Возвращенец

Медленно, будто под водой, я наклонился и поднял ее снова. Перевернул. Я уже знал, что там будет. Знать не мог, но знал. Ждал.

На обороте, аккуратным, почти каллиграфическим почерком, было выведено:

«Красивый мальчик. Береги его.»

Тишина.

Такая оглушительная, что в ней зазвенело. Словно после взрыва.

Красивый мальчик.

Слова плыли перед глазами, расплывались, снова собирались в четкие, ледяные строчки.

Береги его.

Это не предупреждение. Это – приговор. И ему. И мне. Они не просто следили за мной. Они нашли мою слабость. Нашли самое светлое, что случилось со мной за все эти годы в аду. И ткнули меня в нее лицом, как в грязь.

Береги его. Как? Спрятать? Вывезти? Куда? От них? Смешно. Убежать? Он не побежит. Он не знает, от чего. Я ничего не могу ему сказать. Я могу только… уйти. Исчезнуть. Снова. Оставить его здесь одного, с его открытым взглядом и абсолютным непониманием того, что мир – это не скейт-парк и не смех под солнцем.

И они знают, что я это понимаю. В этом и был весь их утонченный, садистский замысел. Прислать не угрозу мне. Показать угрозу ему. И сделать меня своим союзником в этой пытке. Сделать меня тюремщиком его неведения. Или палачом его спокойствия.

Я сидел и смотрел на его улыбку на фотографии. И тут рвануло. Рвануло наружу все, что я копил долгие месяцы – весь ужас, вся ярость, вся беспомощность. Я затрясся. Комок подкатил к горлу, горький и жгучий.

С фотографии на меня смотрели два наивных идиота. Один – который думал, что прошлое можно обогнать на скорости. Другой – который верил, что впереди идет тот, кто знает путь.

А я сидел между ними, в своей тихой, ярко освещенной клетке, с одной-единственной мыслью, от которой стыла кровь:

Они тронули его. Они тронули Мишу.

***

Они тронули его.

Мысль была не звуком. Не словом. Она была физической болью. Острой, режущей, прямо под ребра. Той самой, от которой перехватывает дух и темнеет в глазах.

Я сжал фотографию так, что глянец затрещал по сгибам. Его улыбка исказилась, смялась в моем кулаке. Красивый мальчик. Да. Он красивый. Он светлый. Он живой. И он теперь – мишень. Из-за меня. Из-за того, что я позволил себе… что? Несколько часов покоя? Несколько часов быть человеком, а не затворником?

Береги его.

Горькая, едкая ирония этих слов жгла сильнее кислоты. Как?! КАК БЕРЕЧЬ? Запереть здесь, вместе с собой? Забаррикадировать дверь этим самым стулом? Выдать ему ствол и сказать: «Стреляй в каждого, кто постучит?» Он не из этого мира. Он из мира, где катаются на скейтах и смеются просто так.

Я поднялся. Ноги вели себя отдельно от тела – ватные, непослушные. Прошелся по комнате. От стены к стене. Три шага. Разворот. Три шага. Разворот. Зверь в клетке. Таким они и хотели меня видеть. Загнанным. Припертым к стенке.

Я остановился у окна, резко отдернул край шторы. Улица была пустынна. Ни черных внедорожников, ни подозрительных теней. Только скучный вечерний свет фонарей и редкие прохожие, спешащие по своим делам. Никто не смотрел на мое окно. Это было самое страшное. Невидимая угроза. Призрак, который уже здесь, уже внутри, уже прочитал мои мысли и посмеялся над ними.

Рука сама потянулась к телефону. Набрать ему. Услышать его голос. Глухой, немного хрипловатый, всегда готовый посмеяться. Сказать… что? «Привет, Миш. Со мной все в порядке, а ты, случайно, не заметил за собой хвост?» Он рассмеется. Он подумает, что это шутка. Плохая шутка.

Я швырнул телефон на диван. Он отскочил и упал на пол. Лежит. Молчит. Как и я.

