Пристанище пилигримов

– Эдуард, когда это безобразие прекратится? – спросил Гордеев; к этому моменту глаза его совершенно потухли, в них уже не было веселья, в них уже не осталось надежды.

– Это не закончится до тех пор, пока мы не откроем дверь, – ответил я.

Гордеев посмотрел на меня вопрошающим взглядом. Его голова провалилась в туловище, и он недовольно запыхтел, как самовар на подходе. Откуда-то сбоку в моё ухо врезался неприятный звук:

– Блядь! Кто-нибудь из вас, мудаков, может выйти и разобраться с этой сучкой?!

Мы медленно повернулись к источнику звука – это была маленькая блондинка, потерявшая девственность под Ace of Base. Её бледно-голубые глазки выражали столько презрения, что мне захотелось провалиться к шахтёрам. Гордеев смотрел на неё, как психиатр на буйного пациента, который по большому счёту не представляет никакой опасности.

– В коем веке хотели отдохнуть культурно, но это не про нас… Невезучие мы с тобой, подруга! Ой, невезучие! – моросила блондинка со шрамом.

– Да просто все мужики – дерьмо! – с горечью резанула малышка и потянулась к бутылке с вином; в этом движении было столько обречённости, что мне даже захотелось её погладить, как бездомную собаку.

– Э-э-э-э-э, давайте полегче на поворотах! – возмутился Гордеев, и в этот момент погас свет.

– Это она вырубила автомат, – с нескрываемой гордостью заявил я и отодвинул шторку – в комнату проник свет далёкого прожектора, рассыпался серебристой пылью и отпечатал крестовину окна на противоположной стене.

– И что дальше? – спросил Гордеев. – Она перекроет нам кислород?

– Эдуард! Да выйди ты в коридор и разберись с этой стервой! Ебани ей так, чтоб она кувыркалась до первого этажа! – недовольно бухтела маленькая, пытаясь ещё больше взвинтить обстановку. – Ты вообще мужик или насрано?!

– Вот сама выйди – рискни здоровьем, – ответил я, слегка заикаясь и всем своим видом изображая страх. – Ты хоть знаешь, кто там за дверями стоит?

– Тебе виднее! – резко ответила она.

– Ну тогда помалкивай, – прошелестел я. – Легко, знаешь, чужими руками жар загребать.

– А кто там? – флегматично спросила курносенькая, прихлёбывая винишко; казалось, эта странная ситуация её совершенно не беспокоит и даже не веселит.

– Страшное существо, – ответил я, и мне сразу же вспомнилось, как мы в пионерском лагере рассказывали жуткие истории про каких-то вурдалаков и оборотней; я вложил весь тот ночной кошмар в интонацию голоса – девчонка подняла на меня свои замыленные глаза и ничего не ответила.

– И мне бы не хотелось, – продолжил я, – лишний раз испытывать судьбу. Эту фурию побаивается даже майор Никитин, этот былинный богатырь, этот человек-скала.

– Товарищ Никитин, – обратился я к нему, – может, Вы разберётесь с ней? Давайте мы вас делегируем.

– У меня что, девять жизней как у кошки? – буркнул Славян и добавил совершенно категорично: – Нет-нет, не пойду. Даже не просите. Не моё это дело.

– Тогда пойду я! И дам ей хороших пиздячек! – крикнула малышка, соскакивая со стула; она оказалась очень бойкой и к тому же материлась как сапожник.

– Не советую, голубушка, – припугнул её Гордеев. – Тебе понадобится как минимум святая вода и осиновый кол.

Я не видел выражение его лица, а видел лишь тёмный силуэт на фоне окна, но по ироничным ноткам в голосе было совершенно понятно, что он едва сдерживает смех и подыгрывает мне в этом спектакле. Да, всё это было очень забавно, эклектично, я бы даже сказал, волнительно, и в этой безусловно одарённой постановке каждый играл свою роль – и Вячеслав Александрович Гордеев, и ваш покорный слуга, и эти девочки-припевочки, и Татьяна Шалимова, и майор Поздняков Дмитрий Григорьевич, но все мы были лишь марионетками в руках могущественного кукловода, и даже былинный богатырь Добрыня Никитич не мог ничего поделать перед лицом Божественного провидения. Он подумать не мог, что в его сценарий кто-то может вплетать свою сюжетную линию.

– Короче, сиди и не рыпайся, – приструнил я малышку; она обмякла, потеряла интерес к происходящему и начала налегать на вино.

