Пристанище пилигримов

В какой-то момент я понял, что ехать действительно бесполезно… «Я, конечно, могу сесть в поезд, прокатиться до станции Туапсе и выйти в шесть утра на перрон, где меня будет встречать жена, но по большому счёту мы уже разминулись где-то в прошлом, поэтому будущего у нас, к сожалению, нет», – думал я, глядя в её тёмные как омут глаза.

– Не обманывай себя, не обманывай Мансурову, – продолжала она раскачивать маятник. – Зачем ты туда едешь? Вот ответь мне – зачем?!

– Чтобы покупаться и позагорать… Там скоро бархатный сезон, – ответил я, глупо улыбаясь и мечтательно глядя куда-то в даль.

– Только ради этого?

Я перестал улыбаться и сделал серьёзное лицо.

– Скажи честно, зачем я тебе нужен? – спросил хриплым взволнованным голосом. – Ведь ты совершенно меня не любишь… Ты просто играешь… И это очень жестокая игра.

– Да при чём тут любовь?! – вспыхнула Шалимова. – Кто вообще знает, что такое любовь? Любовь – это великое заблуждение. Такая же догма, как и христианство. Я верю в Бога, но я не даю ему никаких определений. То же самое и в отношениях: ты мне нужен, я испытываю к тебе целую гамму чувств, но я не называю это любовью… Это было бы слишком просто.

Она потушила сигарету в пепельнице, закурила новую и продолжила меня гвоздить аргументами:

– И я тебе нужна… Ты… без меня не сможешь… радоваться жизни. – В этот момент она смотрела на меня пристальным немигающим взглядом, и я совсем поплыл – в голове закружилась белая метель: «Зачем ты здесь? Да ещё в такой ответственный момент… Ведь она сделает всё, чтобы ты не уехал».

– С Мансуровой тебе просто и удобно. – Её голос был тихим, вкрадчивым и проникал в самое моё нутро. – Она очень адекватная. Никогда не выносит мозг. Не просит ни о чём. Сама зарабатывает деньги. Но согласись, безнравственно жить с человеком ради удобства. Ты просто её используешь.

– Я люблю её! Слышишь! – крикнул я, грубо схватив её за руку.

– Нет, милый мой, ты никогда её не любил, поэтому и гулял напропалую.

Она улыбалась мне прямо в лицо, всё шире и шире, и казалось, что она расползается по швам, словно тряпичная кукла, а я понимал с каждым её словом, что внутри этой куклы кто-то прячется, кто-то за ней стоит, и это он играет со мной и разговаривает её голосом:

– Ты женился на ней из чувства благодарности и глубокого уважения, но тебе этого никогда не хватало… Кому-то хватает, но только не тебе. Ты же – поэт. Тебе нужна муза, а не домохозяйка.

И тут я был неприятно поражён: «А ведь Шалимова права… За всю нашу совместную жизнь я не посвятил жене ни одного стихотворения. Попытался что-то написать к юбилею, но получилось совершенно бездарно… Нелепая графоманская чушь к тридцатой дате… Как сейчас помню, иду к тебе я по болотной гати…»

За несколько месяцев наших отношений с Татьяной из-под моего пера вышел цикл стихов под названием «Повязаны мы не любовью». В каждой строчке сквозила самоирония – на фоне искреннего восхищения объектом моей любви. Я бы даже сказал, самоуничижение сквозило в каждой строчке, а между строк выглядывала она – загадочно улыбалась, словно Джоконда, такая непредсказуемая, самобытная, выпадающая из всех рамок и определений. Основной лейтмотив того времени звучал примерно так:

Я брожу по улицам знойным,

и так хочется, хочется мне

встретить очи, живые и зоркие,

чтоб узнали меня в толпе…

Остановимся, как на распутье, —

между нами шумит река, —

и поверить уже не смогу я,

что сомкнуться её берега.

Нет, не будет уже больше встречи:

исчерпал я лимит любви,

как-то глупо и даже беспечно

я потратил лучшие дни

и в пустых беззаботных скитаньях

растерял самых близких людей…

Нет, не будет уже свиданий,

и безумных не будет ночей.

В прихожей, когда я пытался попасть ногой в ботинок, она сказала мне:

– Не уезжай, прошу тебя. Ты очень рискуешь.

– Чем?

