Чабанка

– Седой, блядь, это же гильзы! Найдут, нам всем писец приснится! Убирай, нах!

– А где Тёма?

– Заебал, не старикуй. Тёма ещё в начале ночи в часть ушёл. Давай помогу лучше, работничек, а то ещё кто-нибудь припрётся.

Как в воду глядел – только мы успели в темноте, буквально на ощупь, собрать гильзы, как ночь снова была разрезана светом фар приближающегося автомобиля. Из очередного уазика не спеша, солидно вынул себя наш капитан Адаменко с повязкой дежурного по батальону.

– Э-э, как там тебя?

– Младший сержант Руденко, товарищ капитан.

– Ага. Чего у тебя тут стряслось? Мне тут из штаба округа звонили, – гордо.

– Часов в одиннадцать раздалась стрельба, вначале пистолетные одиночные выстрелы, а потом и автоматные очереди. Мы с Седым, виноват, с рядовым Голимбиевским, вооружившись топором и ломом, обошли вверенную нам территорию. Ничего подозрительного не заметили. Потом здесь был наряд, потом патруль краснопогонников. Вместе мы всё проверили, в том числе и автобазу, ничего не нашли. Всё спокойно.

– Дыхни!

Ну, естественно. Что ещё можно подумать? В стройбате всему одна причина. Я смело дыхнул прямо в его рожу, жаль, что у меня зубы без кариеса.

– Служите, сержант, – небрежно.

Уехал.

Утром я имел серьёзный разговор с Седым и Тёмой:

– Не дай Господи! Не дай Господи, кто-нибудь только вякнет кому-нибудь о том, что здесь действительно произошло… Седой, ну чего ты лыбишься, как параша?

– Гена, не кошмарь. Понято всё. Не дятлы.

– Тёма, ты въехал, в какое дерьмо мы, благодаря вам, чмырям, попали?

– Да. Поняль. Мольчу.

Вечером нас вызвали в часть, дознание вёл всё тот же Адаменко. Все мы отбомбили ему одинаковое, сплели кружева, как говорит Седой. А потом эту историю мы были вынуждены повторить перед всей ротой в курилке в присутствии Корнюша. Здесь уже история обросла кровавыми подробностями. Так как косвенных свидетелей происшествия было полно, наш с Седым поход с топором и ломом против роты вражеского морского десанта шпионов-автоматчиков представлялся реальным фактом. Нас посчитали психами, но психами смелыми, безбашенными, сорви-головами, что заслуживает всяческого уважения. Даже Корнюша взгляд потеплел, ему всегда нравились неординарные поступки и личности.

Герои, твою мать!

Эту же историю пришлось мне повторить ещё, на этот раз моему Петровичу. Вначале он молча меня слушал, потом достал бутылку водки, два стакана и впервые мне налил. Выпили по первой, закурили.

– Слушай, Служба…

– Петрович, меня Геной зовут.

– Лады. Гена, ты понимаешь, чего я к тебе так?

– Мне кажется, понимаю. Я тоже придурков не люблю. Я же до этого в бригаде УПТК работал. Пахал, как все, человеком себя чувствовал, бригадиром стал. Потом со старшиной сильно поссорился, он меня сюда сослал. Отомстил, сука.

– Что?! – Петрович удивился и задумался. Налил ещё по одной, – Со старшиной, говоришь, поссорился…

Мы выпили.

– Может быть, очень даже может быть, – всё так же задумчиво продолжал начальник созерцать столешницу.

– Что «может быть»?

– Слушай, здесь вот какой расклад получается. Место ночного сторожа УММ это место стукача старшины четвертой роты. Так уж повелось, что он свою наседку на это тёплое место садит. Уже не первый год. Мы привыкли.

– Так вы все всё это время думали, что я композитор96? – я был в шоке.

– А что мы должны были думать? Кто мог подумать, что ваш Корнюш тебя специально подставил?

– От сука изобретательная! Ну, Корнюш, молоток!

– Падла он, а не молоток. Нашел, кем восторгаться. Скажи спасибо, что наши парни тебя не отпиздили. Такие случаи уже были. Просто все твои сослуживцы, что у нас работают, за тебя горой были. Им спасибо скажи. Они хорошо о тебе думают. А мы не верили.

– Ага. Спасибо? Я тут два месяца, как хуй в проруби, один на льдине, во враждебном климате…

– Не держи зла. Разобрались уже. Давай ещё по одной.