Нет. Это не шутка. Это – объявление войны. Четкое, ясное, без всяких аллегорий. Они не стали ломать дверь. Не стали стрелять из проезжающей машины. Они ударили тоньше. Глубже. По самой уязвимой точке. Они показали, что знают ВСЕ. Знают про парк. Знают про него. Знают, что он для меня значит. И теперь это – рычаг. Крючок, на который меня поймали.

Игра началась не тогда, когда я вернулся. Она началась СЕЙЧАС. Первый ход был за ними. И он был гениален и прост, как все гениальное.

Страх медленно, как поднимающаяся вода в трюме, начал вытесняться другим чувством. Холодным, обжигающим, знакомым до оскомины. Яростью. Не истеричной, не бешеной. Тихой. Сосредоточенной. Стальной.

Они ошиблись. Всего на один шаг, но ошиблись.

Они думали, что я сломаюсь. Что побегу. Что спрячусь еще глубже, запру его где-нибудь, буду трястись за него и за себя. Они думали, что я испугаюсь.

Они не поняли, что тронули ЕДИНСТВЕННОЕ, что у меня осталось. Единственную ниточку, связывающую меня с тем миром, с жизнью. Они не просто вернули меня в прошлое. Они притащили прошлое в мое настоящее. В его настоящее.

Я подошел к стулу, тому самому, что забаррикадировал дверь. Посмотрел на него. Дурацкий, шаткий стул. Символ моей паранойи. Моей слабости.

Я взял его и отшвырнул в угол. Он с грохотом ударился о стену и замер в неестественной позе.

Нет. Больше нет.

Я поднял фотографию с пола, аккуратно разгладил ее на столешнице. Посмотрел на наши лица. На его улыбку. На свой смех. Они хотели, чтобы я боялся за него. Чтобы это меня парализовало.

А что, если… нет?

Что, если это их слабость? То, что они его не тронули? Они прислали угрозу. Предупреждение. Значит, он им пока нужен целым. Как крюк. Как рычаг. Значит, у меня есть время. Совсем чуть-чуть. Очень мало.

Но это – время. А не приговор.

Я больше не дичь. И не беглец.

Они объявили войну. Значит, будут и боевые действия.

Я посмотрел в темное окно, на свое отражение: бледное, искаженное. Но глаза… в них уже не было страха. Только холодная, обточенная, как лезвие, решимость.

Они хотели игры?

Что ж. Поехали.

Глава 5. Исповедь

Настырное, холодное осеннее солнце било в глаза, пробиваясь через щели в шторах и требуя действия. А я мог только сидеть. Сидеть и смотреть на фотографию, лежавшую на столе. Мы с Мишей. Улыбки. Солнце в парке. И эти слова на обороте.

«Красивый мальчик. Береги его.»

«Береги». Слово-призрак. Слово-ловушка. Как беречь? Молчать? Скрывать? Врать? Я пытался. Всю ночь пытался придумать другой путь. Любой другой. Найти врага, вычислить, ударить первым… Бред. Я один. А их – система. Тень. Их не возьмешь прицелом.

Одиночество. Оно давило на плечи, на грудь, физически не давало дышать. Я нес этот груз лет десять. Казалось, привык. Сросся с ним. А сейчас понял – нет. Просто раньше не с кем было его делить. Не за кого было бояться так, до тошноты, до тремора в пальцах.

Миша. Его лицо на фото было таким беззащитным. Таким… ничего не подозревающим. Он жил в своем мире, где проблемы – это сломанная дека или трюк, который не получается. Не смерть. Не похищение. Не черный внедорожник у подъезда.

Я больше не мог нести это один.

Мысль пришла не внезапно. Она вызревала всю эту долгую, бесконечную ночь. Росла из самого дна животного страха, пробивалась сквозь панику. Сначала это был шепот. Потом – навязчивая идея. Теперь – приговор.

Женя.

Только она. Больше некому. Она его мать. Она имеет право знать, какую чуму я навлек на своего же сына.