Прошло пять минут – как целая вечность. За это время мы выпили, закусили, покурили, и всё это происходило в полной тишине и при слабом освещении уличного прожектора. За дверью тоже установилась тишина, и могло возникнуть впечатление, что моя Горгона покинула засаду, но я в этом сильно сомневался.

– Мы ещё долго будем в темноте сидеть? – жалобно спросила девочка со шрамом.

– Полный пиздец! Вот тебе и праздник, – пыхтела маленькая. – Меня однажды два обдолбанных ушлёпка насиловали под Катю Огонёк, и то веселее было…

– Послушайте, девчата! Мне кажется, ничего страшного в этом нет! – радостно воскликнул Гордеев и даже махнул рукой. – У нас появилась прекрасная возможность… – Он на секундочку задумался и всё-таки закончил фразу: – … пораньше лечь спать.

– Время уже позднее. Рученьки устали. Ноженьки устали. Головка сама клонится на подушечку, – говорил он монотонным голосом, словно пытаясь их усыпить.

– Что?!! – в один голос рявкнули девицы – Славян даже вздрогнул. – Мы что… сюда спать приехали?!!

– Вы обещали нам дискотеку. Вы обещали нам праздник. Где это всё?! Где?! – кричали они наперебой.

– Накрылось медным тазом, – трагически произнёс Гордеев и с хрустом крутанул колёсико зажигалки Zippo – пламя выхватило из темноты его широкое скуластое лицо, словно высеченное из гранита, и огромный кулак, в котором была зажата тоненькая сигарета; он глубоко затянулся, выпустил дым и опять превратился в тёмную глыбу на фоне окна.

– По-моему, она ушла, – сказал я. – Пойду включу свет.

– Только аккуратно, – буркнул Славян и тут же спохватился: – А может… не надо?

– Будем в темноте сидеть до самого утра? – спросил я.

Он подумал и ответил:

– Ладно, иди… Всё равно праздник безнадёжно испорчен.

Я на цыпочках подошёл к двери и прижался ухом к её поверхности: в нашем блоке царила полная тишина, и я улавливал лишь глухие удары своего сердца. «Неужели она уехала? – подумал я. – На неё это не похоже. Она всегда добивается своего».

Я тихонько отодвинул затвор, приоткрыл дверь, и тут же появилось «всевидящее око» в обрамлении жирно накрашенных ресниц и фиолетовых подводок, – этот одинокий глаз таращился на меня, как рак-отшельник из своей раковины, – и по мере того как я открывал дверь, появлялось всё остальное: смуглая щека с матовым отливом, чёрная изогнутая бровь, длинная чёлка, отполированная лаком, тонкий прямой нос и ярко-карминовые губы, изогнутые в лукавую усмешку, – в тонких жилистых пальцах дымилась сигарета. Она поднесла её к губам, с наигранным пафосом затянулась, надолго удерживая в лёгких горячий дым, и выдохнула его тонкой струйкой мне прямо в лицо.

– Ну, здравствуй, Эдичка… Маленький проказник, – ласково молвила она и, отодвинув меня в сторону, по-хозяйски прошла в комнату, прямо в пальто, в сапогах, оставляя на полу грязные следы.

В углу прихожей остался её волшебный зонтик с весёлыми афалинами. Столкнувшись в очередной раз с этим магическим предметом, я вздрогнул от лёгкого ужаса, не понимая его генезис, – нечто уходящее корнями в прошлое возвращалось ко мне в иносказательной форме.

Я открыл распределительный щиток, включил автомат и вернулся в квартиру.

Эта Горгона уже раскинула щупальцы и затуманила комнату своими флюидами. Она с интересом изучала подгулявшую компанию, при этом у Славы был совершенно независимый вид, выражающий полную непричастность к происходящему, что-то типа: «О чём вы говорите? Да я понятия не имею, кто они такие. Я вообще не при делах».

Наши подружки, как я и предвидел, имели довольно плачевный вид: волосёнки у них были жиденькие и жирные, мордочки лоснились от пота, «штукатурка» где-то осыпалась, а где-то потекла, и вообще вид у них был такой, словно они бухают уже вторую неделю.

Татьяна разглядывала их с явным апломбом, и они ёжились под этим испепеляющим взглядом, как гусеницы под накалом солнечного луча, умноженного оптической линзой. В тот момент она была просто великолепна – гибкая и стремительная, как пантера, насмешливая и беспощадная, как Юдифь.