С этого дня мне стало намного легче. На меня не шипели сквозь зубы, не обращались презрительно. Но все равно, очень хотелось назад, на Кулиндорово, в родное УПТК. Я был готов хоть каждый день сидеть в хоппере с цементом, но только вернуться. На УММ была полная вешалка. Скукотища. Жара и скука, сауна уже сидела в печёнках.

Начало августа. Приближался День строителя, праздник в стройбате почитаемый более, чем даже День Советской армии и Военно-Морского флота. Как-то, уж не помню по какому поводу, шёл я в роту. На территории части, сразу за КПП, нарвался на Корнюша. Неожиданно он поздоровался со мной по старому, как ни в чём не бывало:

– О, Геша, привет! Давно не виделись.

– Здравия желаю, товарищ прапорщик, – холодно, официально поздоровался я.

– Как ты там? – не замечая моей холодности, думая о чём-то своём и не ожидая моего ответа, спрашивает старшина. Мы пошагали к нашей роте вместе.

– Нормально, благодарю вас, – в слово «благодарю» я вложил, сколько мог, сарказма.

– Геш, ты представляешь, чего эти бляди удумали? – сарказма моего прапорщик Гена упорно не замечал, его мысли были заняты более важными для него вещами.

– Кто?

– Они. Зайди сейчас ко мне.

Тем временем мы вошли в казарму. Впервые за более чем два месяца я переступил порог каптёрки старшины, не считая того случая с Зиней.

– Через пять дней День Строителя. Я давно уже жду третью звездочку «старшего прапорщика». Ну, скажи, я что не заслужил? Я, блядь, в роте днюю и ночую, я стараюсь. А «старшего» я жду с того дня, как ввели это звание. Так вот, в этом году Монголу, сука, дают, а мне премию! Представляешь?!!

Я, конечно, мог откомментировать старшине всё это, но не стал. Во-первых, сейчас он бы ничего не воспринял, во-вторых, надо отдать ему должное, он действительно был по любому достойнее Монгола. Это без «б», как тогда говорили.

– А вы откуда это знаете?

– Что?

– Ну это. Про премию, про Монгола.

– Белый сказал. Он списки на поощрения печатал. Так это ещё не всё! Они меня вообще опустить хотят, суки. Ненавижу! Сами похуисты, им же на службу болт с левой резьбой и меня они ненавидят потому, что я другой, я служу, честно свой долг исполняю, – прапорщика несло.

– Поменять может можно чего?

– Как это?

– Ну, я в своё время… только товарищ прапорщик, пожалуйста, никому… я в своё время через Вайса решил свой вопрос.

– Какой, как? – заинтересовался Корнюш.

– А он меня выбросил из списка на присвоение очередного воинского звания на Новый год.

– Зачем?

– Так то было звание ефрейтора.

– А-а, понимаю – сопля на плечи. Лучше дочь проститутка, чем сын ефрейтор?

– Так точно.

– Нет, Геша, если они меня уже так придумали опустить перед всеми, то и проследят, чтобы никто и ничего не поменял.

– Как же вас хотят опустить? Не дали очередного звания, это я понимаю, но премию таки же дают.

– В том то и дело! Денежная премия на сумму… шесть рублей! Представляешь?!! Они бы мне ещё три шестьдесят две97 выписали, свинота паршивая!

– Так, а вы, товарищ прапорщик… – идея пришла мне в голову неожиданно и я поделился ею со старшиной.

– Ну, ты даёшь! – только сейчас, было это видно по глазам старшины, он опомнился, с кем он говорит и что он мне сделал.

Через пять дней мы стояли на плацу на торжественном построении батальйона. Комбат зачитывал наградные листы:

– Прапорщик Корнюш!

– Я!

– Выйти из строя! Награждаетесь денежной премией в разме…

– Разрешите обратиться, товарищ майор? – перебивает комбата наш старшина.

– Обращайтесь, – удивляется майор.

– Прошу перечислить мою премию в фонд Мира! Разрешите стать в строй?

– Становитесь, – растерялся комбат, по губам можно было прочитать, как он, опомнившись, прошептал в спину старшине: – сука!

Корнюш строевым вернулся в первую шеренгу, лихо развернулся и замер рядом со мной. Среди старших офицеров, стоящих в центре плаца легкое замешательство. К такому повороту событий они не были готовы, они готовились посмеяться, а не получилось. Пришлось им продолжить награждение. Корнюш скосил на меня слезящийся от гордости глаз и прошептал:

– Геша, спасибо, считай, ты уже в УПТК!

