Ничья в крови

Джейсон оказался чертовски хорош в садовых работах. За два часа он выкосил траву (оказывается, у него есть газонокосилка), обрезал плющ и собрал листву граблями.

Когда закончил, его кофта прилипла к спине, а волосы торчали в разные стороны.

– Ну? – он развел руки. – Достаточно эпично для твоей пасты?

Я протянула ему бокал.

– Более чем.

Мы сидели на веранде. Джейсон ел пасту и пил вино. Он рассказал, что работает психологом в школе, любит собак, но не заводит, потому что помешан на чистоте.

– А ты? – он наклонился. – Откуда «Эми с лисичками и внезапным переездом в полузаброшенный дом»?

Я тоже разрешила себе вина. Но второй бокал развязал мне язык.

– Я… убегала.

Его выражение лица изменилось – не стало жалости, но появилось понимание.

– От кого?

Я посмотрела на свои руки.

– От людей, которые думали, что я их собственность.

Он не стал спрашивать подробностей. Просто протянул руку и налил мне еще вина.

– Ну, теперь ты здесь. И твой плющ почти не страшен.

Я рассмеялась. И в этот момент поняла: это первый раз, когда я смеюсь по-настоящему с тех пор, как сбежала.

Мы болтали еще часа два, пока не услышали стук в дверь. Это была Юри. Джейсон уже собирался уходить. Позже, когда он ушел (не без обещания «проверить, не вернулся ли плющ»), я стояла под душем и думала о сегодняшнем вечере.

Игра. Месть. Опасность.

Но также – о соседе, который даже не спросил, почему у меня нет садовых ножниц. О пасте. О том, как легко было смеяться.

Я вытерла тело и надела новое белье – черное, кружевное. Для уверенности.

Сегодня, на эти несколько часов , я была просто Эми. Не собственностью. Не пешкой.

А просто девушкой, у которой, возможно, появился друг.

Глава 9 Эмили

Тусклый свет вечернего солнца пробивался сквозь шторы, когда Юри раздвинула их с характерным шорохом.

– Нужно больше света! – сказала она, и голос ее звучал как скользящий по коже шелк – мягко, но неумолимо. – Сегодня твой дебют.

Я прикрыла глаза ладонью. В животе завязался холодный узел – не страх, нет. Что-то другое. Ожидание.

Юри уже разложила на комоде инструменты своей работы: кисти, палитры теней, флакончики с лаками. Красный. Кроваво-алый, как вино, что пили Гренхолмы на своих пирах.

– Сиди ровно, – приказала она, запуская пальцы в мои волосы.

Я закрыла глаза, пока она заплетала их в сложную конструкцию из кос и шпилек. Вспомнила, как мать когда-то так же готовилась к играм – ее локоны тогда сверкали под светом люстр, а платье шуршало, словно живое.

"Ты должна смотреть в их глаза, но не видеть их, солнышко. Карты – вот что важно."

Потом был отец. Его руки, мелькавшие над столом быстрее, чем я успевала следить. Шепот за спинами: "Уильям снова всех обыграет…"

– Ты где-то далеко, – Юри щелкнула пальцами перед моим лицом.

Я моргнула.

– Воспоминания.

– Оставь их. Сегодня ты будешь делать новые.

Она наклонилась, подводя мне глаза черным карандашом.

– Твой сосед… Джейсон, кажется? – спросила она, будто между делом.

– Да.

– Симпатичный?

Я фыркнула:

– Ты спрашиваешь как подруга или как разведчик Шидзуки?

Юри усмехнулась, нанося тени.

– Может, и то, и другое.

Я рассказала про сад, про пасту, про его смех – простой, без намека на жестокость или двойное дно. Юри слушала молча, но в уголках ее губ играла улыбка.

– Береги его, – наконец сказала она. – Такие люди редко встречаются в нашем мире.

Потом был маникюр. Юри брала мои пальцы один за другим, будто священник, готовящий жертву к обряду. Лак лег густо, оставляя после себя глянцевый след.

– Красный – цвет силы, – прошептала она. – И крови.

Я сжала кулаки, чувствуя, как лак застывает, сковывая меня новым обликом. Эмили-беглянка умерла. Сегодня за столом будет сидеть кто-то другой.

После я подошла к зеркалу, наблюдая новую Эмили, совершенно не ту, что была раньше. Две длинные, аккуратно заплетенные косы мягко обрамляют лицо, ниспадая до самых мочек ушей, где их сменяют пышные каштановые локоны – шелковистые и переливающиеся на свету, словно спелая осенняя листва. Они струятся по плечам, добавляя моему образу легкую романтичность и благородную роскошь.

В ушах сверкают золотые серьги в стиле old money – изящные, но ощутимо весомые, с тонкой гравировкой, будто доставшиеся от прабабушки-аристократки. Они перекликаются с гладким золотым ожерельем, обнимающим мою шею – лаконичным, без камней, но оттого еще более статусным, подчеркивающим безупречный вкус.

Белое обтягивающее платье на тонких бретелях обрисовывает каждый изгиб моей фигуры, словно вторя линиям античной статуи. Ткань, струящаяся по телу, сочетает в себе строгость и чувственность, а открытые плечи и декольте добавляют легкую дерзость.

Классические бежевые лодочки удлиняют ноги, делая шаг легким и бесшумным, а едва уловимый шлейф парфюма Kilian "Rolling in Love" окутывает воздух вокруг – нежный, с нотами миндаля, фрезии и мускуса, он звучит как признание в любви без слов.

Этот образ – идеальный баланс между аристократической сдержанностью и женственной нежностью, где каждая деталь говорит о безупречном стиле и внутренней гармонии. Юри постаралась на славу.

Водитель Шидзуки аккуратно подал нам руку. Юри была не меньше моего готова к этой игре. Она была воплощением элегантности и утонченного шика. Строгий приталенный костюм глубокого коричневого оттенка, словно отлитый по ее фигуре, подчеркивал безупречные линии силуэта – тонкую талию, женственные изгибы, благородную осанку. Ткань, дорогая и податливая, мягко переливалась при движении, то приглушенно мерцая, то поглощая свет, будто шелковистая кора редкого дерева.

Ее волосы – блестящие блондинистые локоны – ниспадали роскошными волнами, словно сотканными из солнечных бликов и легкого шелка. Каждый завиток был идеален, будто тщательно уложен рукой искусного парикмахера, и в то же время казался естественным, будто только что рожденным легким морским бризом.

На изящном запястье сверкали дорогие часы – не просто аксессуар, а заявление, намек на состояние, вкус и принадлежность к миру, где время ценится на вес золота. Их стрелки отсчитывали секунды с безупречной точностью, рассыпая по коже искристые блики.

Макияж – аккуратный, безупречно выполненный – лишь подчеркивал ее природную красоту. Тонкие нюансы теней делали ее голубые глаза еще глубже, прозрачнее, словно два бездонных озера, в которых можно утонуть. Ресницы, густые и чуть завитые, отбрасывали легкие тени на скулы, а нежный румянец и матовая помада натурального оттенка завершали образ, делая его одновременно сдержанным и пленительным.

Открытые босоножки, легкие и изысканные, обнажали ухоженные ступни с безупречным педикюром. Их тонкие ремешки подчеркивали хрупкость лодыжек, а каблук, невысокий, но изящный, добавлял походке легкой, почти кошачьей грации.

А еще – парфюм. Теплый, сладковатый, с нотками спелого персика, сочного и благоухающего, с едва уловимой пряностью, которая окутывала ее, как шлейф. Этот аромат оставался в воздухе даже после того, как она уходила, напоминая о ней – роскошной, недосягаемой, безупречной.

Машина Шидзуки скользнула по гравийной дороге, останавливаясь перед особняком в стиле неоготики. В окнах горел свет, отбрасывая на стены желтые пятна.

– Готова? – спросила Юри.

Я сделала глубокий вдох.

– Нет.

Но вышла все равно.

Шидзука ждала нас у входа, закутанная в черную норковую шубу. Ее глаза – как у хищницы – скользнули по мне оценивающе.

– Идем.

Зал встретил нас гулом голосов и запахом дорогого табака. Люди в смокингах и вечерних платьях обернулись, когда мы вошли. Шепот пополз по залу: "Думаю, сегодня она заплатит за отца…""Это дочь Уильяма…" "Слышал, Гренхолмы ее потеряли…"

Шидзука провела меня к столу.

– Садись.

Карты уже лежали на зеленом сукне. Напротив – Виктор Хендерсон, седовласый акула в смокинге, изучал меня через струйку дыма от сигары.

– Дочь Уильяма, – протянул он. – Твой отец обыграл меня на сто тысяч десять лет назад.

Я заставила губы растянуться в улыбке:

– Тогда сегодня у вас шанс взять реванш.

– Ставка? – спросил он, выдыхая дым мне в лицо.

– Пятьдесят тысяч.

В зале пронесся шепот. Ставки росли. Я ловила его взгляд, когда мои пальцы незаметно подменяли карты. Юри нервно кусала губу в сторонке, но Шидзука стояла неподвижно, как статуя.

Когда игра была в разгаре, Виктор выкрикнул:

– Вскрываемся, – бросил он, переворачивая карты.

Мои ладони стали влажными. Я медленно перевернула свои карты.

Тишина.

Затем взрыв аплодисментов.

– Черт возьми! – Виктор швырнул карты на стол. – Она жульничает!

Шидзука шагнула вперед:

– Вы обвиняете мою протеже в мошенничестве, Хендерсон? – ее голос звучал тихо, но в нем была сталь.

Шидзука впервые улыбнулась. Виктор замер, осознав, с кем говорит.

Шидзука отвела меня в сторону:

– Ты рисковала.

– Но я выиграла.

– Сегодня – да. – Ее пальцы сжали мой подбородок. – Но один неверный шаг, и они разорвут тебя.

Я взволнованно сглотнула. А Шидзука разочарованно развернулась и, звонко шагая, направилась в гостевой зал. Эта женщина вызывает во мне страх и уважение. Интересно, какие жизненные обстоятельства сделали ее такой.

– Ты была великолепна! – Юри схватила меня за руки, когда мы остались одни.

– Я чуть не облажалась, – призналась я, чувствуя, как дрожь наконец вырывается наружу.

Юри налила мне шампанское:

– Выпей. Ты это заслужила.

Мы остались еще на час. Ко мне подходили люди – те, кто знал отца, кто хотел проверить, на что способна его дочь. Я улыбалась, кивала, запоминала имена.

– Пора, – наконец сказала Шидзука.

В машине она отсчитала мне деньги – толстую пачку купюр.

– Твой процент. Ты отдала долг, теперь ты ничего не должна.

Потом кивнула водителю.

– Останови за домом. У меня есть подарок.

За поворотом стоял "Гранд Чероки" кроваво-красного цвета.

– Чтобы не выделяться, – пояснила Шидзука.

Я рассмеялась, проводя рукой по капоту.

– Спасибо.

– Не благодари. Ты заработала.

Я пригласила их отметить мою первую победу в моем новом доме, на что Шидзука скривилась в гримасе.

– Не в моем статусе, – но Юри неожиданно вступилась:

– Я останусь.

Шидзука взглянула на нее, потом на меня, и кивнула.

– До завтра.

Машина Шидзуки сорвалась с места, оставляя после себя черные широкие полосы.

Юри взяла меня под руку, она выглядела счастливой.

Дверь закрылась за нами с мягким щелчком, и в нос сразу ударил сладковатый, почти медовый аромат диффузора – ноты ванили, корицы и чего-то древесного, будто осень решила поселиться в этом доме.

– Ух, как пахнет! – Юри замерла на пороге, прикрыв глаза, будто ловя аромат на языке.

Я удивленно моргнула:

– Серьезно? Я купила его пару дней назад и уже перестала замечать.

– Ну конечно, ты же здесь живешь, – фыркнула Юри, уже сбрасывая туфли и грациозно устраиваясь на диване, как кошка, выбравшая самое теплое место. Она поджала ноги, обхватив колени руками.

Я тем временем достала из шкафа четыре бутылки вина – темное стекло отсвечивало рубиновыми бликами в свете люстры.

– Выбирай, – кивнула я в сторону бутылок, а сама наклонилась к камину, подбрасывая внутрь сухие дрова. Они затрещали почти сразу, будто ждали этого момента, и пламя оживилось, отбрасывая на стены пляшущие тени.

Комната наполнилась теплом. За панорамным окном, будто обрамленная темной рамой, лежал осенний пейзаж: стриженый газон, уже припорошенный желтыми листьями, а дальше – лес. Густой, почти черный, будто кто-то разлил тушь по горизонту. Деревья стояли неподвижно, но в их глубине чудилось движение – то ли ветер, то ли что-то еще, прячущееся в сумраке.

Юри потянулась к бокалу, ловя отблески огня в вине.

– Здесь так… – она задумалась, подбирая слово.

– Тихо? – предположила я.

– Нет. Безопасно.

И правда – камин потрескивал, вино согревало изнутри, а за окном, казалось, весь мир замер, затаив дыхание.

– Паста с лисичками? – я ткнула пальцем в сторону кухни, где еще стоял легкий аромат чеснока и сливок. – Утром приготовила, если хочешь.

Юри даже отвечать не стала – просто подняла брови, и я уже знала, что это «да». Наложила ей полную тарелку, себе тоже, сверху щедро – пармезан, и мы устроились прямо на диване у камина, скрестив ноги, прижимая теплые тарелки к груди. В этом дурацком доме с вечно промерзшими углами только здесь, у огня, и можно было согреться.

– Это божественно, – пробормотала Юри с полным ртом, а я засмеялась, потому что она ела так, будто ее неделю не кормили. Наверное, Шидзука тоже запрещала есть в день игры.

Мы доели почти синхронно, поставили тарелки на столик – уже пятую часть красного выпили, и голова приятно гудела. Юри потянулась за сигаретами, ловко выдернула одну, зажала между губами и прикурила от огня камина. Затянулась, выпустила дым колечком – я завороженно смотрела, как оно тает в воздухе.

– Дай и мне, – я потянулась за сигаретой.

Юри фыркнула:

– Ты куришь?

– Ну и что? – я затянулась, как будто это был вызов – и тут же закашлялась. Юри буквально скривилась от смеха, чуть не поперхнувшись дымом.

– Господи, ну ты и лапочка, – сквозь хохот выдавила она, а я, краснея, швырнула в нее декоративной подушкой.

Сигарета все равно дымилась у меня в пальцах, вино теплилось в бокале, а за окном, в кромешной тьме осеннего леса, будто кто-то невидимый наблюдал за нашим дурачеством.

Когда наши вечерние образы стали приносить дискомфорт, я надела свой халат, а Юри отдала новую пижаму. На ее прекрасных, круглых бедрах штаны сидели изумительно.

Мы открыли вторую бутылку вина. Юри лениво подкинула дров в камин, и пламя взметнулось выше, осыпая нас теплым светом. Мы устроились на полу, плечом к плечу, и я почувствовала, как вино разливается по венам теплой тяжестью.

– Расскажи про него, – вдруг сказала Юри, уткнувшись подбородком в колени. Глаза ее блестели в полумраке. – Про Лукаса.

Я замерла. Вино, камин, ночь за окном – все это делало слова легкими, почти невесомыми. И я рассказала. О том, как он остановил Ллойда. Как его пальцы скользнули по моей голой ноге – нежно, почти случайно, но в этом жесте было больше тепла, чем во всем этом проклятом доме. О книге, которую он читал. О собаке, которую он тайком провел ко мне, зная, что я соскучилась по чему-то живому. О том, как он нес меня на руках после очередного «урока» Ллойда, а его дыхание было неровным, будто он боялся, что я рассыплюсь у него в ладонях.

– Он подтыкал мне одеяло, – прошептала я, глядя в огонь. – Я просыпалась и видела – оно аккуратнее, чем было. А однажды… я заметила, как он смотрел на Генри. Будто ненавидел и боялся одновременно.

Юри слушала, не перебивая, только дым ее сигареты вился сизой лентой между нами. Потом она вздохнула:

– Я знаю Лукаса. Вернее, знаю, что о нем говорят.

– Ты… видела его?

– Дважды. На Играх. Мама брала меня с собой.

– Твоя мать… Шидзука?! – я резко повернулась к ней, и вино чуть не расплескалось из бокала.

Юри усмехнулась, но в ее улыбке не было веселья:

– Да. Что, совсем не похожи?

Я не успела ответить. Она вдруг пристально посмотрела на меня, и в ее глазах мелькнуло что-то острое – то ли жалость, то ли тревога.

– Он никогда никого не любил, Эми. Ни одну из тех, кто пытался до него добраться.

– А… что про него говорят? – я неловко поправила волосы, стараясь звучать просто любопытствующей.

Юри фыркнула:

– О, мамины «работницы» вешались на него, как мотыльки на огонь. Одна даже… ну, ты поняла. Она сделала выразительный жест рукой. – Потом орала на весь дом, что он зверь в постели. Грубый, холодный, будто делал одолжение. А на утро даже не взглянул в ее сторону и прогнал.

У меня внутри что-то екнуло. Глупо, бессмысленно – но я вдруг представила его руки на чужой коже, и мне резко захотелось швырнуть бокал в стену.

– Ты что, ревнуешь? – Юри приподняла бровь, и ее голос прозвучал слишком уж осведомленно.

– Не смеши, – я фальшиво рассмеялась и сделала глоток вина, но оно вдруг стало горчить.

Юри не стала настаивать. Она просто смотрела на меня, и я видела, как в ее глазах складывается картина – мои слова, мои паузы, дрожь в голосе, когда я говорила о нем.

– Эмили… – она вдруг сжала мое запястье. – Ты же понимаешь, кто они? Генри, Ллойд… даже Лукас. Это не люди. Это чудовища.

– Он не такой, – вырвалось у меня, и я тут же пожалела.

Юри покачала головой:

– Генри продал собственную дочь. Просто потому что она была девочкой, а ему нужны были наследники. Лукас и Ллойд – его оружие. Ты действительно думаешь, что он способен на что-то чистое?

Я не ответила. Камин трещал, за окном шелестел лес, а в моей груди глухо стучало.

Юри отпустила мою руку и допила вино.

– Просто будь осторожна, – тихо сказала она. – Потому что если ты ему понравишься… он не будет любить тебя. Он будет владеть тобой. А если разочаруешь – убьет.

Я закрыла глаза. В темноте за веками стояло его лицо – холодное, без эмоций. Но где-то там, в глубине…

Я открыла глаза и потянулась за сигаретой. Надо было занять руки. Чтобы они не дрожали.

Пламя догорало, когда мы наконец уснули – две девушки, связанные странной дружбой, в доме, который все еще не чувствовался как дом.

А за окном, в темноте, красный джип блестел под луной, как свежая кровь.

Глава 10 Эмили

****

Четыре месяца спустя.

Я не проигрываю.

Это стало моим новым правилом, моей мантрой. Каждое утро я просыпаюсь, смотрю в зеркало и вижу не ту испуганную девочку, что сбежала из поместья Грэнхолмов, а холодного, расчетливого игрока. Той Эмили больше нет. Четыре месяца. Не вечность, но пропасть. Первые недели в том снятом наспех доме были похожи на жизнь в аквариуме с треснувшим стеклом. Каждый скрип, каждый шорох за окном – Ллойд? Лукас? Охранник Генри? Я спала с ножом под подушкой, а наутро заставляла себя бежать. Лесные тропинки за домом стали моим спасением. Бег – это боль, это жжение в легких, это слезы, смешанные с потом, это выталкивание страха через каждое движение мышц. Потом появлялся Джейсон.

Его помощь с джунглями моего заднего двора стала началом странной дружбы. Он оказался простым. В хорошем смысле. Не копал в прошлое, не искал подвоха. Просто помогал: чинил протекающий кран («Тут прокладка мертвая, Эми!»), притащил бензопилу для сухих веток («Этот дуб тебе на голову свалится!»), научил жарить стейки на восстановленном им барбекю. Мы тренировались вместе. Его подход к спорту был методичным, как у психолога (им он и был): «Не рвись, Эми. Сила – в контроле. Мышцы любят осознанность, а не истерику». Он видел мою ярость, спрятанную под слоем вежливости, и направлял ее в русло жима, приседа, планки. Мои руки перестали дрожать. Пресс стал броней. Округлость бедер – не мягкость, а сила сжатой пружины. Он был… солнечным. Его смех не резал слух, а его забота не требовала платы. Просто: «Эми, у тебя свет в гостиной не гаснет! Экономию знаешь?» или «Взял твой мусор, я все равно ехал». Дом благодаря ему и моим бесконечным покупкам (диффузоры, пледы, картины для пустых стен, горшки с неприхотливыми кактусами и фикусами) перестал пахнуть одиночеством и пылью. Он пах ванилью, деревом и моим шампунем. Я любила сидеть у камина (Джейсон научил его топить правильно) с книгой из той самой покупки – темная романтика с черепом и цветами на обложке. Тишина здесь не давила, а обволакивала. Безопасность. Но даже в самом теплом кресле у огня, даже с бокалом "Мерло" и вкусом пасты с лисичками на языке, в углу сознания всегда сидела тень. Лукас.

Страх? Да. Зверь в клетке – все равно зверь. Убийца. Человек, способный отрезать голову за предательство и нести на руках после пытки. Но тоска… Это было хуже. Тоска по его взгляду. По тому, как он молча стоял у окна библиотеки, профилем к миру, который, казалось, его ненавидел. По редким, обжигающим моментам нежности – поправленному одеялу, книге, оставленной у кровати, псу , которого он привел, зная, что я тоскую по живому теплу. По его голосу, читающему вслух – низкому, чуть хрипловатому, завораживающему. Я ловила себя на том, что ищу его силуэт в тени деревьев за окном, вслушиваюсь в шум мотора на дороге. Ждала. Как дура. Как та девочка, которая поверила, что монстр может быть человеком. Шидзука, видя мою привязанность к дому, предлагала переезд в ее особняк – неприступную крепость. «Здесь тебя найдут быстрее, чем ты успеешь выстрелить, Эмили,» – говорила она, ее желтые глаза, как у хищной птицы, сканировали уязвимости. Я отказывалась. Каждый раз. «Я в безопасности здесь. И дом… он мой». Я должна быть здесь, если он придет. Мысль-предательница. Юри, конечно, знала. Она видела, как я замираю, услышав незнакомый звук, как пальцы непроизвольно сжимают край стола. «Он тебя предал, отпустив», – твердила она, выпуская колечко дыма. Но «отпустил» ли? Или потерял? Разница казалась мне океаном.

Шидзука превратила меня в оружие.

Сначала было тяжело. Мои пальцы не слушались, карты выпадали не так, как надо, а взгляд выдавал волнение. Но теперь… Теперь я чувствую карты, как будто они – часть меня. Я знаю, когда нужно подменить, когда блефовать, когда сделать вид, что проигрываешь, чтобы потом сорвать банк.

Юри смеется, что я стала машиной.

– Ты даже моргать перестала, когда ведешь, – говорит она, закуривая очередную сигарету.

Я улыбаюсь.

– А зачем? Моргание – это слабость.

Шидзука довольна. После каждой победы она дарит мне что-то: новое платье, часы, украшения. Однажды привезла ключи от квартиры в самом престижном районе.

– Это не подарок, – сказала она тогда. – Это инвестиция.

Но я знаю правду. Она привязалась ко мне. Как к дочери.

Юри стала моей тенью. Мы не просто подруги – мы партнеры. Она следит за моей спиной, читает людей, шепчет мне на ухо, когда кто-то слишком пристально смотрит на мои руки.

А еще…

Я жду встречи с ним.

Губы сами растягиваются в улыбку, но тут же я кусаю нижнюю, чтобы остановить это предательское движение. В груди – знакомое щемящее тепло, но я глотаю его, как слишком сладкий ликер – приятно, но опасно.

Четыре месяца ни слуху ни духу. Никаких вестей, никаких следов. Как будто Лукас Грэнхолм просто стер меня из своей жизни.

Пальцы непроизвольно сжимают край стола, ногти впиваются в лакированную поверхность. В голове – навязчивый шепот: "А может, и правда забыл?" Но я резко встряхиваю головой, будто отгоняя назойливую муху.

Но я знаю – он не мог.

Горло перехватывает. Я вдруг чувствую вкус его сигарет на своем языке – крепких, с горьковатым послевкусием. Как тогда, в зимнем саду, когда он наклонился слишком близко…

Он обязан был искать. Я бросаю взгляд на зеркало – там отражается девушка с горящими глазами. Не та испуганная мышка, что сбежала из поместья. А хищница. Та, которую ищут. И я знаю, где мы встретимся. Пальцы сами собой выкладывают на стол карты – бубновый туз, пиковая дама. Гадание на судьбу. Игра уже началась. Игра за свободу

Шидзука объявила об этом сегодня утром.

Она вошла без стука, как всегда. Аромат ее духов – вишня и что-то пряное – заполнил комнату прежде, чем я услышала шаги.

– Через неделю мы едем в поместье Грэнхолмов. Ты сыграешь против Генри. На кону – твоя свобода.

Сердце замерло. Потом забилось так сильно, что я боялась – она услышит. Но лицо осталось каменным. Я научилась этому. Научилась слишком хорошо.

Я не дрогнула.

Только мизинец слегка дернулся. Но кто заметит такую мелочь?

– Я готова.

Голос не дрогнул. Я горжусь этим.

Шидзука изучающе посмотрела на меня.

Ее взгляд – как рентген. Он всегда видит слишком много. Но сегодня я не позволю ей разглядеть главное.

– Ты уверена?

В ее голосе – редкие нотки… заботы? Нет, Шидзука не заботится. Она инвестирует. Но почему-то сейчас мне хочется верить, что это не так.

– Да.

Я поднимаю подбородок. Вызов. Себе. Ей. Всем.

– Он не будет играть честно.

Губы Шидзуки искривились в чем-то похожем на улыбку. Но в глазах – сталь. Она знает, о чем говорит. Знает слишком хорошо.

– Я тоже.

Это звучит как клятва. Как обет. Как первая честная фраза за все эти месяцы.

Она усмехнулась.

Настоящий смех. Редкий. Драгоценный.

– Тогда собери вещи. И приготовься… мстить за свою семью .

Сердце снова предательски замирает. Но я уже контролирую это. Контролирую все. Между нами повисает молчание. Тяжелое. Знающее. В нем – все, что мы не говорим вслух.