проступил между лопаток. Меня всего трясло, и он не мог этого не видеть. А ещё мне очень захотелось жить, и я окончательно осознал всю опрометчивость своего поступка. Морально и физически я был не готов к тому, что задумал.

– Чё ты молчишь?

Я не знал, что ответить Сашке, и начал мямлить какую-то хрень:

– Я просто хотел с тобой поговорить… Просто хотел понять, что случилось на трассе… За что вы меня так? Я же вам ничего плохого не сделал…

Короче, разговор пошёл не в то русло: вместо лихой предъявы – ненужный разбор полётов.

– Ладно, – сказал он решительно и повёл плечами, словно разминая шею перед дракой, – я объясню тебе, что случилось на трассе. Никто не собирался тебя убивать. Просто мы хотели дать тебе урок, потому что ты вёл себя очень нагло, развязано. Сел в тачку такой борзый фраер, а у самого в кармане не гроша. Я ведь тоже, на секундочку, не какой-то там халдей, чтобы меня просто так тыкать… Слышь, денег нет – вези бесплатно, закурить дай, музла навали. Это что за обращение?

– Ну согласен, что перебрал в тот день, – начал я оправдываться, – выпал из реальности… Но зачем так-то? К чему такие жестокие шутки? Я же не Буратино, могли бы и на словах объяснить. А после таких уроков на всю жизнь останешься заикой. Мягче надо с людьми, мягче.

– Нет, братан, человек – это такая тварь, которая понимает только насилие. На словах ты бы уже через пятнадцать минут всё забыл, а так ты на всю жизнь запомнишь. Пойми, братан, с людьми нужно разговаривать уважительно, со всеми без исключения, а ты во мне лоха увидел и разговаривал со мной, как с лохом. Обидно, знаешь ли.

– Слушай, Бурега, – начал я потихоньку заводиться, – не убивать же человека за то, что он попал в непонятку! Вы меня зачем пытались завалить? Просто так, от скуки? Дело было вечером – делать было нечего. Попугать хотели, говоришь? А ломик в спину кинули? Мне это тоже расценивать как подарок? Спасибо! Он у меня в номере стоит. Может, вернуть?

– Послушай сам, – молвил он со змеиным шипением; казалось, его терпение заканчивается. – Мы вату не катаем, и ты не с лохами дело имеешь. Хотели бы убить – убили бы. Даже не сомневайся. Просто цели такой не было. Ты пьяный был, на ногах еле держался. Ты думаешь, мы тебя просто так отпустили бы?

Он замолчал, и я тоже не знал, что сказать: в принципе он был прав. Мы молча смотрели друг другу в глаза, и было уже понятно, что ничего не произойдёт. Сашка расслабился и вытащил правую руку из кармана. «Если через минуту всё это не закончится, я просто упаду в обморок», – подумал я, сглатывая горькую жирную слюну. В течение этого разговора выделилось столько адреналина, что он буквально разъедал меня изнутри, как соляная кислота.

– Ещё один вопрос – и я уйду, – попросил я.

– Валяй.

– Калугин имеет к этому отношение?

– А это кто? – спросил он даже без секундной задержки; лицо его осталось совершенно невозмутимым.

Я тихонько засмеялся, скромно потупив глаза, и всем своим видом демонстрировал недоверие.

– Ну хорошо, а откуда ты знаешь моё имя?

Он криво ухмыльнулся, и, перед тем как ответить, о чём-то долго размышлял, а потом произнёс фразу, которая меня удивила:

– Из того же источника, из которого ты узнал моё.

– Что?

Я задумался, совершенно не понимая, о ком идёт речь, но уже через несколько секунд в моей голове сложился пасьянс: Марго я сразу же отмёл как вариант, и тогда остался Петрович. Но как он меня вычислил? И тут меня окончательно прорубило: он увидел меня из кухонного окна со всеми вытекающими отсюда последствиями.

«Скорее всего, он увидел меня на выходе. В противном случае он бы вообще ничего не сказал. Смотри-ка, такие люди никогда не теряют бдительности, даже в пьяном угаре. Вот ведь мерзавец!» – подумал я и саркастически усмехнулся.

Бурега поймал мою улыбку и спросил с довольным видом:

– Ну что, вопросов больше нет?

– Он тебе по телефону позвонил?

– Конечно. По земле он бы не успел.