– Так сразу не объяснишь, – замялась она и посмотрела куда-то в сторону через моё плечо. – Ты же счастлив со мной? Я вижу как горят твои глаза. Только я могу дать тебе новую жизнь и новую любовь. Если ты уедешь, если ты нарушишь естественное течение событий, тебя окутает кромешная тьма, и солнце погаснет в твоих глазах. Ты можешь заболеть, ты можешь умереть, ты можешь потерять рассудок, с тобой может случиться всё что угодно, и я не смогу тебе помочь.

Она говорила это всё, не глядя на меня и низко опустив голову. Руки она скрестила на груди и после каждой фразы тянула долгую паузу, как будто ставила многоточие. Когда она замолчала и медленно подняла взгляд, я улыбнулся ей добродушной улыбкой и сказал следующее:

– Танюша, милая, ну что ты несёшь? Успокойся. Всё гораздо проще… И нам с тобой уже не подняться выше того пика, на который мы забрались. Мы расстаёмся на высокой ноте, и это замечательно. Это свобода и новые возможности.

Я протянул руку и прикоснулся к её щеке тупыми бесчувственными пальцами – она слегка отстранилась, глаза её вспыхнули и погасли… Дрожащим голосом она спросила меня:

– Прошу тебя, ответь мне прямо сейчас… Я должна знать… Ты уезжаешь навсегда или просто хочешь взять паузу? Ответь. Что мне делать, когда ты уйдёшь? Мне ждать тебя или сжечь твою фотографию?

– Не ври, – сказал я, – у тебя нет моей фотографии.

– Как знать, – усмехнулась она.

– Можешь сжечь, – ответил я и повернулся к выходу. – Это ничего не изменит.

– Ты любишь меня? – спросила она, когда я выходил на лестничную площадку.

Я остановился как вкопанный и медленно развернулся на каблуках; постоял, подумал и ответил:

– Очень… Я пока не представляю, как буду жить без тебя… Но я всё-таки попробую, потому что у меня нет другого выбора.

– А если не сможешь? – спросила она, прищурив глаза.

– Тогда я вернусь.

– А если будет уже поздно?

– Тогда я буду пропащим человеком.

– И ты об этом так легко говоришь?

– Прощай.

– Прощай… и будь осторожнее. Ты вступаешь на тропу, кишащую змеями.

Когда я спускался по лестничному пролёту, у меня потемнело в глазах, нахлынула тошнотворная слабость, и я чуть не потерял сознание… Я как будто провалился в земляную яму, почувствовав её скользкие края, и меня охватил ужас – настоящий животный страх, этакое предчувствие глобальной катастрофы.

Чем дальше я уходил от неё, тем страшнее мне становилось, но это было только начало… Когда я сяду в поезд и он тронется, произойдёт окончательный перелом в моём сознании: я пойму, что совершаю огромную ошибку и впереди меня ждут одни разочарования.

Никогда в своей жизни я не испытывал к человеку такой сверхъестественной привязанности как на духовном, так и на физическом уровне, и даже с родителями у меня не было настолько ощутимой связи, как с Таней в тот период наших отношений. Наверно, с мамой мы были так же близки в течение девяти месяцев, пока не перерезали пуповину.

Я спустился на один пролёт и оглянулся… Она, совершенно обнажённая, стояла босиком на бетонном полу. Халат валялся у ног. Чёрные витые пряди ниспадали на грудь. Тёмно-коричневые соски были возбуждены и нацелены в космос. Она была бесподобна – смуглая, гибкая, точёная… В этом обшарпанном подъезде, в серых предрассветных сумерках, она смотрелась как малышка Кейт Мосс на чёрно-белых фотографиях в стиле «heroin chic».

Её ноги были расставлены на ширину плеч, головка слегка приподнята, взгляд устремлён вверх, словно она хотела улететь, но ей мешали стены… Я любовался её упругой, красиво очерченной грудью, рельефным животиком с любопытным «глазком», но вдруг я увидел нечто ошеломляющее: из тёмной промежности медленно выползала тонкая алая «змейка», она струилась по внутренней поверхности бедра, – я повёл плечами, отвернулся и побежал вниз по ступеням, повторяя на бегу лишь одну фразу:

– Господи помилуй. Господи помилуй. Господи помилуй.

В половину пятого я вышел на перекрёсток Мира-Циолковского. Над тёмными коробками домов занималось бледное зарево. С понурым видом брели низкие кучевые облака. Моросил холодный дождь. В душе куролесила тревога, да ещё брюхо подвело: словно длинной тонкой иглой проткнуло насквозь от самого горла до кишечника.

Ждать первого трамвая не было смысла, и я решил поехать на такси, хотя денег было в обрез. В десяти метрах от остановочного комплекса дремала тачка с зелёным огоньком. В смутных очертаниях российской «классики», припорошенной вековой пылью и пустившей корни в асфальт, виделась слабая надежда, что она когда-нибудь тронется и отвезёт меня домой. Таксисты называли этот маршрут «дорогой на Сталинград» и соглашались ехать к нам на район только за бешенные бабки, поэтому я мог рассчитывать только на сердобольного попутчика. Я остановился на краю дороги и начал ждать.

В пределах видимости заканчивался город и начиналась промышленная зона. Кривые трамвайные пути, бледно светящиеся в предрассветных сумерках, однозначно указывали путь домой, который я мог осилить в том числе и пешком, но меня не прельщала длинная ухабистая дорога через металлургический комбинат, где вздымалось жутковатое зарево над чёрными трубами и угловатыми фермами, где постоянно ухало, бухало и скрежетало всеми своими железными суставами огромное механическое чудовище.

«Да ну его нафиг! Поеду на такси!» – подумал я и пошёл к остановочному комплексу, где прилепилась к бордюру потрёпанная «копейка» с зелёным огоньком.

– Молодой человек! – услышал я за спиной женский голос. – Помогите мне! Помоги-и-и-те!

Я оглянулся – из тёмной подворотни в мою сторону кинулась тень. По мере приближения объекта он становился более отчётливым: вырисовывалась стройная фигурка, распущенные волосы, потёртые джинсы и голубая ветровка… Когда девушка подбежала ко мне, я увидел её бледное напуганное лицо, прямую длинную чёлку, подстриженную на уровне бровей, и серенькие невыразительные глазки, в которых металась тревога.

– Вы на Тагилстрой едете? – спросила она, суетливо оглядываясь назад; казалось, будто за ней гонится целая шайка вурдалаков.

– Да, – ответил я. – А что случилось?

– Прошу Вас, возьмите меня с собой, – умоляла она жалобным голоском и даже слегка приседала в уморительном книксене; от этого возникало впечатление, что она вот-вот описается. – Давайте быстрее! Ну что Вы стоите как вкопанный?!!

– А что происходит? – Я стряхнул с себя остатки сонной оторопи, навеянной долгим ожиданием и ранним пасмурным утром, удивлённо выпучив на неё глаза. – Что за кипиш? У вас какие-то проблемы?

– Мне срочно нужно домой, – ответила она и недовольно зыркнула из-под чёлки; таким образом она дала мне понять, что совершенно не намерена со мной откровенничать.

– У меня такое чувство, что за Вами кто-то гонится, – предположил я.

Она посмотрела на меня ещё более строгим взглядом, выражающим крайнюю нетерпимость: просто отвези меня домой, ни о чём не спрашивай, не надо проявлять участие, не надо со мной разговаривать, и так тошно.

«Та ещё штучка», – подумал я и в тот же момент услышал за спиной, в гулкой тишине раннего утра, топот ног, одышку и горячее дыхание запоздавшей погони. Мы оглянулись одновременно, и девушка произнесла только одну фразу: «Твою мать!»

Из той же подворотни, откуда появилась она, выскочили двое парней и ринулись к нам. Это не предвещало ничего хорошего, и я критически оценил обстановку: «А вот, похоже, сбывается пророчество Татьяны». В тот момент я прекрасно понимал, что это была самая настоящая подстава – я просто шёл под раздачу, то есть оказался в нужное время в нужном месте.

В эту историю я вошёл как случайный прохожий, а выходил из неё как главный фигурант. Я неоднократно заявлял и повторю ещё раз: «У Всевышнего – прекрасное чувство юмора. Он никогда не прочь над нами посмеяться и в то же самое время преподать урок».

– Уходим! Уходим! Ну что ты стоишь, как будто обняло?!! – кричала девушка, увлекая меня за собой.

Поддавшись коллективному психозу, я сперва ринулся за ней и даже испытал кратковременный эмоциональный подъём, связанный с выбросом адреналина, но через некоторое время меня озарила мысль: «А не слишком ли быстро я бегу? И вообще, с какой стати я должен бегать от этих ушлёпков?» – я резко остановился и спросил её:

– Объясни, что происходит… Кто эти тревожные люди? Почему они за тобой гонятся?

– Некогда базарить! – крикнула малышка и продолжала тянуть меня за руку. – Это полные отморозки! Они только что вернулись с войны!

– Откуда ты их знаешь? – спросил я, не двигаясь с места.

В то же мгновение нас настигли – она отпустила мою руку и сделала вид, что не имеет ко мне никакого отношения; открыла сумочку и с независимым видом начала в ней рыться, достала пачку сигарет, чиркнула зажигалкой, глубоко затянулась…

Одним взглядом я оценил этих ребят. Камуфляжная форма бледно-зелёного цвета, высокие берцы, знаки отличия, краповые береты – всё говорило о том, что они служат в каком-то спецназе.

– Опаньки! – крикнул один из этих парней, широкоплечий коренастый блондин с круглым прыщеватым лицом, словно обведённым по циркулю.

У него были поросячьи глазки и маленький скомканный рот. Ноги у него были короткие и кривые. На его огромной башке, где-то на затылке, да ещё сбоку, словно Гренландия на глобусе, прилепился маленький краповый берет.

– Вот теперь меня окончательно прорубило, – произнёс он после мхатовской паузы и даже подчеркнул фразу красивым размашистым движением руки.

– Чё тебя прорубило? – с издевкой спросила девушка, выдыхая ему в лицо сизый клубок дыма.

– А то прорубило… – ответил он и медленно повернулся ко мне.

Он как будто перемалывал меня глазами, и желваки играли на его широких скулах, а я в это время совершенно спокойно парировал его наглый буровящий взгляд.

– Этот, что ли? – спросил он, ткнув меня указательным пальцем в живот.

– Саша, не дури, – спокойно попросила девушка. – Этого человека я вижу в первый раз, как и ты…

– Лёля! Чё ты мне паришь?! Почему ты ломанулась с хаты?! Что вообще происходит, Лёля?! А куда вы бежали от нас под ручку?!

Саша был явно в состоянии аффекта: у него всё лицо пошло красными пятнами и вены вздулись на шее.

– А ты кто такой? – спросил второй парень, разглядывая меня, словно инфузорию-туфельку в микроскоп.

Он был высокий и жилистый. У него была плакатная внешность защитника отечества: правильные черты лица и суровый взгляд, от которого легкий холодок пробегал по спине.

– Сейчас проверим твои документы, – сказал он тихим голосом и зловеще улыбнулся.

– Серёжа, не трогай его… Он тут вообще не при делах, – попросила Лёля и попыталась его от меня отодвинуть. – Кстати, он хотел отвезти меня домой… Хороший человек.

– Конечно! – обрадовался Саша. – Я бы такую куколку до самого Рудника на своём горбу пёр! Ну что, олень, положил глаз на мою девочку?! Трахнуть её хотел?!! – И уже орал на меня, обжигая лицо огненным дыханием, и довольно грубо толкал, демонстрируя в мой адрес крайнюю степень неуважения. – Я таких, как ты, насквозь вижу!!! Пока мы кровь проливали, ты наших девочек по койкам трали-вали!!!

Они пошли вокруг меня хороводы водить, – как это обычно водиться, – то ли выискивая лучшую точку для нападения, то ли пытаясь вогнать меня в полный ужас, то ли смакуя происходящее как добрый коньяк. Я никогда не понимал, к чему эти танцы с бубнами и почему русскому мужику во всём требуется прелюдия: он даже в уборную без газеты сходить не может.

– Саша! Серёжа! – крикнула Лёля и попыталась их оттащить, но её грубо оттолкнули в сторону: она уже не представляла для них никакого интереса. – Оставьте его в покое! Я сейчас закричу! Я всех на уши подниму!

Ребята её уже не слышали, как и не слышали собственный голос разума, а я в это время наблюдал, как их глаза наливаются кровью, как сжимаются кулаки и белеют костяшки, и Ангел-хранитель шепнул за моей спиной: «Беги, Эдичка. Беги. До самых «котелков» наваливай без остановки», – но Гордыня моя несусветная ответила: «Стыдно. Перед девушкой стыдно. Перед этими домами и улицами… И даже перед этими ушлёпками стыдно. Представь, как они будут ржать, вспоминая твой резкий подрыв. Надо принимать бой. Ты никогда от драки не бегал и даже не собирайся».