Да, она меня ненавидит. И будет ненавидеть еще сильнее. Презирать. Проклинать. Это будет плата. Справедливая плата за правду.

Я посмотрел на часы. Десять утра. Среда. Миша в школе. Он будет там до часу. Три часа. Целых три часа, чтобы разрушить все, во что она верила все эти годы. Чтобы разбить ее мир так же хладнокровно, как когда-то разбил свой.

Я поднялся с кресла. Тело ныло, словно после драки. Голова была тяжелой, мутной. Я побрел в ванную, плеснул ледяной воды в лицо. Из зеркала на меня смотрел незнакомец – с серой кожей, запавшими глазами, в которых плескалась какая-то отчаянная решимость. Я не стал бриться. Переоделся в чистое. Все равно что надевать парадный мундир перед расстрелом.

Ключи, телефон, та самая фотография… Я сунул ее во внутренний карман куртки, прямо у сердца. Как занозу. Как нож.

Выйти за дверь было труднее, чем вчера. Тогда был адреналин, животный ужас. Сейчас – холодная, трезвая необходимость. Шаг за шагом. Лестница. Подъезд. Я распахнул дверь, ожидая увидеть ту самую черную машину. Нет. Улица была пуста. Обычный серый день. Где-то далеко сигналила машина.

Я не стал вызывать такси. Пошел пешком. Ноги сами несли меня по знакомому маршруту. Мозг отключился. Мысли бились об одно: как начать? С каких слов? «Женя, привет. Извини, что отвлекаю. Знаешь, я немного преступник, и за мной охотятся очень плохие люди, а теперь они положили глаз на нашего сына»? Звучало как бред сумасшедшего.

Ее дом был в двух кварталах от моего. Та же серая панелька, такой же подъезд. Я стоял у парадной, пальцы замерли над кнопкой домофона. Сердце колотилось где-то в горле, бешено и громко. Последний шанс сбежать, Артем. Развернись и уйди. Сохрани им хотя бы иллюзию. Нет. Иллюзии убивают. Правда – тоже. Но хотя бы дает шанс.

Я нажал кнопку. Длинный, противный гудок.

Молчание.

Я уже почти обрадовался. Ее нет. Судьба. Не судьба сегодня…

– Да? – голос из трубки. Ее голос. Сонный, настороженный. Она всегда поздно ложилась, работала допоздна.

– Женя… это я. Артем.

Тишина. Густая, тяжелая. Я представил, как она там, за дверью, замирает у переговорки, сжав трубку. Ее лицо. Наверное, сразу стало напряженным, закрытым.

– Тебе чего? – холодно. Очень холодно.

– Мне нужно поговорить. Срочно. Очень срочно. – Голос мой сорвался на хрип. Я сглотнул. – Пожалуйста.

– Нам не о чем разговаривать, Артем. Уходи.

– О МИШЕ! – выдохнул я, и это прозвучало как крик. Как мольба. – Женя, ради всего святого, это касается Миши. Впусти. Пять минут.

Снова пауза. Замок щелкнул. Дверь открылась на сантиметр. Она не стала меня впускать. Просто убрала препятствие. Решение – за мной.

Я толкнул тяжелую дверь и вошел в подъезд.

***

Я толкнул дверь. Она со скрипом поддалась.

Женя стояла в середине прихожей, замершая, как статуя. В старых спортивных штанах и мешковатом свитере. Руки скрещены на груди. Не поза для разговора. Поза для обороны. Ее взгляд – острый, холодный, сканирующий – прошелся по мне с ног до головы, выискивая признаки беды, пьянства, бреда. Не найдя ничего явного, она лишь напряглась еще сильнее.

– Ну? – одно слово. Колючее, как шило.

Дверь закрылась за мной с глухим щелчком. Мы остались в тесном пространстве прихожей. Отсюда был виден кусочек гостиной – знакомый диван, книжные полки, игрушечный скейт Миши, прислоненный к стене. Уют. Мир. В который я сейчас принес с собой войну.

Язык прилип к небу. Все заготовленные фразы, вся ложь про «долги» и «небольшие проблемы» разом испарились, показавшись диким, оскорбительным непотребством перед ее прямым, испытующим взглядом.

– Женя… – голос мой сорвался, сел на фальцет. Я сглотнул комок в горле. – Мне нужно тебе кое-что показать.

Я потянулся к внутреннему карману куртки. Движение было резким, нервным. Она инстинктивно отшатнулась, глаза расширились на секунду – чистая животная реакция. Боится. Боится меня. От этой мысли стало муторно и горько.

Я вытащил не оружие. Фотографию. Ту самую. Уже помятую, со сгибом прямо по нашей с Мишей улыбке.

– Что это? – ее голос потерял ледяную твердость, в нем проскользнуло недоумение.

– Возьми. Посмотри, – я протянул ей снимок.

Она нехотя взяла его пальцами, будто боялась испачкаться. Взглянула. Нахмурилась. Узнала сына, узнала парк, узнала тот самый день.

– И что? Хвастаешься? Показываешь, как хорошо вам вместе? – в ее тоне снова зазвенела сталь. Горячая, обжигающая обида.

– Переверни, – тихо сказал я. Просто тихо.

Она бросила на меня короткий, полный непонимания взгляд и перевернула фотографию. Ее глаза пробежали по аккуратным, черным строчкам.

«Красивый мальчик. Береги его.»

Я видел, как меняется ее лицо. Не сразу. Сначала – просто непонимание. Мозг отказывался воспринимать. Потом – легкая складка между бровями. Недоумение. Что это? Шутка? Дурацкая, злая шутка? И наконец… наконец дошло. Медленно, как яд, растекающийся по крови. Ее взгляд медленно поднялся от фотографии ко мне. В нем уже не было обиды. Не было злости. Там был вопрос. Тихий, детский, ужасный вопрос.

– Артем… что это? – она прошептала.

Вот она. Точка невозврата. Пропасть. Край. Сейчас шагнуть – и полететь вниз.

– Это не долги, Женя, – я сказал это тихо, глядя в пол, потому что видеть ее лицо в этот момент было невыносимо. – Я… я врал. Все эти годы врал.

Я поднял на нее глаза. Вдохнул полной грудью. Это был мой последний чистый воздух в этом доме.

– Раньше… очень давно… я был не в долгах. Я был… курьером. Не с пиццей. Не с цветами. – Я пытался подобрать слова, но они выходили рваными, неуклюжими, обрубками. – Я возил… деньги. Информацию. Иногда – что-то еще. Для одних людей. Очень… очень опасных людей.

Она не двигалась. Стояла с фотографией в руке и смотрела на меня. Смотрела так, будто видела впервые. Будто я был инопланетянином, который только что снял человеческую маску.

– Это была работа. Деньги – большие, риски – тоже. А потом… потом я узнал слишком много. Увидел то, чего видеть не должен был. И я… – я замолчал, снова сглотнув горький комок в горле. – Я сбежал. Взял с собой… ну, то, что могло бы меня защитить. Компромат. И крупную сумму. Их деньги.

Я выдохнул. Сказал. Вывалил на нее этот ушат грязи, страха и предательства.

– Я думал, я смогу спрятаться. Начать все с чистого листа. Я сменил имя, город… Я старался ни к кому не привязываться. Чтобы никому не было из-за меня больно. А потом… потом я увидел Мишу. И…

– Хватит, – ее голос был беззвучным шепотом. Она отшатнулась от меня, как от прокаженного. Фотография выпала у нее из пальцев и плавно опустилась на пол, лицом вниз. – О, боже… О, БОЖЕ!

Она закрыла лицо руками. Не для того, чтобы плакать. Нет. Она закрылась от меня. От этого ужаса, который я на нее обрушил. Ее плечи затряслись.

– Все эти годы… все эти годы я думала… – она говорила в ладони, ее голос был глухим, прерывистым. – Долги… проблемы… А это… это…

Она резко опустила руки. Ее лицо было серым, искаженным таким леденящим душу ужасом, что мне стало физически плохо.

– Они нашли меня, Женя, – прошептал я. – Они здесь. И теперь… теперь они знают о Мише. Это не угроза мне. Это угроза ему. Чтобы я… чтобы я сделал то, что они хотят. Чтобы я вернул то, что взял. Или… – я не договорил. Договорить было нельзя.

Она молчала. Просто смотрела на меня. И в ее глазах не было ни капли того человека, которого я знал. Там была только пустота. Бездонная, ледяная пустота ужаса.

***

Тишина повисла между нами густая, тяжелая, как свинец. Ее взгляд – пустой, остекленевший – был страшнее любой истерики. В нем был просто… ужас. Чистый, бездонный, леденящий душу.

Она медленно, очень медленно подняла руку и указала на дверь. Палец ее дрожал.

– Вон.

Одно слово. Тихое, безжизненное, выдохнутое с такой ненавистью, что я почувствовал его физически – как пощечину.

– Женя, послушай… – я сделал шаг вперед, инстинктивный, отчаянный жест.

– НЕ ПОДХОДИ КО МНЕ! – ее крик сорвался внезапно, резко, как выстрел. Он разорвал тишину, ударил по стенам, отозвался эхом в маленькой прихожей. Она отпрянула назад, вжалась в стену, будто я был не человеком, а диким зверем, несущим смерть. – Не подходи. Не смей ко мне прикасаться.

– Я должен тебе объяснить…

– Ты все объяснил! – она кричала уже не на меня, а в меня, каждое слово – как пуля. – Ты все сказал! Ты принес эту… эту мерзость в мой дом! Ты подвел их к моему сыну! К МОЕМУ СЫНУ!

Ее глаза бешено метались по моему лицу, ища хоть каплю лжи, хоть намек на то, что это чудовищный розыгрыш. Не находили. Находили только подтверждение самого страшного кошмара.

– Я не знал… Я не думал, что они…

– МОЛЧАТЬ! – она буквально выплюнула это слово. – Замолчи. Я не хочу ничего слышать. Ни оправданий, ни твоих жалких историй. Все, что ты говоришь – это яд. Все, к чему ты прикасаешься – умирает. Ты… ты…

Она затряслась вся, мелкой, ознобной дрожью. Слов не было. Было только дыхание – частое, прерывистое, свистящее.

– Они могут быть опасны, – пытался я достучаться, уже понимая, что это бесполезно. Говорил быстро, торопливо, пока она не выгнала меня. – Нужно быть осторожной. Смотреть по сторонам. Не отпускать его одного…

Она засмеялась. Резкий, сухой, истеричный звук, от которого кровь стыла в жилах.

– Тебя слушать? Ты будешь учить меня, как беречь моего ребенка? – она выпрямилась. Слез не было. Только безумная, каменная решимость на лице. – Ты принес им его на блюдечке. Со своей подлой, грязной жизнью. Ты его уже не сберег. Ты его уже предал.

Это ударило больнее всего. Потому что это была правда.

– Женя… пожалуйста…

– Ты исчезнешь, – перебила она меня. Голос ее внезапно стал низким, тихим и страшным в своей абсолютной, неоспоримой твердости. – Сегодня. Сейчас. Ты уйдешь отсюда. И ты никогда – СЛЫШИШЬ МЕНЯ? – НИКОГДА не подойдешь к нему близко. Не позвонишь. Не напишешь. Не будешь следить. Ты сотрешь нас из своей жизни. Как будто нас не было.

– Но они…

– С НИМИ Я РАЗБЕРУСЬ САМА! – крикнула она, и в глазах у нее вспыхнула какая-то дикая, материнская ярость. – Лучше эти мрази, чем ты! Потому что они – явные. А ты… ты притворялся человеком. Ты заставил его… заставил его поверить тебе. Полюбить тебя.

Она снова указала на дверь. Рука теперь не дрожала.