– Вот же хмырь болотный! – возмутился я и начал громко хохотать. – Я ему сегодня бутылку водки споил, вчера опохмелял, а он мне такую свинью подложил. Как после этого людям верить?!

– О чём ты говоришь, Эдуард? – Бурега щерился всеми своими железными зубами. – Я его каждый день опохмеляю… уже вторую неделю.

– Ну тогда он правильно выставляет приоритеты, – согласился я.

Мы еще немного посмеялись, и я собрался домой.

– Ладно! – весело воскликнул я. – Будем прощаться.

Натянутые сухожилия, одеревеневшие мышцы, дрожащие синапсы – попустило, и по всему телу побежала тёплая волна, наполняющая меня жизненной энергией. Мне стало легко и спокойно. В тот момент я опять вспомнил своего тренера по боксу. «Самое страшное – это недооценить противника, опираясь лишь на его антропологические данные и внешность, – любил повторять он. – Ребятушки, не пытайтесь в бою одержать быструю и красивую победу, а попробуйте хотя бы не проиграть. Главное – это защита и уважение к своему противнику».

Хороший он был мужик – Сулейманов Рашид Александрович. Он был очень терпим к людям – эдакий мудрый зен-буддист. Он никогда и никому не сказал грубого слова и, по-моему, даже ни разу не дрался на улице, но его сгубила банальная водка. Вот так – на всякого мудреца довольно простоты.

Последний раз я видел его живым в давке у винного магазина где-то в 1989 году. Он был, как всегда, аккуратно подстрижен, тщательно выбрит, неплохо одет (поражали идеальные стрелки на его брюках), но при этом у него были фиолетовые круги под глазами и багровый цвет лица. А потом были похороны, и он лежал в гробу, совершенно неузнаваемый, маленький, жёлтый, как мумия.

В тот момент, когда я выяснял отношения с Бурегой, фантом бывшего тренера как будто стоял у меня за спиной и пытался сделать всё возможное и невозможное, чтобы предотвратить кровопролитие. Он словно нашёптывал мне оттуда: «Остановись. Не вздумай. Этот человек гораздо сильнее… Он уделает тебя как пароход баржу».

– Ну хорошо, Александр, – молвил я уставшим голосом, как будто выдохнул последнюю злость, – ты убедил меня в том, что я был неправ… И даже убедил меня в том, что я был неправ задолго до встречи с тобой… Куролесил, отжигал, к людям относился с презрением, считал себя исключительным.

– Так ты чё, пришёл, чтобы от меня это услышать? – с иронией спросил Бурега.

– Нет. Я пришёл, чтобы убить… но я услышал тебя, – ответил я с серьёзным видом. – Если бы люди слушали друг друга, а не говорили бы на разных языках, то в мире вообще не было бы войн. Всегда можно договориться. Нам ведь для этого дана речь.

От этих слов у Саши слегка вытянулось лицо, и он одобрительно покачал головой.

– Согласен… А ты откуда, братишка?

– С Нижнего Тагила, – ответил я.

– Да ладно! – воскликнул он с таким восторгом, как будто вновь обрёл своего брата, потерянного ещё в далёком детстве. – У меня дружок чалится на строгом, а письма от него приходят со штемпелем «Нижний Тагил, ИК – 12». Знаешь такую зону?

– Ну, а как не знать? – сухо ответил я. – Это же главная достопримечательность нашего города. В России, наверно, каждый пятый посещал этот памятник криминальной субкультуры. Я даже не удивляюсь, когда меня за это спрашивают люди с Кубани.

Он подошёл очень близко и внимательно посмотрел в глаза, словно пытаясь прочитать мои мысли. Я ответил ему прямым немигающим взором, и он протянул мне ладонь, – она была твёрдой, как автомобильная покрышка, мозолистой, с грубыми крючковатыми пальцами. Рукопожатие его было по-настоящему мужественным, если учитывать, что в мою руку чаще кладут какую-то «дохлую мышь» и даже в глаза при этом не смотрят. У него была железная клешня – чуть пальцы мне не сломал. Когда я почувствовал неимоверную силу этого человека, то усомнился в победном исходе возможной драки. Вынимая ладонь из этих шероховатых «тисков» и слегка скривившись от боли, я подумал: «Такого бычка даже двадцатью ножевыми не завалишь. Его – только кувалдой по голове».

