Пристанище пилигримов

Мансурова как чувствовала, что эта разбитная девица в будущем подложит ей жирную вонючую свинью. После того инцидента Татьяна ушла в конкурирующий коллектив под названием «Экзотика». С учётом её восточной внешности можно сказать, что она попала в самое подходящее место. Им частенько приходилось работать на одной сцене, поэтому Елена Сергеевна никак не могла вычеркнуть из своей памяти этот неприятный момент.

До последнего дня она не могла понять, что именно вызывает неприязнь в этой обыкновенной девчонке. Каково же было удивление Мансуровой, когда она нашла эту змею в собственной постели. После чего у неё сложилось мнение, что в этом мире всё должно быть сбалансировано, а именно: если ты в чём-то обделил человека, ты должен ему это восполнить любой ценой.

Так начинался спектакль под названием «Любовный треугольник», мизансценой которого будет бесконечная дорога, с её расставаниями и встречами, гулкими вокзалами и пустынными перронами, скользящими за окном полустанками и прокуренными тамбурами, и тянулась бы эта история долгие годы, пока не иссякли бы окончательно любовь и ненависть, питающие динамику этого банального сюжета, пока не распалось бы всё само собой, оставив в памяти лишь горький привкус разочарования… Но в эту постановку вмешался Фатум, чтобы слегка оживить плавное течение событий и добавить им красок.

.12.

Андрей Григорьевич Калугин, или просто Григорич, как его называли многие, поначалу мне не понравился, и это первое впечатление было ошибочным. «Что за странный тип?» – подумал я с некоторым пренебрежением, когда он доставлял моё обмякшее тело из Туапсе в Ольгинку, где на склоне буйно-зелёного хребта примостился шикарный отель, словно сказочный городок с красными крышами и белыми фасадами. Через некоторое время я подумал, что с его точки зрения кажусь ещё более странным, и решил повнимательнее присмотреться к этому маргиналу, который оказался начальником службы безопасности отеля. Подружила нас водка и только водка, потому что во всем остальном мы были совершенно разные, как консерваторы и либералы, как лирики и физики, как христиане и мусульмане, хотя в некоторой степени нас объединяла видовая аутентичность: мы оба принадлежали к вымирающим мамонтам – среди пронырливых хомячков.

Итак – мы подружились. Никогда не забуду, как первый раз мы пили водку из обычного графина в его кабинете, и после этого я с большим трудом доплёлся до своего номера, бесконечно запинаясь о ковры и цепляясь за стены коридора, – меня штормило так, словно отель был пассажирским лайнером, плывущим где-то в районе мыса Горн. В это же самое время Калугин как ни в чём не бывало сел за руль и поехал в Краснодар по делам службы. Сколько бы он не выпивал, он всегда оставался бодрым и подтянутым. Взгляд его был ясным, орлиным, пронизывающим насквозь. Речь была чёткой, вменяемой, не отягощённой излишествами, – казалось, он применяет только существительные и глаголы, а всё остальное считает пижонством.

Окна были распахнуты. Штормило. С моря доносился шум прибоя, истеричные крики голодных чаек.

– Не протянешь ты здесь долго, – заявил Григорич, разливая водку по гранёным стаканам. – Тоска здесь. Особенно зимой. Осатанеть можно. Все начинают пить, как в бункере у Гитлера… в мае сорок пятого.

– А ты сколько здесь уже отбываешь? – спросил я.

– Второй год.

– Ты же смог…

– Да я бы где угодно смог… Даже в яме у талибов, – ответил Григорич, глядя на меня в упор. – Мне – везде благодать! И чем для тебе хуже, тем для меня лучше.

– Это как?

– Потом поймешь. Давай махнём.

– А ты сопьёшься здесь, – продолжал он, после того как опрокинул полстакана. – В тебе какая-то слабина есть, как будто тебя сглазили…

– Удивляюсь я таким людям, как ты, Григорич…

– Это почему?

– Да потому что вы думаете, будто ваше дерьмо пахнет фиалками! – резко ответил я, пытаясь поймать его в фокус, но он постоянно расплывался, словно под водой. – Откуда ты знаешь, кто я такой? Какую жизнь прожил? Что повидал? На что способен? Мы ведь с тобой в первый раз бухаем и даже щепотки соли ещё не съели, а ты уже лезешь со своими прорицаниями. Так что давай ещё по одной!