– Вон. И если ты когда-нибудь появишься рядом с ним… если он из-за тебя получит хоть царапину… – она замолчала, собираясь с силами, и выдавила последнее, – …я сама тебя убью. Я найду способ. Я поклянусь в этом.

В ее словах не было ни капли пафоса. Только холодная, железная правда. Правда матери, защищающей своего детеныша.

Мир вокруг поплыл. Я понял, что это конец. Не спора. Не разговора. Всего. Я отрезал себя от них навсегда. Своими же руками. Своей правдой.

Я молча кивнул. Развернулся. Рука сама потянулась к дверной ручке – тяжелой, холодной.

– Артем.

Я обернулся. Она стояла все так же у стены, бледная, как смерть.

– Если он… если с ним что-то случится… – ее голос дрогнул, но она заставила себя говорить четко, – …это будет на твоей совести. До конца твоих дней. Помни это.

Я вышел. Не закрыл за собой дверь. Просто вышел и побрел по лестнице вниз, не видя ничего перед собой.

Ее последние слова висели в воздухе за моей спиной. Они были тяжелее любого камня. Страшнее любой угрозы тех, кто охотился за мной.

Это будет на твоей совести.

Дверь в ее квартиру тихо захлопнулась. Звук был похож на удар, погребающий все надежды.

Глава 6. Не уйду

Ноги стали ватными. Ступени расплывались перед глазами, будто растворяясь в тумане. «Исчезни. Никогда не подходи. Я сама тебя убью». Каждое слово – отдельный, точный удар ножом. Глубоко. В самое нутро.

Я спустился на один пролет, и рука скользнула по холодному металлу перил. Остановился. Оперся о стену. В груди было пусто, словно после взрыва. Осталась только одна мысль, навязчивая, царапающая, как заевшая пластинка: «Ошибаешься. Ты ошибаешься, Женя. Так только хуже».

Она думала, что стены этой квартиры, ее ярость, ее запрет – что-то изменят. Она не знала, с кем имеет дело, – не знала их методов. Они не придут ломать дверь. Они придут тихо – подберутся к Мише по-другому. В школе. Во дворе. По дороге на секцию. Сладким голосом предложат конфету, скажут, что папа прислал, или просто увезут бесшумно. И тогда ее ярость будет бесполезна. Ее материнский инстинкт опоздает.

А я… я буду далеко. Буду грызть себя изнутри, зная, что мог помешать. И не помешал. Потому что испугался ее слов. Потому что убежал, как последний трус, прикрывшись ее истерикой.

Нет.

Слово родилось где-то в глубине, в самом подвале души, где не было уже ни страха, ни боли – только голая, холодная решимость. Оно было тихим, но абсолютным. НЕТ.

Я не сбегу. Я не оставлю их одних с этой бедой, которую принес. Да, я виноват. Виновен на все сто. Я – причина. Значит, я же должен быть и решением. Единственным шансом.

Я развернулся. Поднялся по ступеням обратно. Каждый шаг отдавался в висках тяжелым, ровным стуком. Не было плана. Не было слов. Была только тупая, животная уверенность: уйти сейчас – значит подписать им смертный приговор. Свой собственный – тоже.

Я снова оказался перед белой филенчатой дверью. За ней – весь мой рухнувший мир. Я не стал звонить. Не стал стучать. Я просто уперся в нее ладонью. И сказал тихо, но так, чтобы было слышно сквозь дерево:

– Женя. Открой. Мы не можем так.

Молчание. Абсолютное. Казалось, даже воздух в подъезде замер.

– Уходи, Артем, – ее голос донесся из-за двери приглушенно, но ясно. Спокойный. Ледяной. Окончательный. – Я предупреждала.

– Они найдут его, – сказал я, не отрывая ладони от двери. Говорил ровно, без пафоса, констатируя факт. – Ты не понимаешь, с кем имеешь дело. Это не бандиты с района. Это система. У них есть ресурсы. Информация. Они уже здесь. Они уже знают о нем все. Школу. Маршрут. Твое расписание. Твою ненависть ко мне – они тоже используют. Мое исчезновение ничего не даст. Оно его только подставит.