– Ты, Эдуард, зла не держи, – промямлил Бурега, пытаясь сложить губки в самую простодушную улыбку, но этот фокус у него получился не очень убедительно, поскольку улыбка в большей степени напоминала волчий оскал. – Гадом буду, если мы хотели причинить тебе зло. Просто хотели попугать немножко, чтобы вернуть тебя на рельсы. Понимаю, это была неудачная шутка. Ну что с нас взять? Бычье комолое. С малолеток по зонам. Прости ты нас, дураков. – И он очень мягонько похлопал меня по плечу.

– Я понимаю, Саша… А можно тебя ещё спросить?

– Ох, неугомонный ты, Эдуард! – воскликнул он и даже махнул рукой. – Ну спрашивай!

– А что у тебя там? – Я чуть дотронулся до его правого кармана, почувствовав под тонкой плащёвкой металлический предмет.

– А это так… страховка… на всякий случай, – ответил он, слегка смутившись.

– Ствол?

– Вопрос неделикатный.

– Ну, ладно, поехал я.

– В «Югру»?

– Ага.

– Тачку будешь ловить?

– Ну а как ещё? Трамваи уже не ходят.

– Гроши нужны?

– Обижаешь, Саня.

– Ну давай, Эдька! Удачи!

– И тебе.

Мы еще раз обменялись рукопожатием, и я побрёл от него прочь. Под ногами хлюпала грязь, и снова пошёл дождь, поливая моё лицо тугими холодными струями. Я бежал прочь от этого места, от дьявольского искушения вернуться, от всех призраков прошлого, а из самого пекла моей неистовой души вопили бесы: «Вернись!!! Придумай что-нибудь!!! Обмани!!! Убей этого хитрого волка!!! Как легко, как дёшево он тебя развёл!!! Слабак!!! Трус!!! Говна кусок!!! Алкаш конченный!!! Вернись, падла!!!» – но я только улыбался в ответ и бежал всё быстрее и быстрее… Как можно быстрее хотел выбраться из этого липкого тумана, в котором заблудился и пропал на несколько часов.

«Как научиться прощать людей, – размышлял я, – чтобы больше не попадать в подобные ситуации, чтобы жить в гармонии с этим миром и самим собой? Господь учит меня, учит, учит, а я всё дурак дураком. Всё никак не могу выбраться из духовной нищеты».

Бурные ручьи с водоворотами и порогами наполняли улицы – в них не хватало только корабликов с бумажными парусами. Я брёл по щиколотку в воде. В кроссовках хлюпало, джинсы промокли до колена, в карманах расползались денежные купюры. В тот момент меня спасала только ветровка, специально предназначенная для парусного спорта.

Я шёл, не разбирая дороги, с неприкаянным упрямством, и вскоре вышел на трассу А-147. В тот момент дождь опять прекратился, и я услышал шум прибоя: море ворочалось и дышало в темноте, словно огромное чудовище, пожирающее землю. Ничего не было видно – тёмное ненастье поглотило пространство за обочиной дороги, и только размытые жёлтые фонари тянули в эту непроглядную мглу свои тонкие изогнутые шеи.

Я не стал ждать милости божьей и двинулся вдоль трассы пешком. Как говорится, бешеной собаке семь вёрст не крюк. Чтобы хоть как-то взбодрить себя в пути, я размышлял на следующую тему: «До чего изнежился современный человек. Сломался лифт, а у него – истерика… Как на пятый этаж пешком подниматься? Поезд у каждого столба останавливается – опять переживаем. Самолет задержали на час – все на ушах стоят. Машина сломалась – как на работу утром поеду? Своим ходом пойдёшь, твою мать! А как же наши предки такие расстояния пешком покоряли? Ганнибал Барка из Испании в Италию шёл полгода. В Пиренейских горах и в Альпах оставил две трети своей армии и двадцать слонов похоронил. А наши деды гнали фашистов от самой Москвы до Берлина – тысячи километров прошли с боями, по горло в грязи, в снегу, под дождём. Четыре года в окопах кормили вшей. Повсюду – смерть, ужас, лежбища трупов и горы искорёженного металла. Это не укладывается в моём сознании. Мы – современные люди – деградируем только потому, что нам не хватает настоящих испытаний. Я часто задумываюсь о том, смог бы я пройти всё ужасы войны и после этого остаться нормальным человеком. Я – избалованный пижон, куртуазный подонок, пресыщенный павлин – смог бы положить свою жизнь на алтарь войны? Смог бы пройти в полной боевой выкладке сотню километров, по колено в грязи, крепя сердце измотанное болью, смоля ядрёную махорку, засыпая на марше, да ещё какую-нибудь грёбанную «сорокапятку» переть за спиной? Наверно, я бы упал где-нибудь под Вязьмой на обочине и попросил бы меня пристрелить. А хотя кто его знает, на что способен человек, если поставить его на раскорячку? Вот поэтому я и говорю: война всегда была необходима мужчине, чтобы понять, на что он способен по жизни и кто он есть на самом деле. А по-другому не получится».