Она была в распахнутом двубортном плаще, в короткой красной юбке, в чёрных колготках, в дорогих сапогах на длинной шпильке. Она возвышалась над всеми, широко расставив рельефные голени, обтянутые мягкими голенищами, и тогда я подумал: «Зачем тратить время на каких-то бездарных тёлок, если на свете есть такие женщины?»

В тот момент я совершенно не понимал, глупый наивный мальчишка, что в этой жизни за всё приходится платить: чем большее наслаждение ты испытаешь сегодня, тем большее разочарование ждёт тебя завтра, и если сегодня ты выиграешь в рулетку миллион, то завтра промотаешь всё до последней копейки. Пагубные страсти неизбежно приводят человека к материальному и духовному банкротству, потому что он готов отдать всё и всё отдаёт ради одной только вспышки запредельных эмоций, выжигающих его душу дотла.

Именно тот роковой вечер явился для меня последней отметкой в моём непреклонном погружении на самое дно. Я открыл дверь и впустил её уже навсегда. Я потерял последнюю возможность уйти от своей кармы, обмануть своих палачей, избежать в очередной раз наказания за всё, что я сотворил в этой жизни, и главное – ускользнуть от этой страшной девчонки, которая и появилась только ради того, чтобы привести приговор в исполнение.

Мне всегда хотелось верить, что я незаурядная личность и меня ждёт великое будущее, но оказалось, что большинство субъектов думают то же самое, а гордыня и тщеславие составляют базовую комплектацию человеческого Эго. В конце концов ко мне пришло понимание, что вся наша история – это всего лишь единичный виток глобальной эволюции и что я в этом витке – элементарная частица, подчинённая общему потоку.

Осознание бессмысленности нашего бытия и собственной ничтожности привело меня к хронической депрессии. Ко всему прочему, у меня появилось ощущение того, что вся моя жизнь – это остроумный и в то же самое время жесточайший урок, данный мне свыше. Теперь это обстоятельство придаёт моей жалкой никчёмной жизни хоть какое-то значение и греет мне душу. «Спасибо, Господи, что Ты снизошёл до меня! Спасибо за уроки Твои, ибо я прозрел!» – повторяю я каждый день, стоя на коленях. Отныне я абсолютно уверен, что Он слышит меня и что я не одинок в этой Вселенной.

– Здравствуйте, Татьяна! – бодро поприветствовал Гордеев, и она улыбнулась ему в ответ, слегка приподняв уголки губ.

– Танюша, золотце, – суетился я, пытаясь снять с неё плащ, – ты проходи, присаживайся… Сапожки-то снимай, а то девчонки уже успели к твоему приходу полы надраить и даже бельишко простирнуть.

– Что ты несёшь? – небрежно бросила Таня.

– Знакомьтесь! – крикнул я с торжественным видом, словно заправский мажордом, забегая чуточку вперед и вытягивая руку по направлению к гостье. – Это Татьяна Шалимова! Удивительная и непредсказуемая! А это… – начал я представлять наших дам и вдруг запнулся, потому что у меня из головы вылетели их имена: не то Анечка, не то Леночка, не то Оленька…

– А это… – повторил я, глядя на Гордеева многозначительным взглядом, в надежде, что хотя бы он помнит, как их зовут, но, по всей видимости, приход Татьяны его совершенно деморализовал, и ему уже всё было безразлично.

Эту немую сцену прервала Татьяна.

– Ну-у-у, Мансуров, – разочарованно произнесла она, – я гляжу, ты совершенно не меняешься. Как всегда – тёлки и бухло. Если бы ты с такой же одержимостью зарабатывал деньги, ты бы уже давно был олигархом. Но твоя проблема заключается в том, что бабы тебя дают бесплатно.

Я начал оправдываться:

– Да мне никто не нужен, кроме тебя! – Я смотрел на неё, как смотрит нерадивый ученик на строгого учителя. – А этих профурсеток Гордеев притащил! – Блондинки посмотрели на меня с ненавистью и недовольно заёрзали на табуретах. – Слава, ну что ты молчишь? Расскажи, как всё было!

Он растерянно улыбнулся и тут же брякнул не моргнув глазом:

– Да они сами навязались на мою голову, шалавы беспонтовые. Так… от скуки их прихватили, чтобы поржать.

После такого вероломства девочки аж подпрыгнули и с места ринулись в карьер.

Когда они маленьким табуном пробегали мимо, Татьяна добродушно улыбнулась и спросила их:

– Может, такси вызвать?