Его маленькие серые глазки смеялись надо мной из-под кустистых бровей. Тонкие бескровные губы расплылись в ироничной улыбке. Он откинулся в кожаном кресле, приподняв кверху угловатые плечи, и смотрел на меня, как смотрят добрые жёны на своих подгулявших мужичков.

– А если честно, – продолжил я заплетающимся языком, – я здесь ради моря…

По его морщинистому, сухому лицу пробежала тень удивления, и он медленно произнёс:

– А я думал… что ты здесь ради любимой женщины…

– Послушай, братишка, – отчаянно рисовался я, расправляя пальцы веером и раздувая сопли пузырём, – я ничего не делаю ради женщин! Понимаешь? В моих поступках есть только железный смысл…

В этот момент дверь открылась, и в кабинет заглянула Мансурова – я тут же смутился, как будто она могла всё это слышать…

– А чё вы тут делаете? – подозрительно спросила она, глядя на мою пьяную рожу.

– Плюшками балуемся, – выдохнул я, глупо улыбаясь, словно грудничок.

– Елена Сергеевна, Вы что-то хотели или, может быть, чайку? – ласково произнёс Калугин; она помолчала, обвела нас странным взглядом (как мне показалось) и нерешительно ответила:

– Н-н-нет, спасибо, Андрей Григорьевич… Я-я-я позже зайду… Мне не к спеху.

Она прикрыла дверь, но я не услышал удаляющихся шагов, поэтому мне начало казаться, что она осталась за дверью… Лена никогда не страдала чрезмерным любопытством и никогда не лезла в чужие дела: она всегда была очень здравым человеком, далёким от мелких и пагубных страстишек, в отличие от меня. Первое время, когда мы начинали жить, я испытал подлинный катарсис от пребывания рядом с ней и осознания её чистоты. Я не мог ею надышаться после выхода из тюрьмы, где всё провоняло мертвечиной и парашей. Она была очень правильной, совершенно адекватной, крайне порядочной и абсолютно надёжной. В какой-то момент я перестал её ревновать к подружкам, к собственному сыну и даже к другим мужчинам – она стала для меня неизменным числом, которое делится только на себя и на единицу. Очень скоро я утратил к ней интерес, а так же утратил главный стимул, заставляющий мужчину бороться за женщину, – это страх её потерять.

– Так вот… море, – задумчиво произнёс я и вновь посмотрел на дверь; я был совершенно уверен, что она стоит там, прильнув ухом к косяку.

– Море? – спросил Калугин, сморщив свою и без того сморщенную физиономию. – Через полгода оно превратиться в голубой лоскуток за окном, не более того… Я трезвым вообще не могу его видеть, особенно зимой. Такое уныние охватывает, что хочется на своём галстуке повеситься.

– Слушай, Григорич! – не выдержал я. – Что ты меня кошмаришь?!! Тут столько баб! Поле непаханое! Молодые! Взбитые! Распухли от гормонов – застёжки на лифчиках трещат!

– А какие у них глаза? – продолжал я возвышенным тоном. – Как у оленей в зоопарке…

– Это как в женском монастыре плотником работать, – подытожил я, а Калугин постучал указательным пальцем по лбу.

– Хотя бы одну трахнешь, и она по всей «Югре» разнесёт, а все остальные будут у тебя за спиной хихикать и вот так показывать… – Он соединил указательный палец с большим, оставив между ними зазор в два сантиметра. – Одно слово – бабьё!

Я лукаво ухмыльнулся.

– Ну это у кого как, Григорич…

– Да хоть как! – парировал он. – Бабы найдут к чему придраться! Лишь бы посудачить!

Я смотрел на него растерянным взглядом.

– А как ты свои естественные потребности..? На сколько я понял, ты не женат.

– У меня давно с этим нет никаких проблем, – сказал он с вызовом и добавил полушёпотам: – Я, Эдуард, яйца свои на двух войнах оставил… Так что для меня – это пройденный этап.

Я ещё раз взглянул на чёрно-белую фотографию в рамочке, которая стояла у него на столе. Молоденький Калугин в потёртой «песочке», с «семьдесят четвёртым У» наперевес, в окружении таких же точно пацанов, и всё это – на фоне заснеженных гор. «Афганистан, – подумал я. – Вот откуда он начал карабкаться в горы».