Я получил в тот день сержанта и первую свою звезду «Молодой Гвардеец пятилетки», высшую трудовую награду рядового состава в стройбате – должно быть, в сауне заработал.

Всё получилось, как я и задумал, главное надо было успеть сказать заветные слова до того, как произнесут сумму премии, иначе бы фокус не удался. Если бы комбат успел назвать смехотворную, даже по тем временам, сумму в шесть рублей, то всё, поздно. А так, типа, Корнюш и не знал, как велика премия, а благородно попросил перечислить всю сумму в фонд Мира. Вторая оплеуха как раз и состояла в адресе получателя старшинской премии. Дело в том, что фонд Мира в Советской армии, как бы негласно, был вне закона. Как повышать обороноспособность, улучшать вооружение, если ты за мир во всём мире? Идеологической двусмысленности армия не допускала. А вот партия, которая «рулевой», носилась с этим фондом, как дембель со своей парадкой. А открыто-то против партии не попрешь.

Вечером Корнюш в каптёрке сказал мне:

– Ты знаешь, это было даже лучше, чем старшего прапорщика получить. Очередное звание я ещё получу, а вот такое удовольствие… На всю жизнь запомню. Спасибо тебе еще раз, Геша. Классно!

Как по мне, то именно тщеславие погубит эту планету.

А всё равно приятно, после почти трёх месяцев ссылки, можно сказать, как для меня, «крытого» режима, я обретал свободу. Что удивительно, я искренне чувствовал благодарность к старшине. Как известно, чтобы человеку сделать хорошо, сделай ему плохо, а потом верни, как было!

Всё, неприятная страница перевёрнута! Вперёд к свободе!

Начало осени 1986 года. Киевский государственный университет, кафедра квантовой радиофизики

Отгуляв положенные мне два месяца после службы, в августе я вернулся к себе на кафедру на должность старшего инженера учебной лаборатории. Вскоре начались занятия и в мои обязанности, в том числе, вошло поддержание работоспособности всех, находящихся в нашей лаборатории, лабораторных работ. Занимались у нас студенты четвертого и пятого курсов, уже после специализации. Поэтому лабораторные работы были не простые, а на грани самостоятельной маленькой научной работы, эксперимента в области физики СВЧ, сверхвысоких частот. Студенты редко успевали всё сделать в лаборатории, поэтому описания лаб, для работы дома, нещадно воровались. В мои обязанности вменялось, в том числе, следить за тем, чтобы в каждой папке всегда было одно или лучше два описания. Ксероксов то ещё не было. Если документ исчез, то новые копии можно только напечатать под копирочку на печатной машинке. А машинисток на кафедре тоже не было. Проблема.

Моим начальником был заведующий кафедрой профессор Данилов. Вадим Васильевич человек высокой культуры, настоящий интеллигент. Я его знал уже к тому времени восемь лет и очень уважал. Никогда я не видел его вне себя, никогда он не позволял себе повышать голос на подчиненных. Никогда до того сентябрьского дня 1986 года.

В этот день Данилов заскочил в мою лабораторию.

– Добрый день. Гена, будьте любезны, дайте мне, пожалуйста, папку лабораторной работы «Изучение фильтра СВЧ на основе ферритовой сферы».

– Конечно, Вадим Васильевич, – я достал из шкафа нужную папку, – пожалуйста.

Данилов открыл папку, порылся, поднял глаза на меня.

– Здесь нет самого описания. Где описание? Сколько можно об одном и том же?!

– Так, крадут, Вадим Васильевич, не уследить.

– Что значит, крадут? Что значит, не уследить? Не отпускайте студента, пока не примете у него назад документы, – Данилов поднял тон до почти крика, – Чем Вы вообще здесь занимаетесь?! Безобразие!!!

И я вдруг, поверьте, совершенно неожиданно для себя, прыснул счастливым смехом прямо ему в лицо. Оно, то есть его лицо немедленно налилось кровью, он бросил папку мне на стол и выскочил из лаборатории. Как же мне было стыдно!

Через минут так двадцать зашла Нина, по совместительству секретарь нашего шефа:

– Гена, тебя Вадим Васильевич к себе вызывает. Сейчас.

Пошёл я в кабинет к Данилову, готовясь к увольнению. Захожу и вижу картину абсолютно неожиданную. Данилов разливает коньяк в две маленькие серебряные рюмки, стоящие на его гигантском столе, заваленном бумагами. Цвет профессорского лица был уже в норме.