«Поговори с ними. Они ведь тоже люди. Что ты смотришь на них, как на пустое место?» – не унимался мой Ангелочек, а я уже знал с самого начала, что их никакими разговорами не остановить, поскольку выпито уже немерено, сказано уже достаточно, и под гитару уже горланили девять раз «Синеву», и девушка вроде любимая, и на гражданку вернулся, бля, но только душит петля кручёная, и не находит он места себе…

Если обойтись без поэтического флёра, то их поведение было спровоцировано биохимической реакцией адреналина и этанола, взаимодействие которых приводит к подавлению процессов торможения в коре головного мозга, а попросту говоря, после сильнейшей алкогольной интоксикации мозги человека, который длительное время находился в стрессовой ситуации, взрываются, как банка с помидорами.

Ко всему прочему, Александру нужно было хоть как-то реабилитироваться после того унижения, которое ему нанесла любимая девушка, поэтому я вполне его понимал, но жертвовать своей физиономией ради его амбиций не хотелось, а драться с этими ребятами было равносильно смерти.

Во-первых, это были подготовленные убийцы, к тому же их было двое на одного; во-вторых, я уже понимал, откуда растут ноги этого конфликта, поглядывая с некоторой неприязнью на эту взбалмошную стервозную девчонку; в-третьих, у меня совершенно не было сил, потому что Татьяна в тот вечер отжала меня как мокрую тряпку. Единственное чего мне хотелось – это добраться до кровати и вздремнуть несколько часов до отправления поезда, но какие-то пьяные архаровцы встали на моём пути…

– Ребята, – жалобно попросил я, состроив добрейшую физиономию, на которую был только способен, – ну дайте хоть покурить напоследок.

– Смотри-ка, он ещё прикалывается.

– А может, тебе в рыло дать?!

– Ребята! Вы, оказывается, такие мудаки! – Лёля махнула рукой и снова закурила; даже она поняла, что все попытки тщетны и усмирить их практически невозможно.

Саша был типичным пижоном, которому хотелось покрасоваться в полной мере, достигнув неимоверных высот доблести в глазах своей девушки. В моих глазах он надеялся увидеть неподдельный ужас и хотел довести меня до полного недержания мочи, а потом уже, после всех этих унизительных экзекуций, сокрушить точным ударом в бороду и с чувством полного удовлетворения отправиться на «флэт», поэтому я не стал ждать, пока он наиграется в героя, и врезал ему первым…

Это был красивый удар – короткий, мощный, без замаха, прямо в челюсть. Перед тем как ударить, я всегда подключаю внутренние источники ненависти, потому что являюсь в глубине души очень мягким человеком, которому свойственна глубочайшая эмпатия по отношению к любой твари на земле. Мне жалко всех: и тараканов, и крыс, и дождевых червяков, по которым мы ходим не задумываясь, но особенно мне жалко людей, которые в силу своего интеллекта воспринимают страдания на высоком болевом уровне, в отличие от неразумных существ.

Я по жизни радикальный либерал. Для меня свобода и неприкосновенность – это наивысший жизненный принцип, который никто не имеет права нарушать. Никто! Но если такие люди появляются на моём жизненном пути, то я поступаю с ними крайне жестоко и бескомпромиссно. Мне плевать, какой властью наделён этот человек или какие погоны он носит. Я любому переломлю хребет, кто протянет ко мне свою грязную поганую лапу. Но как не крути, любой агрессор для меня – в первую очередь homo sapiens, а это значит, что моя природная эмпатия доминирует над мотивацией к насилию.

Очень трудно перешагнуть через этот генетический фактор, поэтому я подключаю внутренние источники отрицательной энергии. В такие моменты моё сознание охватывает все тёмные области нашего бытия: на внутренней поверхности век (как на экране) проносятся средневековые всадники в белых одеждах с красными крестами, которые убивали, насиловали и грабили во имя Христа; вспыхивают огни аутодафе, на которых мракобесы веками жгли ни в чём не повинных людей; маршируют откормленные самодовольные ублюдки в квадратных касках с черепами и молниями, возомнившие себя сверхлюдьми, и все эти плакатные вожди, у ног которых плещутся народные массы, помахивают вялыми ручонками с трибун, а за фасадами их лживых утопий тракторами сваливают трупы в земляные рвы; в такие моменты я вспоминаю ДПНСИ Пряника в длинных хромовых сапогах, с гладко выбритым кукольным лицом и самодовольной улыбкой, я вспоминаю эти бандитские рожи из девяностых с фальшивой распальцовкой и косноязычными «тёрками», я вспоминаю свиные рыла наших чиновников и депутатов, совершенно оголтелых и равнодушных к чаяньям народа, я вспоминаю ментов и гаишников, я вспоминаю тюремную «вохру», я вспоминаю, как меня били двенадцать человек в пионерском лагере, – после этого в моём мозгу вспыхивает шаровая молния, которая всё уничтожает на своём пути. Ажитация высшего порядка.