В тот день мы расставались, как старые друзья: долго жали друг другу руки на прощание, и при этом Андрей «ласково» перебирал тонкие косточки на моём запястье, а я добродушно улыбался, не подавая виду, хотя у меня на глазах наворачивались слёзы – не от умиления, от боли. А потом я отправился в свой номер, эдакой разгильдяйской походочкой, словно у меня в пятках были спрятаны невидимые пружины, и всю дорогу пытался собрать волю в кулак, мучительно вспоминая номер комнаты или хотя бы этаж… Широко распахнув дверь, я вошёл на исходе сил и «замертво» рухнул поперёк кровати.

Когда зазвонил телефон, мне показалось, что я спал несколько минут… Я медленно оторвал чугунную голову от подушки и взял трубку – приятный женский голос спросил:

– Эдуард Юрьевич?

– Да.

– Вы бы не могли подойти в офис? Кабинет № 405.

– А что такое?

– С Вами хочет поговорить генеральный…

Белогорский встретил меня с распростёртыми объятиями, словно мы были старинные друзья. В Тагиле он пытался каждый раз мимо меня сквозануть и даже слышать обо мне не хотел, не то что видеть. Причина была довольно тривиальная: мне постоянно приходилось выколачивать из него деньги, с которыми он паталогически не любил расставаться, хотя это даже были не его деньги, а наша зарплата в ресторане «Алиса». Я постоянно «обрывал» телефонные трубки «Полимера», и казалось, секретарша говорит голосом автоответчика: «Его нет. Он куда-то уехал. Не знаю. Он передо мной не отчитывается. Возможно, он появится, а может быть, и нет». Приходилось ехать на Кушву, где у них был огромный офис, и рыскать по всем кабинетам… Однажды я вытащил его из туалетной кабинки, где он то ли прятался, то ли оправлялся, и начал на него орать: «Володя! Ты что из меня мальчика делаешь?! Я что, за тобой бегать должен?! Ещё раз – и я сломаю тебе ребро!» – а он орал мне в ответ: «Денег нет! Понимаешь! Совсем нет!» – но чаще всего мы находили какой-то компромисс.

Однажды мне на работу позвонил Коротынский и сделал нарекание:

– Эдуард… Володя жаловался, что ты с ним грубо разговариваешь… Угрожаешь… Ведешь себя, как самый настоящий бандит.

– Аркадий Абрамович, – оправдывался я, – он каждый месяц тянет с оплатой по договору!

– Эдуард! Я всё понимаю – эмоции, но добрые отношения важнее денег. Пойми это и впредь постарайся держать себя в руках. Хорошо?

Хотелось припомнить ему эти слова, после того как он бейсбольной битой гонял своего Володьку по терминалу «А»: «Ну что Вы, Аркадий Абрамович? Каких-то пару миллионов долларов… Неужто для сыночка пожалели, ведь добрые отношения важнее?»

– Эдька! Как я рад тебя видеть! – кричал Белогорский, выбивая из меня пыль.

Розовощёкое, задорное, комсомольское лицо его светилось неподдельной радостью. Галстук был небрежно повязан. Креативная сиреневая рубашка вылезла из-под ремня. Широкие брюки торчали на заднице пузырём. Вечный его рыжеватый вихор создавал иллюзию мультипликационного антигероя – ну вылитый «Вовка в тридевятом царстве». Его бледно-голубые глаза близоруко прощупывали меня; взгляд при этом был простой и открытый, но это была совершенная мимикрия, ибо под личиной наивного Вовки скрывался натуральный плут, расчётливый, вероломный и чертовски умный. Таких людей, как правило, недооценивают, и в этом заключается их главное оружие.

– Ну что, давай выпьем за встречу! – предложил Володя и открыл дверцу бара; обилие и разнообразие престижных марок ослепило меня – чего там только не было.

– Ты даже не представляешь, – умилялся он, разливая «Remy Martin» по квадратным стаканам, – как приятно видеть тагильскую рожу… здесь, в этих джунглях, где живут одни папуасы.

– Извини, пока не разделяю твоего восторга, – пошутил я. – Два дня, как приехал… Ностальгия пока не мучает… А папуасочки здесь, мама дорогая! Даже поварёшки на шведской линии, как фотомодели! Я таких красивых девчонок никогда не видел!

– Это уж точно! – согласился Володя. – Только на этом всё заканчивается… Посмотрел, мысленно подрочил и забыл, где у неё ноги растут…

– Что это значит? – спросил я, выпучив на него глаза; у меня даже стакан в руке заиндевел.

– Это значит – маленький коллектив и злые бабские языки. Упаси тебя Господи от этого!

– Да вы что, все сговорились?! – возмущённо воскликнул я. – Григорич меня пугал, словно это гиены огненные! Ты опять – тем же концом!