Я прошёл километров пять, прежде чем услышал отдалённый рокот приближающегося автотранспорта, а через несколько секунд в мою спину упёрлись столпы дальнего света. Они отбросили мою бесконечно длинную тень в пространство, насыщенное мелкой изморосью. Я не стал поднимать руку и даже оглядываться, а просто сошёл с дороги на обочину, отвернувшись от света.

Машина начала притормаживать и остановилась недалеко от меня. Сердце, измотанное тревогами и алкоголем, всколыхнулось и ударило в грудную клетку, словно в набат. По очертаниям кузова я понял, что это девятая модель «жигулей». Дальний свет выключили, и фары тускло освещали прозрачную стену дождя перед собой. Внутри шевельнулся вопрос: неужели мы всё-таки не договорились?

.28.

– Эдуард! Ты какого чёрта здесь делаешь?! – раздался голос Калугина.

У меня отлегло. В тот момент я посчитал это рукой Бога – высшим знамением.

– Да заблудился я в ваших ебенях, – ответил я, падая на пассажирское кресло.

– У-у-у-у, какой грязный… Ты всю машину уделаешь! – возмущался Андрюха, но по его лицу было понятно, что он рад меня видеть.

Мы тронулись.

– Ты где шатался? – металлическим голосом спросил Калугин. – Там вся «Югра» на ушах стоит!

– А в чём дело? – справился я с невозмутимым видом.

– Ты охренел?! – возмутился он, выпучив на меня глаза, и чуть не ударил по тормозам. – Мы тебя целый день ищем!

– А с какой целью вы меня ищете? – спросил я, широко зевнув. – Я что, иголка в стоге сена? Или может быть – серая кошка в тёмной комнате?

Я услышал, как он тоненькой струйкой выпустил воздух.

– Тебя последний раз на берегу видели, а потом как волной смыло, – ответил Калугин, из последних сил сдерживая разъярённого быка. – Смерч прошёл по территории, весь парк перепахал, провода посрывал, уличные фонари в узел завернул, а в итоге утомился и прилег отдохнуть на Плешке. Ну а когда ты к обеду не вернулся, твоя жена такой кипишь подняла, что мы бросились тебя искать. Всё побережье обошли. Под каждый кустик заглянули.

– А потом я позвонил Марго… – продолжал Андрюха. – Спрашиваю, мол, заходил? Она отвечает, что тебя не было, а я чувствую, что она откровенно пиздит. Я что не знаю, когда она пиздит. Крутил её и так и этак… Ни в какую не колется!

– Ну сейчас-то я понимаю, что ты был в Небуге… Какого чёрта ты тут делал? Опять искал приключения на свою жопу?

Он сделал длинную паузу в ожидании моих объяснений, но я упрямо молчал, хотя в сущности это было далеко не упрямство, а, скорее всего, безграничная усталость. У меня даже возникало ощущение, что голос его записан на старую магнитную плёнку и звучит откуда-то из динамиков – глухо и неопределённо.

– Чё молчишь, изверг? – спросил он с укоризной.

Я медленно погружался на дно тёмной реки, не в силах барахтаться и плыть.

– Я тебя сейчас высажу! – рявкнул Калугин. – Пешком пойдешь!

Мои свинцовые веки закрылись – исчезло запотевшее лобовое стекло и трудолюбивые «дворники», исчезли курсивы дождя в рассеянном свете фар, растворилась в жуткой свинцовой темноте мокрая бугристая дорога. Всё потонуло в той реке, из которой нельзя выплыть, имя которой – забвение. Её безмятежные воды приняли меня легко и ласково. А дальше была только тишина. Я даже не слышал голос Калугина, который наверняка что-то говорил.

Нет, это был не сон… Это была маленькая смерть, но без летального исхода. Я очнулся от того, что у меня горят щёки. Я чуть приоткрыл глаза и увидел мечущиеся вокруг меня тени. Я постепенно возвращался…

Кто-то опять ударил меня по лицу – я уже вздохнул полной грудью и широко открыл глаза. Незнакомые лица смотрели на меня сверху, напоминая любопытных страусов. Кто-то сунул под нос ватку с нашатырём, и после этого моё сознание окончательно вернулось.