– Вадим Васильевич, извините меня, пожалуйста.

– Гена, садитесь.

– Вадим Васильевич…

– Нет, сначала давайте выпьем. Это хороший коньяк, старый грузинский. Некоторые грузинские коньяки, кстати, лучше армянских, но не все об этом знают…

Мы выпили по глоточку непривычного для меня ароматного напитка.

– Так, а теперь расскажите, что это было?

– Я сразу и сам не понял, не ожидал от себя такой реакции. Только, когда Вы вышли, до меня дошло. Понимаете, Вадим Васильевич, два года я был в стройбате и самое невыносимое для меня было чувство несвободы. Несмотря на полный идиотизм некоторых приказов, я был обязан их выполнять, я должен был подчиняться, простите, дебилу только потому, что на его плечах офицерские погоны. Я не распоряжался собственной судьбой, я не мог уйти, когда хочу, я не мог идти, куда хочу. Вот, что меня угнетало более всего. Когда вы на меня закричали…

– Прошу прощения…

– Ну что Вы, Вадим Васильевич, Вы меня простите. Так вот, когда Вы на меня закричали, я вдруг понял, что я свободен! Вмиг! Я могу, извините, послать своего начальника куда подальше и уйти, куда глаза глядят. Я наконец-то свободен! Прошло уже больше трех месяцев после демобилизации, а я только в это мгновение впервые полностью осознал, меня просто пронзило – я сво-бо-ден! И так мне радостно сразу стало, светло и спокойно, что я неожиданно для себя рассмеялся. Точно говорят, если неволи не испытать, то и воли не понять. Я очень рад, что там побывал.

– Да, история! Ну и как там было, кстати? – спросил профессор Данилов, разливая ещё по рюмочке.

Конец лета 1985 года. Чабанка-Кулиндорово

На праздник к некоторым приехали родственники. Хорошо запомнились мать и сестра Большого Азера, водителя из Баку, большого, наглого и тупого. Говорили, что его отец вор в законе, большой человек в Азербайджане. Мать выглядела симпатичной, спокойной женщиной, а вот сестра вокзальной шалавой, маленькая толстая в черной предельно откровенной мини-юбке. Старшина дал увольнительную и Большой Азер припахал родную мать парадку ему погладить. Сам он ходил гордый по взлётке, периодически заглядывая в гладилку, и орал на всю казарму:

– Ты чё, старая?!! Как ты стрелки навела? Я чуханом в Одессу не поеду. Переделывай давай! Совсем оборзела!

Снова выходил на взлетку и гордо оглядывался в ожидании аплодисментов, но восторженно смотрела на него только его шалава. Своими руками убить хотелось подонка. Я радовался одному – до этого дня Большой Азер был в авторитете, а теперь я видел по лицам слоняющихся по казарме сослуживцев, что никто этого не понимает и ему не простит, в особенности настоящие блатные. У тех-то кодекс чести очень строгий, а имя матери – святое.

На следующий день после Дня строителя в каптёрку зашёл Зиня:

– Геныч, пошли покурим.

– Зиня давай заваливай, здесь покурим.

– Не, давай на свежем воздухе, побазарить надо, пошли в курилку.

– Ну пошли.

Войновский вопросительно и тревожно зыркнул на меня. Я глазами показал ему не дёргаться.

Вышли. Прошли в курилку, сели, больше рядом никого не было.

– Гена, нам «турчанку» крымскую настоящую подогнали, давай по косячку забъём.

– Не, Зиня, я не при делах. Пробовал, не вставляет меня трава.

– Ты шелуху николаевскую курил, а здесь турчанка, злая, что твоя тёща.

– Ну, давай один косяк в круг.

– Лады.

Зиня мастерски высыпал табак из «беломорины», смешал со своей турчанкой, ссыпал назад в папиросу, утрамбовал и прикурил, два раза дёрнул, удерживая папиросу за кончик основаниями пальцев, среднего и безымянного, и прижимая плотно всю ладонь к лицу, закрыл глаза и передал косяк мне. Я повторил ритуал. Ничего не почувствовал.

– Захорошело? Приход ловишь?

– Не-а.

Помолчали. Курим дальше.

– Ген, я чё сказать хотел, ну в общем, э-э-э благодарю.

– За что?

– Ты меня у старшины отмазал.

– А это тогда, когда я сказал, что видел тебя?