Столкнувшись в узком проёме дверей, они карикатурно протиснулись в прихожую и начали барахтаться в кладовке, и вновь у меня появилось ощущение дежавю, или точнее сказать, послевкусие бородатого анекдота…

Подружки пыхтели и толкались, напяливая свои дешёвые дерматиновые курточки. У маленькой долго не получалось надеть сапог, а потом и застегнуть его, – она тихонько материлась себе под нос и злобно дёргала «молнию», но так и убежала, волоча за собой голенище. Её подруга так суетилась, что обломила свой накладной ноготь, который я на следующее утро нашёл в кладовке, – это была пластмассовая чешуйка пурпурного цвета. Когда я открыл дверь, они рванули галопом, как лошади на скачках.

– И осторожнее там! – крикнул я вдогонку. – У нас на районе шпана лютует!

Было слышно, как грохочут по лестнице каблуки. Они даже повизгивали, как поросятки от нетерпения: им так хотелось быстрее вырваться на волю. Хлопнула дверь в парадном, и они навсегда исчезли из моей жизни.

– Им и такси не надо, – с кривой ухмылкой заметил я, вернувшись в комнату. – Они так резко стартанули, что доберутся до города за пять минут.

Таня отреагировала на это довольно странно:

– Если бы я знала, что всё этим закончиться, никогда бы не приехала… А если эти дурёхи наткнутся на каких-нибудь отморозков? А вам всё хаханьки… Смешно дураку, что ухо на боку.

– Да-а-а, и с партизанами как-то нехорошо получилось, – вспомнил расхожую шутку Гордеев.

– Ой, да ладно, – резко парировал я. – Им с гопниками не привыкать… Договорятся как-нибудь.

– И вообще, – подытожил я. – Пока не кончилась водка, шоу должно продолжаться!

Она кинула на стол довольно плотоядный взгляд, и Гордеев тут же подхватил:

– Картошечка, салатик, кубанское вино… Икра заморская – кабачковая… Присаживайтесь, Татьяна, откушайте с нами. – А я уже вынимал из серванта чистую тарелку и фужер.

Гордеев был слегка расстроен, но виду не подавал. На губах его застыла фальшивая улыбка, а вместе с этим была утеряна легкость общения: огонь в нем окончательно погас, и он чадил напускным остроумием:

– Татьяна, ну слава богу, что Вы приехали, а то мы уже от скуки начали помирать с этими матрёшками. Ну-у-у-у-у таки-и-и-е непроходимые дуры! Только тряпку не жуют! – Он хохотал так, словно его щекотали под мышками. – Махровые блондинки, бля! А что у вас, говорит, музыка, как на похоронах? А это, между прочим, Фрэнк Синатра. Поставьте нам, говорит, группу Demo… Солнышко в руках. У меня аж колики от них начались!

А Шалимова в это время молча уплетала картофель с тушёнкой, и, казалось, абсолютно его не слушала. Она ни разу не посмотрела в его сторону и ни разу не кивнула головой в знак одобрения, а когда он закончил глумиться над бедными простушками, которые, между прочим, «тоже хотят любить и рожать детей», она спросила невнятно, набитым ртом:

– А что вы так долго не открывали, ребятушки-козлятушки?

Мы слегка растерялись и не знали, что ответить, но Гордеев, как всегда, нашёлся…

– Нам не хватило наглости вот так просто открыть, – с наигранным смирением ответил он и начал ковырять вилкой салат. – Эдичка тут метался как тигр в клетке… Даже хотел этих «матрёшек» с балкона выкинуть… Кое-как удержал.

С глубочайшим удивлением я посмотрел ему прямо в глаза, словно спрашивая: «Откуда ты знаешь?» – а он подмигнул и тихонько прошептал мне на ухо:

– Некоторые твои мысли бывают слишком громкими…

Я остолбенел от досады и смущения, как это бывает с теми, кто прилюдно испортил воздух. «Неужели я опять начинаю терять контроль, как это уже случалось в моей жизни», – подумал я, вспоминая с содроганием сердца о том, что опять надвигается осень и что вновь полетят сухие мёртвые листья и журавлиный клин в синем небе.

– Так вот, Татьяна, – продолжал Гордеев, – давайте не будем кидаться какими-то лошадиными предъявами, а просто выпьем за любовь. – Она улыбалась своему отражению в бокале и ответила ему с некоторой иронией:

– За любовь, говоришь? Ну давай – за любовь.

– Может, хочешь на брудершафт? – предложила она и сделала руку колечком.

– Боюсь, что Эдуард будет против, – опять нашёлся Гордеев и посмотрел на меня снисходительным взглядом. – Давайте просто перейдём на ты.

– А я уже перешла – ты не заметил?

Они чокнулись и выпили.

Мы сидели до пяти утра. Спорили. Шутили. Рассуждали о жизни. Переслушали огромное количество всякой музыки. Выпили море вина и водки. Таня пила наравне с нами и совершенно не пьянела (меня всегда удивляла эта её способность), курила одну сигарету за другой, и только фиолетовые тени пролегли под глазами от усталости и напряжения.

Она довольно редко вмешивалась в наши пространные беседы, но, если она всё-таки высказывалась по какой-то теме, то делала это с небывалой точностью и демонстрировала несвойственную для молоденьких девушек эрудицию. В отличие от многих её сверстниц, которых по жизни ничего не интересовало, кроме шмотья и любовных отношений, оно запоем читала умные книги, хорошо училась в институте и пытливо вглядывалась в очертания окружающего мира.

Но даже не это было главное – её кардинальное отличие заключалось в том, что она обладала какой-то особой зоркостью ума, каким-то молниеносным восприятием и, конечно же, сверхъестественной интуицией. Было в ней что-то нечеловеческое – то самое что отпугивает нормальных людей, но привлекает таких безумцев, как я.

Меня тянуло к ней на подсознательном уровне, потому что любопытство – это мой бич. Мне всегда хотелось заглянуть за горизонт, именно поэтому однажды я попробовал наркотики, но это был всего лишь секрет Полишинеля. В этой девочке была настоящая тайна, которую я не могу разгадать до сих пор…

Гордеев любил под водочку пофилософствовать, и почему-то с повышением градуса у него открывалась неудержимая и ничем не объяснимая тяга к сакральному. А ещё он очень любил moralite, то есть возводить мораль до кантовских высот, неистово сокрушаясь от того, что миром правят деньги, что повсюду царит страшная бездуховность, что вокруг – одни лицемеры, что никто не хочет взваливать на себя крест, а напротив, нет отбою от желающих заработать свои тридцать серебряников.

– Ну давайте порассуждаем, чем Иуда отличается от банального христопродавца, – предложил Гордеев, обведя нас испытующим взглядом, словно мы готовы были сорваться и бежать на перегонки в Управление собственной безопасности МВД.

В ответ мы терпеливо молчали, предоставляя ему возможность самому развивать эту тему. Выдержав паузу и убедившись, что мы совершенно не компетентны в вопросах религиозной философии, он продолжил назидательным тоном, вполголоса, как будто сообщая нам эту информацию по секрету:

– Крыса, или так называемая продажная шкура, – это существо мерзкое, отвратительное, лишённое кого-либо оправдания и малейшей симпатии. Такой человечек не наделён никакой сверхзадачей, а предаёт лишь ради своих меркантильных целей, и заметьте: символическая плата в тридцать шекелей навряд ли его заинтересует…

– А сколько это будет в переводе на наши деньги? – спросила Таня задумчиво, но Гордеев недовольно поморщился (какое это имеет значение?) и продолжил с воодушевлённым видом:

– Иуда – это идейный предатель! – произнёс он, поднимая указательный палец кверху. – Это антигерой, без которого не было бы и героя, поскольку всё оптимальное и цельное имеет как положительное, так и отрицательное значение.

– Иуда отдал свою жизнь ради великой цели, ради любимого Иисуса, но не ради денег, – продолжал Славян. – Никогда с этим не соглашусь! Он вернул это серебро первосвященнику и после этого повесился… Вам это ни о чём не говорит?

– Ты прав только в одном, Слава, а именно в том, что Иуда, будучи самым любимым учеником Иисуса, стал жертвой великих сакральных игр, – заметила с иронией Татьяна.

– Но почему именно его выбрали на эту роль? – спросила она, закуривая сигарету и выпуская первую затяжку через нос.

– Да потому, что в душе он был самой настоящей крысой и продажной шкурой, – ответил я вместо Гордеева, который задумчиво ворошил пепел кончиком сигареты. – Поэтому его и подставили… А кто бы ещё сгодился на такую роль? Все остальные были честными пионерами, а этот так называемый Павлик Морозов бабки воровал из партийной кассы и много нехорошего ещё делал…

– Бог не Тимошка – видит немножко, – добавила Татьяна.

– Не согласен с вами, ребята… Ой, не согласен! – протестовал Гордеев, размахивая толстым, как сосиска, пальцем. – Вы рассуждаете, как ортодоксальные христиане. Так же рассуждали ортодоксальные иудеи, когда кричали: «Распни его!» – для них Иисус был таким же предателем…

Он продолжал:

– С точки зрения высшей справедливости не бывает плохих или хороших людей – бывают лишь божественные предназначения, например: Понтий Пилат, Каиафа, Иуда, Лонгин, Иосиф Аримафейский, Мария Магдалина, Пресвятая Дева Мария, Павел, Андрей, Иоанн, Матфей, Лука и многие другие… Это кармические ступени, по которым человек восходил к небу и в итоге стал Богом. Кто бы он был без них? Кто бы его знал? Кто бы его помнил, если бы он умер в собственной постели, в окружении внуков и детей?

– С каких это пор ты стал фаталистом? – спросил я с ехидной улыбкой. – Ты же всегда считал, что твоя судьба – в твоих руках, а Всевышнему на тебя плевать, как и на всех остальных, как и на всё, что мы творим на этой планете.

– Ты знаешь, Эдичка, с недавних… – ответил Гордеев и добавил с легким сарказмом: – Я вдруг понял, что не всё от меня зависит, и сегодня я в этом убедился очередной раз.

– Ну понятно… Пока всё гладко, мы считаем это своей заслугой, а как пошли обломы, так виноват, значит, Господь Бог?

– Не всё так однозначно… – отбивался от меня Славян, но тут на него наехала Татьяна:

– То есть ты хочешь сказать, – у неё аж щёки порозовели от возмущения, – что с точки зрения высшей справедливости можно оправдать любой безнравственный поступок и даже преступление?

– Ну вот, слава Богу, ты начала меня понимать! – обрадовался Гордеев и воссиял аки солнце. – У Всевышнего для каждого есть план, и человек в его руках – всего лишь марионетка, поэтому роль Иуды предельно ясна и отвечает главным требованиям контекста. С точки зрения Иешуа Га-Ноцри Иуда поступил плохо, очень плохо, потому что он предал своего друга и учителя, но с точки зрения Иисуса Христа у него не было другого выбора, потому что его мотивировал сам Дьявол. Поэтому Спаситель воспринимает грехи наши метафизически, а мы их представляем в рамках социальной справедливости.

– Понимаешь ли, золотце, – Гордеев уже оседлал крылатого Пегаса и с самодовольным видом втыкал ему шпоры в чахлые бока, – вид сверху расширяет перспективу, и он знает то, чего не знаем мы и никогда не узнаем. – Славу уже никто не мог остановить, и он летел во весь опор. – А социальная справедливость не может являться главным критерием, потому что её по большому счёту нет и быть не может. – Гордеев громко рассмеялся и развёл руками дымовую завесу; он был настолько доволен, что даже почесал свою огромную мотню, совершенно не переживая за присутствующих дам.

Я похлопал в ладоши и посмотрел на него с восхищением.

– Ты просто гений софистики! – воскликнул я. – Даже Иуда у тебя стал героем. Интересно, какую роль ты отводишь себе? Великомученик?

– Время покажет… Время всех расставит по местам, а смерть уровняет.

– Не думаю, что смерть всех уровняет… Скорее всего, поменяет местами, – сухо парировал я.

Нам было без разницы, о чём спорить и что обсуждать. Полемика в первую очередь являлась для нас способом самоутверждения, а потом уже – матерью истины, хотя по большому счёту в спорах рождается лишь взаимная неприязнь и каждый остаётся при своём мнении.

А потом я стоял у окна и любовался рассветом; даже в такую погоду это зрелище кажется магическим, как и рождение любого существа на земле. Сперва в тёмном пасмурном небе открывается светлый «родничок», как будто натянулась плацента и кто-то пытается проникнуть в наш мир, а потом начинает проявляться негатив нового дня: я вижу угловатые силуэты крыш, мёртвые глазницы окон, тёмные впадины палисадников и медленно ползущий по насыпи товарняк. Рваные клочья тумана расползаются, и картинка становится более резкой, отчётливой. Через двор бежит сутулая собака с поджатым хвостом, оглядывается назад и замирает как вкопанная…

Татьяна подкрадывается ко мне на цыпочках, и, хотя я чувствую движение воздуха за спиной, я не могу оторвать глаз от этого зрелища, в котором растворилось всё: и мысли, и чувства, и желания, – и осталась только абсолютная тишина, звенящая в голове… Таня ждёт, а я делаю вид, что не замечаю её, и тогда она со всей силы бьёт меня коленом под зад.