Я валялся на кожаном диване в холле гостиницы «Югра», а вокруг меня находились следующие персонажи: Андрей Калугин, Елена Мансурова, фельдшер Ольга Петровна, администратор Виктория, два охранника, какие-то случайные зеваки и Анна Лагодская. Все с облегчением выдохнули и кто-то даже улыбнулся, когда я открыл глаза и спросил с невозмутимым видом: «По какому поводу скорбим?»

– Ну слава Богу, старичок! – воскликнул Калугин. – А я грешным делом подумал, что ты отъехал насовсем.

– Не дождетесь, – сказал я, чуть шевельнув языком; говорить было всё ещё трудно: речь словно не поспевала за мыслью.

– Если шутит, значит жив, – заметила Лена.

Она присела на краешек дивана и ласково взяла меня за руку. Она смотрела на меня взором, каким смотрит мать на своё выздоравливающее дитя: ну вот, слава богу, всё позади, и ребёночек с удовольствием уплетает кашку, – это была чёрточка умиления, и в некотором смысле – даже восторга. Всё позади. Всё будет хорошо. Всё будет просто замечательно.

– Ты не представляешь, как я за тебя испугалась, – сказала она, – когда тебя за руки и за ноги… А потом положили на этот диван. Ты и сейчас белый как полотно, а в тот момент ты был синюшным, как утопленник. Честно говоря, Эдичка, я подумала, что Калугин отыскал тебя на берегу. У нас тут смерч прошёл – деревья повалил, электрические столбы, но обошлось без человеческих жертв, и вдруг на тебе – затаскивают моего мужа… У меня чуть матка не опустилась.

– Долго откачивали? – спросил я.

– Сразу вызвали Ольгу Петровну. Она там что-то вколола, а потом давай по щекам лупить.

Все начали потихоньку расходиться. Первой ушла фельдшер, прихватив за собой белый чемоданчик с красным крестом. Остался только Калугин и Мансурова.

– Я спрашиваю Ольгу Петровну, – продолжала она рассказ о моём чудесном воскрешении, – а можно я его тоже разочек шлёпну? Она отвечает: да ради бога, Елена Сергеевна, сколько вам будет угодно. Вот такие дела, Эдичка. Врач сказала, что у тебя – крайняя степень истощения. Водку пьёшь – ничего не жрёшь. Где-то сутками шляешься. Бабу что ли в Небуге завёл? Что ты делал на трассе… в состоянии полного отрешения?

– Бродил…

Она снисходительно улыбнулась и спросила предельно ласковым тоном:

– Как конь педальный?

Они переглянулись с Калугиным, и лицо её потемнело от злости. Усталые веки накрыли глаза. Не важно, что меня откачали, – панихида по-любому состоится. Я для неё уже давно умер.

– Ты как себя чувствуешь? – сухо спросила она. – Можешь сам идти?

Я героически попытался встать, но меня качнуло так, словно теплоход «Югра» напоролся на мель; при этом в глазах потемнело, ноги подкосились, и если бы Андрюха не подставил бы крепкое плечо, то я распластался бы на лощённом мраморном полу как лягушка.

– Андрей, помоги ему подняться на этаж, – попросила Мансурова, – а я закажу ему ужин в номер.

Он свистнул охранникам – меня лихо подхватили под локотки и потащили к лифту. Мои ноги волочились за мной как верёвочные. Я никогда не чувствовал себя таким слабым.

– Не верьте, пацаны, – шутил я, – просто дурака валяю… Любому поэту хочется, чтобы народ его на руках носил.

После плотного ужина я вырубился и проспал почти сутки. Сперва была полная темнота и тишина… Долго… А потом я почувствовал, как свет пробивается сквозь мои веки… Он становился всё ярче и ярче, и я подумал, что встаёт солнце и ночь закончилась… Но когда я открыл глаза, то увидел иной Мир…

Я не помню снов, которые мне когда-либо снились, но я совершенно отчётливо запомнил тот Мир, в котором я оказался как зачарованный странник по причинам мне неизвестным. Кто меня туда отправил? С какой целью? Я не знаю до сих пор… Но я могу сказать с полной уверенностью, что это был не сон и что я не был в этом Мире случайным гостем – я был его неотъемлемой частью, словно вернулся домой после долгих скитаний, и все люди, которые там встречались, приветствовали меня как старого знакомого и улыбались мне. Безусловно, это был мой Мир, но это была другая реальность и даже больше, чем реальность, – по всей видимости, это была Вечность.