Саня даже не понял, что с ним случилось, потому что в момент удара покосился на друга с лукавой ухмылкой и хотел что-то сказать, но не успел, а рухнул как подкошенный. Это было вполне гуманно, потому что я действовал, как настоящий тореро, и он даже не успел почувствовать боли, когда я пробил его насквозь разящим ударом. Я просто выключил свет в его голове.

Серёга ударил меня в висок, но я остался на ногах, хотя меня болтануло прилично. Вспышка гнева погасила боль, хотя в тот момент он сломал мне кость. Сколько себя помню, меня никогда не пробивали в уличных баталиях, хотя, случалось, били очень жестоко, да что там говорить, убивали на улице неоднократно. И втроём били, и вчетвером, и даже целой толпой, но мне всё было нипочём: я всегда держал удар и хорошенько цеплялся ногами за землю.

В ответ Серёга отхватил такую сногсшибательную серию, что попятился-попятился задом и уже практически побежал, разворачиваясь ко мне спиной, но я зацепил его левым в область уха, и он ничком повалился на асфальт, в ошмётки разбив лицо, и продолжал ещё какое-то время по инерции перебирать ногами, а потом затих.

Я оглянулся назад и увидел Сашу: он с трудом поднимался с колен, опираясь на свою девушку. Его штормило, у него подгибались ноги, у него было детское выражение лица, бесконечно удивлённое и наивное. В итоге он всё-таки встал, но ещё до конца не понимал, где находится и что с ним происходит. Частично он ещё прибывал в стране детских грёз: в коротких штанишках, в сандаликах бегал по зелёной лужайке, залитой солнечным светом, а в реальном измерении клубилось пасмурное утро, просеянное мелким дождём.

Когда я подошёл к нему вплотную, Лёля пыталась отгородить его своим телом. Взгляд у неё был затравленный, как у волчицы. Мокрые волосы спутались. По щекам текли не то слёзы, не то струйки дождя. Саша продолжал глупо и расслабленно улыбаться, похожий на даунёнка. Я подошёл вплотную и заглянул ему в глаза, пустые и задымлённые, как перегоревшие лампочки. Я понял, что ему хватило, и больше не стал его трогать.

– Ты этого хотел, придурок? – спросил я и заметил, что у него – неправильный прикус и нижняя челюсть слегка смещена вправо.

– Не трогай его, – попросила Лёля, мягко отодвинув меня рукой.

Я прикрыл на секунду глаза и выдохнул, после чего я уже не испытывал к ребятам никаких чувств, кроме жалости. Ещё были вопросы к той системе, которая их породила, – это государство, армия, школа, семья. Ни в одном из этих институтов им не привили милосердия и благородства, нигде не объяснили, что бить вдвоём одного низко и недостойно звания настоящего человека.

Эта система выращивает либо волков, либо овец, а людьми в ней остаются вопреки всем правилам и ожиданиям. Трудно быть человеком в обществе, главный императив которого – подавляй и прогибайся. Достоинство, справедливость, гуманизм, сострадание, нравственность, самопожертвование – это всего лишь софизмы для подавляющей массы людей и разменная монета в ораториях лицемерных политиков и проповедников всех мастей.

– Поедешь со мной? – спросил я девушку, пристально глядя в её маленькие размытые глазки.

Она отрицательно мотнула головой.

– Первое решение было правильным, – сказал я с лёгкой ухмылкой, – а сейчас в тебе заговорила предательская жалость.

Она опять мотнула головой и ответила хриплым голосом:

– Ты не поверишь, я люблю его… А убегала… Просто хотела поиграть у него на нервах, идиотка… Вот и доигралась.

– Женщины виноваты во всех войнах, – сказал я, и, развернувшись на каблуках, пошёл от неё прочь.

Когда я приблизился, водитель улыбнулся мне через запотевшее стекло. Это был мужичок лет сорока пяти с невыразительной внешностью, которая тут же растворяется в твоей памяти, как только ты выходишь из машины.