– Это твои проблемы! – ее голос сорвался на крик. Я услышал, как она рванула к двери, и теперь мы говорили через тонкую щель у косяка. – Ты их навлек! Ты и решай! Где угодно! Только не здесь!

– Они придут СЮДА! – я ударил кулаком по двери. Раздался глухой, громкий стук. – Они уже здесь, Женя! Этот конверт – не угроза. Это приглашение на похороны! Мои? Его? Неважно! Они не уйдут, просто потому что я исчезну! Они будут копать! И выкопают его! И сделают больно, чтобы найти меня! Поняла?! Они будут мучить нашего сына, чтобы выманить меня из норы!

Из-за двери донесся сдавленный звук – полустон, полувсхлип. Она плакала. Или пыталась не заплакать.

– Это твои демоны… Твои…

– Да! Мои! – я снова ударил по двери. – И я привел их к вашему порогу! И я за это в ответе! Но сейчас – СЕЙЧАС – не время меня ненавидеть! Сейчас время решать! Бегство – не решение! Это отсрочка! Пять минут? Неделя? Месяц? Они найдут его! И когда найдут… тебе будет все равно, кто был прав. Тебе будет просто больно. А ему – страшно.

Я приник лбом к холодному дереву. Выдохнул.

– Впусти меня, Женя. Не как бывшего. Не как друга. Впусти меня как отца твоего ребенка. Который хочет его защитить. Единственным способом, который у нас остался.

За дверью – мертвая тишина. Такая густая, что слышно, как гудит кровь в ушах. Я уже почти решил, что она отошла. Ушла в глубь квартиры, зализывать раны, оставив меня здесь с моим безумием.

Потом щелкнул замок. Не цепь, а именно замок. Медленно, нерешительно.

Дверь отъехала на сантиметр. В щели – полоска ее лица. Заплаканные, красные глаза. Бездна страдания и гнева.

– Какой способ? – ее голос был хриплым от слез, но в нем уже не было истерики. Была усталость. Смертельная усталость. – Какой еще способ, Артем? Убить их всех? Отдать им эти… эти их деньги?

– Денег уже нет, – тихо сказал я. – Я их… потратил. Растворил. Мелкими суммами. Чтобы выжить. Осталось только… кое-что другое. То, что они хотят получить еще сильнее.

Она смотрела на меня, не понимая. Ее мозг отказывался воспринимать эти чужие, бандитские термины.

– Что? – прошептала она.

– Информация, Женя. Компромат. Имена. Факты. Цифры. То, что может отправить очень больших людей за решетку. Или в гроб. Они не успокоятся, пока не получат это назад. Или не убедятся, что оно уничтожено. Или… пока не уничтожат меня. И всех, кто мог что-то услышать.

Она медленно качнулась назад, будто от удара. Дверь приоткрылась чуть шире.

– Ты… ты сумасшедший, – выдохнула она. – Ты впутал нас в какую-то… шпионскую войну? Это же не кино, Артем! Это жизнь! Наша жизнь!

– Для них это и есть жизнь! – голос мой сорвался, в нем прорвалась вся накопленная годами горечь. – Их правила. Их игра. А мы в ней – или пешки, или призы. И я отказался быть пешкой. И теперь мы все – призы. Понимаешь?!

– НЕТ! – она вдруг рванула дверь настежь. Стояла передо мной во весь рост, вся сжатая в комок ярости и боли. Лицо распухшее от слез. – Я не понимаю! И не хочу понимать! Я не хочу твоих правил! Твоих игр! Я хочу, чтобы мой сын приходил из школы живой! Чтобы он не оглядывался на каждый шорох! Чтобы он не боялся темных машин! А ты… ты принес этот ужас сюда! В этот дом! Ты убил его спокойствие! Ты убил наше будущее! Ты принес нам смерть!

Она кричала. Пронзительно. Горько. Каждое слово било точно в цель, потому что было правдой. Страшной, неудобной, но правдой.