Я прищурился, глядя на него в упор.

– А кто ебёт этих красоток? Вы чё, ребятушки, хуй в узелок завязали? Гомосятину тут разводите?

– А девчонки из балета твоей жены… – прошептал Володя, скорчив физиономию, выражающую крайнюю степень физической боли. – Нереально (это было сказано по слогам) красивые сучки! Я даже в клуб стараюсь не ходить, чтобы не мучать себя лишний раз, чтобы не видеть весь этот ужас в серебристых стрингах и страусиновых перьях.

У него даже мелкие капельки пота выступили на лбу.

– Ладно! Долго держим! – гаркнул я и опрокинул дорогой коньяк залпом, словно это была палёная водка.

Потом ещё выпили. Поговорили о работе. Потом ещё выпили. Володю слегка разнесло. Он поморщился, разжёвывая дольку лимона.

– Ты только не подумай, что мы тут на работе бухаем… У меня с этим строго! – хорохорился он. – С похмелья – пятьдесят процентов премии. Пьяный – сто или увольнение. Это мы с тобой сегодня за встречу выпиваем, а завтра ни-ни… – Он вдруг тихонько засмеялся, затрясся всем телом и стал похож на енота; лоснящиеся, розовые щёки наплыли на глаза, мягонькие мешочки век слегка набухли, а курносая пимпочка сморщилась и стала ещё более курносой.

– А ты помнишь как вычислил меня в туалете по брюкам и выхлестнул дверь? – спросил Володя и снова покатился со смеху. – У тебя была такая страшная рожа! Чё ты там хотел? Ребро сломать?

– Знаешь, Володя, – парировал я с улыбкой. – У тебя тоже лицо было не очень радостное, когда я тебя из кабинки выдернул.

– Ну ты, конечно, хам, Мансуров! Типичный бронтозавр из девяностых!

– Мамонт, – поправил я.

– Ну, мамонт… Какая разница?

– Большая. Давай наливай, и я пойду… У меня тут ещё одна стрелка образовалась.

– С кем?

– С некой Юлей… начальницей отдела бронирования.

– С Юлей Медведь? – Его лицо вытянулось от удивления; казалось, он был поражён, расстроен и даже уязвлён до глубины души.

Через несколько лет он оставит её генеральным директором «Югры», после того как поднимется в команду губернатора Ткачёва, и тут поплывут слухи, что все эти годы она была любовницей Белогорского. Юленька Медведь окажется очень плохим директором и довольно быстро развалит отель, который продадут с молотка… Юмор этой ситуации заключается в том, что через пару лет это уже будет санаторий ФГАУ ФССП «Зелёная долина», то есть – здравница судебных приставов России. Как говорится, отобрали за долги.

– А что тебя так напрягает? Даю тебе честное слово, что не буду её трогать, – пошутил я и подмигнул ему двусмысленно. – Хотя, в принципе, я здесь не работаю…

– У тебя жена работает! – парировал он довольно резко и на полном серьёзе. – И не забывай об этом!

Он прощупывал меня пристальным взглядом, который мгновенно перестал быть наивным и близоруким.

– Что вы с ней удумали? – спросил он с видом пытливого инквизитора, всей душой радеющего за чистоту и нравственность.

Я уже тогда всё понял, хотя, по большому счёту, мне было плевать, что происходит в этом «курятнике» и кто здесь кого топчет.

– Володя, успокойся… – Широко зевая, я махнул рукой, всем своим видом выражая безразличие. – Я понимаю, что ты как директор печёшься о нравственности своих работников, но мы с Юленькой просто решили поиграть в теннис. Вчера нас познакомила моя жена в ночном клубе, и Юля с ходу спросила: «А Вы не играете, случайно, в теннис?» Я ответил, что играю во всё, где есть мяч. Договорились – после четырёх.

– Будь осторожен с этой бестией, – упредил Володя с таким видом, словно речь шла о Гоголевской панночке.

– А что такое? – Я сделал нарочито испуганный вид. – Боишься, что она меня оседлает?

– Хотя если честно, – продолжал я, – здесь у всех баб – голодные глаза. Ну правильно! Вы тут мысленно дрочите, как тибетские монахи, а девчата томятся в своих маленьких клетушках.

– Ох! Распушу я перья! Ох! Распушу! – приговаривал я, радостно потирая ручки.

– Я тебе распушу! – рявкнул Владимир Аркадьевич и даже руки поставил на колени, как это делают зоновские паханы. – Кстати, ты мне не ответил…

– Что?

– Ты будешь у нас работать? – спросил он, наливая мне коньяка с горкой.

– Володя, я не даю на первом свидании. Мне нужно оглядеться, подумать, проникнуться обстановкой…

– Что тебе ещё надо? – спросил он, прищурив глаза. – Зарплата – двадцать штук. В Тагиле ты получаешь… максимум шесть.

– Пять! – с гордостью поправил я.

Мы выпили и закусили орешками, а он продолжал наводить на меня смуту:

– Подъёмные – тысяч семьдесят. Купишь автомобиль. Здесь без машины трудно. Ребёнка придётся возить в Ново-Михайловское. Там – самая близкая школа. Хочешь – в отеле живи. Не хочешь – снимем квартиру в Небуге, в Ольгинке, в Туапсе.

– Море! Солнце! Свежий воздух! – продолжал он наворачивать, словно заправский наборщик рекрутов. – Как можно оглядываться назад?! Страшная картина! Когда по Серовскому тракту въезжаешь в город, появляется чёрная громада НТМК… Коксохимические колонны. Десятки дымящих труб. Оранжевое небо и сиреневые облака. Тебе это надо? Твоим детям это надо?

После такой проникновенной речи, подогретой алкоголем и желанием получить ценного работника, я серьёзно задумался: «Действительно, а почему бы не остаться здесь? Через не могу. В конце концов, он предложил мне уникальные условия и ко всему прочему – довольно интересную, творческую работу… работу… работу… работу… работу… работу… работу».

Я зачарованно следил за кончиком его дорогого итальянского ботинка… Он медленно барражировал в воздухе, оставляя расплывчатый след… Через какое-то время он плавно опустился на ковёр, словно сверкающий «фантом», постоял там какое-то время и полетел дальше… Честно говоря, я совершенно не знал, что ответить Белогорскому: я был совершенно упоротый и мне было прикольно наблюдать за этим ботинком.

– Эдуард! – окликнул меня Володя.

– Да! – встрепенулся я.

– Ты что уснул?

– Нет. Я думаю.

Белогорский предложил мне должность начальника отдела IT, в рамках которой я должен был заниматься внедрением американской системы управления отелем «PMS», да ещё интегрировать в неё русскую систему бухгалтерского учёта «1С». Задача была довольно трудоёмкая и сложная, но мне она была по плечу: на комбинате наш отдел занимался тем, что разрабатывал подобные системы с нуля и внедрял их на производстве.

– Что тут думать?! У тебя уже семья – здесь! – заорал он.

– Владимир Аркадьевич, да успокойтесь Вы, – промямлил я, чувствуя как погружаюсь в глубокую нирвану: веки наливались свинцом, я смотрел на него только одним глазом, а в это время второй уже спал, и генеральный постепенно расплывался, словно голограмма.

– Ты мне что… снотворного… подсыпал? – спросил я, до предела растягивая слова и тараща на него один глаз.

– Ага! Чтобы ты Медведя не трахнул, – пошутил Володя. – Как же ты, родной, в таком состоянии играть-то будешь?

Его красная, оплывшая физиономия кривилась ехидной улыбкой. Рыжеватый вихор прилип к мокрому лбу. Рубаха потемнела подмышками, и от него веяло терпко-кислым амбре.

– А мы с ней организуем маленький пинг-понг под одеялом, – ответил я и глупо засмеялся.

В этот момент его голова поехала назад и выпала из фокуса – зато вперёд выдвинулась огромная фига с жёлтым, коротко остриженным ногтем…

– А вот это нюхал? – раздался незнакомый сдавленный голос, и фигушка продолжала вращаться вокруг собственной оси.

– Володя, я убился в хлам… Я человека подвёл… Она меня ждать будет…

– Ты будешь на меня работать? – спросил он, выворачивая нутро изуверской интонацией; у меня даже возникло впечатление, что меня пытают в гестапо.

– Да-а-а, – прошептал я, поудобнее устраиваясь в роскошном кожаном кресле.

– Я готов даже чистить бассейн и подметать теннисный корд, только оставь меня в покое, – жалобно попросил я, и мой правый глаз медленно закрылся, а потом лодка поплыла в темноту, раскачивалась на волнах.

Когда я приплыл обратно, в кабинете уже никого не было. Череп раскалывался, как грецкий орех. Сквозь опущенные жалюзи в сумрачный кабинет проникали бледные лучики солнца. На стене тикали часы. Время – 17:40.