– Да. Я же понимал, что тебе проще сказать «не видел» и весь хуй до копейки, но тогда у меня бы и алиби не было. А ты прогнал, что видел и сразу, что пустого. Как только у тебя клёмка сработала, как ты коня не запалил? Для меня это была полная отмазка. Со срока я соскочил, с твоей помощью, к гадалке не ходи. Короче, благодарю.

– Да ладно тебе, Зиня, … в следующий раз заскочишь, хи-хи.

– Э, ты так не шути, сам не зарекайся, тебя на хате секретарём комсомольским не изберут, ха-ха-ха.

– Слышь, а чё ты так странно «благодарю» говоришь вместо простого «спасибо»?

– «Спасибо» слово палённое, нехорошее. Если там человек в блат лезет, пальцы веером гнет, а говорит «спасибо», знай не черной масти он, в лучшем случае мужик по жизни, у бабушки лопату украл, ха-ха-ха.

Турчанка нас с Зиней пробила на «хи-хи». Голова на следующий день целиком и полностью состояла из мигрени, мигрень с ушами. Ну его, этот кайф, зарекся я и больше траву не курил.

Пока меня не было, до самого своего дембеля бригадой командовал Узик Аронов. Последние полтора месяца, удивительно, но бригадира не было вообще. Меня сразу вернули бригадиром, командиром отделения. Это я опять о всемогуществе старшины четвертой роты. Всё он мог, кроме того, чтобы присвоить себе вожделенную третью звёздочку. Но мне, признаться, было всё равно, это была моя жизнь и я знал, что, по крайней мере, я никого не продал за это место под солнцем. А для большинства я как раз и поменял место под солнцем на черную пахоту. Так что всё в норме, я больше не придурок. Поехали дальше.

Мы снова были вместе, парни обрадовались, а обо мне и говорить нечего. На Кулиндорово ничего не поменялось. В подсобке я нашёл свою одежду, в которой я разгружал вагоны, кроссовки, ВСО, хипповую свою маечку для жаркой погоды. Когда-то я взял новенькую, по военному называется «муха не еблась», верхнюю часть нательного белья, обрезал ножницами рукава, сложил калачиком как попало, обвязал нитками по кругу и засунул на пять минут в миску с разведенной гуашью зелёного цвета. Потом вынул, промыл, развязал нитки, развернул, простирал, чтобы гуашь на тело не линяла и получил чудную маечку в защитных разводах. В ней я и работал в жаркие дни.

В первый свой после долгого перерыва день я помогал выгружать платформы со сваями, которые используются вместо фундамента для высоток. Ребята уже до этого дня несколько вагонов выгрузили. Сваи были заскладированы между путями в высокие стопки. Мы с Войновским забрались на стопку принимать груз. Работа кранового должна была быть ювелирной. Тёха с Близнюком стропили сваю на платформе и крановой медленно с чувством начинал подъем, а Тёха придавал свае легкое дополнительное угловое движение с тем, чтобы свая пришла к нам на стопку строго по длине. Крановой должен чувствовать, с какой скоростью вращается свая и поднять её точно в нужное время. Дело в том, что свая очень длинная, метров двенадцать, если она окажется у нас с Войновским наверху, вращаясь на пауке вокруг крюка с большей скоростью, чем надо, то мы её не остановим. Своим могучим рычагом она нас сметет со стопки, как ветер окурки, а стопка высокая, с двухэтажный дом, а вокруг, как обычно, строительный мусор, битый бетон и арматура. Повезет – покалечимся, не повезёт …

Мы укладывали, как было решено, последний слой. Стопка была уже слишком высока, крановой не видел со своего места, что у нас там наверху творится. Если свая приходит вдоль стопки, у нас с Войновским хватало сил, уперевшись, что есть мочи, ногами в лежащие сваи, остановить её вращение и уложить на подготовленные прокладки строго в определенное место.

– Давай, вира! – кричит Тёха крановщику, застропив очередную сваю, – Лёха, тормоз, наддай со своей стороны, видишь, не успеваю.

Лешка успел дотянуться, стоя на самом краю платформы, и что есть дури толкнуть конец сваи. Все только и крикнули в один голос:

– Придурок!

Крановщик, молодец, сориентировался и, не поднимая вращающуюся сваю высоко, приблизил ее к стопке. Конец сваи ударился в стопку, мы с Войновским даже не покачнулись – велика была стопочка.