С тех пор прошло двадцать лет, но я помню совершенно отчётливо – в деталях, в красках, в полном объёме – своё пребывание в том Мире. Так подробно я не помню даже вчерашний день. Сверхспособность моей памяти проявилась только в одном случае – во всех остальных она сохраняла лишь гипотетический след, то есть примерные очертания объектов. Я не могу даже вспомнить лицо моей матери, но я «вижу» лица иных таким образом, словно они отпечатались на полароидных снимках.

Я находился там довольно долго. Хотя опять же не могу сказать, насколько долго и насколько приемлемы такие понятия для того Мира. Там время не бежит, не тянется, не напрягает, не заставляет ждать. Там время не линейно, а дифференциально, поэтому оно не разрушительно для восприятия человека, поскольку является всего лишь аргументом Вечности.

Что касается света, там нет прямых его источников – солнца или естественного спутника. Источником света в той или иной степени является всё, даже существа, которые там обитают. Особенно светятся очень высокие гуманоиды, лишённые гендерной принадлежности. Некоторые из них имеют на голове светящийся нимб, и даже их белые одежды светятся изнутри.

Все остальные представители того Мира имеют антропоморфный вид, то есть это обыкновенные мужчины и женщины, с тем лишь отличием от нас, что все они прекрасны. Там нет уродливых людей, и там не встретишь глаз, из которых выползают гадюки. Там – у всех замечательное чувство юмора и отовсюду слышится смех. Там дышится легко и свободно. Там – цветущие сады и бескрайние луга, на которых пасутся Пегасы. Там нет боли и страха. Там люди безгранично счастливы, без каких-либо оговорок. Неужели тот Мир на самом деле существует, или это всё – плод моего воображения?

Я боюсь произнести это слово, но, по-моему, я видел рай.

Мне показали ад. Мне показали рай. Выбор остаётся за мной.

24 сентября я проснулся под вечер. Шторм закончился. Когда я вышел на балкон, то над моей головой раскрылся синий купол неба с оранжевым пятнышком заходящего солнца. Платановые аллеи были совершенно пусты. Вокруг царила настоящая осенняя тишина, а ещё я почувствовал приятный запах гари: то ли лето окончательно сгорело, то ли где-то жгли листья.

Прохладный ветерок стелил по ногам, обнимал меня за плечи, и я весь покрылся мурашками. Вернулся в номер, быстро оделся, обратив внимание, что на журнальном столике стоит большая тарелка, наполненная гречневой кашей и бефстрогановом с застывшей корочкой соуса. На краю тарелки лежала увядающая нарезка из помидоров и огурцов. Два засохших кусочка хлеба завершали этот натюрморт.

Я не прикоснулся к еде, потому что хотел успеть к морю до заката. Мне хотелось увидеть, как остывающее карминовое солнце проваливается в серебристый окоём. Это магическое зрелище завораживает меня, и каждый раз что-то уходит безвозвратно вместе с закатом, что-то живое, человеческое, тёплое.

И когда остаёшься один на берегу, а в небе тлеет угасающий след, и ночь надвигается с востока, заполняя пространство индиговой синевой, то понимаешь совершенно отчётливо, что когда-нибудь станешь свидетелем последнего заката.

Солнце – это символ жизни, но в самой его сути кроется некая обречённость: водород выгорает, а значит реакция синтеза когда-нибудь закончится, и тогда закончится жизнь в нашей солнечной системе. Обыватель скажет: «На мой век хватит», – и будет тысячу раз прав, но я ведь не обыватель, а философ, который смотрит на любое проявление бытия с точки зрения независимого наблюдателя.

Мне становится грустно только от одной мысли: этот прекрасный, удивительный, сложный Мир когда-нибудь накроется звездой по имени Солнце, только потому что там заканчивается водород. Хотя всё может закончиться ещё раньше, если Апофис пролетит слишком близко. Когда я задумываюсь об этом, – от каких мелочей зависит наше существование, – то понимаю насколько не востребована наша популяция в космосе. В любой момент нас могут смахнуть с лица Земли, как шахматные фигурки, и никто не будет об этом сожалеть. Никто не будет нас оплакивать.