«А где этот плут?» – подумал я и сразу представил, как он в нелепых клоунских шортах и огромных кроссовках носится по теннисному корту, а грациозная длинноногая Юлия в солнцезащитных «мотыльках» и кремовой бейсболке небрежно отбивает нападки своего босса. Ещё раз представил себе эту комическую ситуацию, и мне стало гораздо легче. Открыл барную стойку, придирчиво рассмотрел этикетки и на этот раз выбрал «Jameson». Налил полстакана и вкрутил с огромным удовольствием. Вытащил из холодильника минералку и начал жадно её лакать.

Выходя из кабинета, спросил секретаршу:

– А Володя где?

– Владимир Аркадьевич попросил Вас не беспокоить, а сам уехал в Краснодар, – ответила она и продолжила печатать на компьютере.

Эта женщина была чертовски страшной и при этом настолько привлекательной, что я не мог оторвать от неё глаз. Мне захотелось её ещё о чём-нибудь спросить.

– Как Вы думаете, ему можно доверять? – вкрадчиво произнёс я, а она посмотрела на меня удивлённым взглядом поверх плюсовых очков.

– Что? – спросила она, слегка наклонив голову.

– Володьке можно доверять? – повторил я, но она ничего не ответила, отводя от меня угасающий взгляд; её длинный острый носик чертил замысловатые зигзаги на поверхности монитора – она делала вид, что внимательно перечитывает текст.

– Извините. Я прикололся, – тихонько сказал я и вышел из приёмной.

На следующий день на шведской линии Беломестнов, проходя мимо, поздоровался за руку и произнёс с лёгким нажимом:

– Ты подписался.

– Ага. Я помню, что вчера продал душу дьяволу за бутылку «конины».

– Когда сможешь приступить к исполнению своих обязательств? – настойчиво домогался он.

– Володя! – воскликнул я. – У меня пока – отпуск! Через пару недель поговорим. Хорошо?

– Оп! – хлопнул в ладоши Володя и радостно воскликнул: – Вот ты ещё раз подписался!

– Твою мать! С тобой лучше вообще не разговаривать, – возмутился я и пошёл от него прочь.

– Через две недели оформим договор, получишь подъёмные, поедем в Краснодар за машиной! – кричал он вослед.

Он покупал меня с потрохами, но он не знал, что эти потроха не продаются…

.13.

Я небрежно пожимал руки направо и налево. С директором, с главным по экономике, с главным по безопасности, с главным инженером, с завгаром, и вообще с «главными» у меня сразу же завязались товарищеские отношения, – казалось, что все только меня и ждали. Женщины смотрели на меня похотливыми глазёнками. Мужики хотели со мной выпить и пооткровенничать. Спортсмены тянули на баскетбольную площадку, на теннисный корд, на футбольное поле, в бильярдную. Я даже в пинг-понг начал играть. Я играл во все игры, несмотря на то что каждый день был с похмелья.

Мне понравилось жить в отеле, и я всерьёз задумался о том, чтобы остаться в «Югре». В розовых поллюциях моих эротических грёз я видел многочисленные служебные романы и короткие интрижки с местными красотками. Некоторые из них уже наметились с первых дней моего пребывания в отеле. Юля Медведь была от меня просто без ума. Она флиртовала и кокетничала со мной без всяких стеснений, даже при жене. Когда мы встречались в коридорах «Югры», она смотрела на меня таким откровенным взглядом, что я покрывался стыдливым румянцем .

Это была очень стильная девочка лет двадцати пяти, с короткой меллированной стрижкой под «гарсона». И в строгом сером костюме с длинной юбкой, и в коротких теннисных шортиках она выглядела одинаково сексуально, поражая своими отточенными формами. У неё были холодные лазуритовые глаза и правильные черты лица. Попка у неё была маленькая и упругая, ноги длинные, жилистые, идеальной формы. Она была хрупкая, но очень сильная.

Юля была просто помешана на спорте и играла во все игры наравне с мужиками, но больше всего она любила секс. Однажды на мой вопрос: «А какой вид спорта тебе больше всего нравится?» – она ответила совершено спокойно, без единой морщинки на лице: «Больше всего я люблю трахаться. Я бы занималась этим по пять раз на дню, но увы…» – продолжать она не стала, поскольку и так всё было понятно: мужики – сплошные импотенты или алкоголики, и никто не может удовлетворить её вполне «разумные» потребности.