Казалось, что вращение было погашено, крановой отвёл сваю в сторону и продолжил подъём. Мы с Серегой стояли наверху и наблюдали за мастерством нашего крановщика. Когда свая оказалась на высоте нашей груди и крановщик начал её приближать к нам, одновременно опуская помалу, непогашенные силы инерции, продолжающие жить в бетоне, начали сваю вращать вокруг крюка с увеличивающейся скоростью. Я сразу понял, что остановить мы её не сможем. В следующее мгновение, я упал на стопку и покатился к её противоположному от надвигающейся сваи краю. В верхнем слое крайней сваи в стопке не было, я упал на крайнюю сваю предпоследнего слоя и замер вжавшись в бетон и ожидая, как сейчас над моей головой пронесётся гильотина. Если крановой продолжит опускать сваю, то она может, зацепив ту сваю, за которой я прятался, сбросить меня вниз. Но другого пути, кроме как упасть в эту единственную дырку, спастись у меня не было. И упал я туда абсолютно неосознанно, времени на размышления у меня не было. Не успел я удивиться своей реакции, как услышал страшный хрип над своей головой. Приподнял голову и увидел Войновского, которого свая волокла голой спиной по бетону. Его тело было зажато между стопкой и сваей, оно то, в смысле тело, и гасило инерцию вращения, но полностью погасить пока не могло. Крановой со своего места ничего не видел и не слышал, если он сейчас опустит сваю ещё немного, то Войновского будем хоронить. Я вскочил, перепрыгнул над Серегой сваю, упёрся, начал тянуть её на себя и заорал благим матом:

– Вира! Вируй, сука, по-полной!

Меня увидели ребята на платформе и заорали крановщику, он, сообразив, что что-то не так, начал подъём. Я, сцепив зубы, тянул сваю на себя. Наконец её движение в горизонтальной плоскости приостановилось и одновременно с этим она начала потихоньку подниматься. Нарушая все нормы безопасности, я пролез под сваей опять на сторону Сергея, оттолкнул её за его ноги и дал команду «майна». Только тогда я смог повернуться к своему другу. Он был жив настолько, что самостоятельно, только лишь при помощи крепчайшего мата, перевернулся на живот. Я ужаснулся, кожи на спине не было, мне показалось, что выглядывают ребра, но на самом деле, даже, если бы они и были обнажены, я бы их не увидел, так как спина на моих глазах заливалась кровью.

Крановщик сидел на своем месте, опустив голову на рычаги управления. Несколько секунд назад он был на волосок от срока. С большими трудами нам всем вместе удалось спустить Серёгу вниз. От «скорой» он отказался, попросил сигарету. Закурили. Сергей:

– Генка, а как ты срыл из под плиты?

– Ты представляешь, такой перерыв, а мой автомат сработал.

– Какой ещё автомат?

– Да я так понимаю, что на стройке, где бы я ни находился, мой организм чисто автоматически отмечает пути к отступлению. Как мозг получил импульс, что плиту остановить не получится, я скатился в единственную ложбинку. За секунду до этого спроси у меня, знаю ли я о её существовании и я бы ответил отрицательно.

– А мой автомат придурочный скомандовал мне зацепиться за плиту.

– Как это?

– Да я вроде тоже догнал, что нам ее вдвоем не остановить. Но перепрыгнуть – высоковато и паук мешает, подлезть под неё – бздошно, она же опускается. Я хотел на ней зависнуть, руками зацепился и ноги подтянул, а свая опускается и опускается пока сапоги не цепанули за бетон, меня под сваю и затянуло.

Близнюк повёл его к вагончику, а мы с Юрой Тё остались выгрузить последние две сваи. Войновского так голым по пояс в часть мы в тот день и отвезли в кузове машины. К вечеру его спина была уже зелёной и ничего – зажило, как на собаке.

В роте было совсем мало салабонов весеннего призыва. Не повезло им. Нас год назад много было, а эти сменили в нашей роте немногих дедов весной-летом 1985 года. Но, несмотря на малую численность, всё равно вечерами в роте звучали дембельские стишки, крики «сколько дней до приказа?» и редкие звуки ударов. Занимался этим непотребством уже наш призыв, так как настоящих дедов было очень мало. Гоняли салабонов, естественно, больше те, кого больше гоняли год или полтора года назад. Нет, конечно, такие невоенные парни, как Алик Блувштейн, Леша Близнюк, Юра Балясный или Леня Райнов никого не гоняли, несмотря на своё прошлое.

Салабонов было очень мало, как главная рабочая сила в казарме, они были на перечёт. Как-то ко мне подошёл Юра Тё: