Ничья в крови

Дверь была не заперта.

Я вошёл.

И увидел его.

Он сидел у окна – высокий, с седыми прядями в тёмных волосах. В его руках дрожали пожелтевшие страницы. Когда он поднял глаза – и застыл.

Бумаги выскользнули из пальцев, медленно падая на пол, как осенние листья.

– Лукас…

Его губы дрогнули, произнося моё имя впервые за двадцать два года.

Глаза – мои глаза – широко раскрылись, наполняясь чем-то между ужасом и надеждой.

Он встал так резко, что стул с грохотом опрокинулся назад.

– Боже… ты… как она…

Я видел, как его горло сжалось. Как дрожь пробежала по его рукам, прежде чем он судорожно сжал их в кулаки.

В комнате повисла тягучая тишина, нарушаемая только настойчивым стуком маятниковых часов и далёким криком чаек.

– Ты знал, – моё дыхание перехватило, слова вырывались хрипло, – ты знал, где я все эти годы.

Он сделал шаг назад, будто я ударил его.

– Я… не мог…

– Не мог или не хотел? – Я двинулся вперёд, и он отпрянул к стене, как загнанный зверь. – Каждый день. Каждый чёртов день я просыпался в том аду! А ты что? Сидел здесь и смотрел в окно?!

Его лицо исказилось.

– Ты не понимаешь, что он сделал бы с вами, если бы я…

– Попытался?! – Я в ярости ударил кулаком по столу. Стакан с темной жидкостью подпрыгнул и разбился о каменный пол. – Ты даже не дал нам шанса!

Он вдруг резко выпрямился, и в его глазах вспыхнуло что-то дикое.

– Ты думаешь, я не пытался?! – Его голос сорвался на крик. – В тот же день, когда он забрал вас… Я пришёл. С оружием. С людьми.

Он схватил меня за рукав, показывая глубокий шрам на запястье.

– Видишь это? А знаешь, что он сказал, когда стрелял в меня? «Если вернёшься – убью их на твоих глазах».

Мои ноги вдруг стали ватными.

Я опустился на стул, чувствуя, как ком подступает к горлу.

– Каждую ночь, – он прошептал, опускаясь передо мной на колени, его пальцы судорожно сжали мои руки, – каждую ночь я видел во сне, как выхватываю вас у него. И каждый раз просыпался в холодном поту, потому что знал – он сделает именно то, что обещал.

Я смотрел на его морщины. На седину. На дрожь в веках – и вдруг увидел не труса, а человека, сломленного невозможным выбором.

– Ллойд… – начал он.

– Не спрашивай о Ллойде, – я резко оборвал, вставая. – Он теперь его любимый монстр.

Отец закрыл лицо руками. Его плечи тряслись.

– Я… я посылал деньги. Находил людей, чтобы они следили… Когда узнал, что ты ищешь Эмили…

Я замер.

– Откуда ты…

– Потому что я тоже искал её, – он поднял на меня мокрые глаза. – Чтобы защитить от него. Как не смог защитить вас.

Ветер завыл в печной трубе, и вдруг маяк озарился – вращающийся луч света пронёсся по стенам, осветив сотни фотографий.

Мои. Ллойда в детстве. Мамы. Вырезки из газет о поместье.

Я шагнул назад, натыкаясь на полку.

– Ты… всё это время…

– Сходил с ума, – он закончил за меня горькой усмешкой. – Да.

Внезапно сирена парома оглушительно завыла снаружи – последний рейс перед штормом.

Мы оба вздрогнули.

– Тебе нужно идти, – он прошептал, но его рука схватила мою, как тогда, в детстве, когда я боялся грозы.

Я вырвался.

– Это всё, что ты можешь сказать? После всего?!

Он выглядел старым. Потерянным.

– Что ты хочешь услышать, Лукас? Что я могу это исправить? Я не могу. Но ты… ты ещё можешь спасти её.

Я застыл в дверях, чувствуя, как сердце колотится так, что вот-вот лопнет.

– А себя? – спросил я, уже зная ответ.

Его молчание было громче любых слов.

Когда я шагнул на палубу парома, шторм уже начинался. Первые капли дождя упали мне на лицо, смешиваясь с чем-то солёным на губах. Я не обернулся, когда маяк начал медленно удаляться. Но знал – он стоит там, в том самом окне. Ветер выл, как живое существо. Волны бились о борта, обдавая лицо ледяными брызгами. Внутри меня всё разрывалось.

Гнев. Боль. Ненависть. И… Жалость.

Он не сбежал. Он боялся.

Как и я.

Я сжал перила так, что костяшки побелели. Он знал об Эмили. Он знал об Айрин. Почему же не смог спасти хотя бы её? Почему допустил эту встречу? Почему допустил встречу с такими монстрами, как Грэнхолмы?

И я был одним из них.

Холодные капли дождя хлестали по лицу, смешиваясь с горечью на губах. Соленый. Как слезы. Как море, уносящее паром прочь от маяка, от отца… от призрака спасения, которое опоздало на двадцать два года. Волны бились о борт, как сердце – бешено, больно, безнадежно пытаясь вырваться из клетки.

Ветер выл, подхватывая хаос внутри. Он не сбежал. Он боялся. Эти слова жгли сильнее, чем сигара Генри. Боялся? Боялся меня спасти? Боялся, что этот старый паук исполнит угрозу? И что… я был этой угрозой? Пешкой в руках Генри, которой можно было размахивать: "Вернешься – убью их!"

Я прислонился к мокрым перилам, закрыв глаза. Не к маяку, не к отцу – к особняку. К комнате с белыми стенами и запахом антисептика после… после. Всплывали обрывки, острые, как осколки стекла:

Мне Семнадцать . Генри в кресле, как паук на троне. "Ты думаешь, ты что-то значишь без меня, щенок?" Его голос – шелковый яд. Я дерзил. Глаза Генри сузились. Пальцы постукивали по рукояти трости. Потом – удар. Не тростью. Кулаком. В живот. Воздух вырвало. Падаю. Удар сапогом в бок. Хруст? Ребра? Крик застрял в горле. "Встань!" Еще удар. В лицо. Вкус крови. Медная, теплая. Звон в ушах. Темнеет. Его голос где-то издалека: "В колодец. Пусть остынет." Руки охранников, волокущих по камням. Холодная, склизкая темнота. Вода по колено. Запах плесени и страха. Сутки? Больше? Дрожь. Бред. "Урок должен быть усвоен, Лукас. Ты выживешь. Ради следующего урока."

И уроки продолжались. Каждый удар, каждый перелом, каждый вырванный ноготь – это был урок. Урок бессилия. Урок ненависти. Урок того, что боль – единственный язык, который понимают в этом доме. А потом… убийства. Первое. Помню до сих пор – мужчина, связанный. Генри рядом: "Докажи, что ты не слабак. Докажи, что ты Грэнхолм." Нож в моей руке дрожал. "Режь!" – рык Генри. Я вонзил. Теплая кровь хлынула на руку. Липкая. Отвратительная. Эйфория? Да, на секунду. Адреналин ударил в голову. Потом… Мерзость. Глубокая, всепоглощающая. От себя. От тепла крови на коже. От восторга в глазах Генри. От того, что внутри что-то поддалось этому, на миг обрадовалось власти. Потом волна агрессии – я крушил все вокруг в пустой комнате, крича от ненависти ко всему, особенно к себе. Вина. Стыд. Отчаяние. Они тонули в этой агрессии, но никогда не исчезали. Каждое убийство оставляло шрам глубже, чем нож на коже жертвы. Оно выжигало кусок души. И Генри знал. Он видел эту ярость, это саморазрушение – и использовал. Это делало меня идеальным орудием мести. Безумным, яростным, неудержимым. Пока не появилась Эмили.

Внезапно, сквозь запах моря и дождя, пробился другой аромат. Тонкий, сладковатый, неуловимый. Орхидеи. Мама…

Солнечный луч в зимнем саду. Она на коленях у огромного кашпо, ее руки в земле. Нежные, но сильные. "Смотри, Лукас," – ее голос, как колокольчик. Она берет маленький отросток с воздушными корнями. "Она кажется хрупкой, да? Но орхидеи – сильные. Они цепляются за жизнь." Она кладет его в смесь из коры и мха. "Аккуратно, солнышко. Не сломай корешки. Им нужна опора, но и свобода дышать." Ее пальцы присыпают корни субстратом. "Поливать будем чуть-чуть, только когда совсем сухо. И любоваться." Она поднимает на меня глаза – теплые, полные любви. "Они напоминают мне тебя. Красивый, необычный… и сильный внутри, даже если не показываешь." Я трогаю прохладный, бархатистый лепесток белой орхидеи. "Она пахнет?" – спрашиваю. Мама улыбается: "Эта – нет. Но другие будут. Мы посадим все, что любила бабушка. Весь сад будет цвести для нас."

После… после нее, зимний сад опустел. Как и все в этом доме. Когда все спали, я приходил туда. Субстрат, кора, горшки. Я сажал орхидеи. Фаленопсисы с мраморными лепестками, каттлеи с пышными губами, нежные дендробиумы. Каждую – как тогда, с мамой. Аккуратно, бережно расправляя корни, давая опору, но не сдавливая. Поливал по чуть-чуть. Стоял посреди них, вдыхая чистый, едва уловимый аромат некоторых. Это был мой бунт. Мой крик в тишину. Смотри, Я могу создавать, а не только разрушать! Это был островок не-Грэнхолма внутри меня. Островок мамы. Островок… человека.

И еще один островок… Вишневое молоко.

Кухня. Поздно вечером. Я маленький, только что переживший "урок" Генри. Щека горит от пощечины, внутри все сжато в комок страха и злости. Миссис Майлз, ее доброе, лицо, полное непоказной жалости. "Пойдем, солнышко," – шепчет она, уводя от посторонних глаз. На столе – высокий стакан. Снизу – густой слой белоснежных, взбитых вручную сливок. Не приторных, а именно нежно-сладких, воздушных, как облако. Потом – слой густого, темно-рубинового вишневого пюре. Кислинка ударяет в язык первая, за ней приходит глубокая сладость спелых ягод. И сверху – щедрая горсть хрустящих, солоновато-сладких кешью. Она ставит стакан передо мной. "Пей, Лукас. Тебе станет легче." Я беру длинную ложку. Прокалываю облако сливок, погружаюсь в липкую сладость вишни, вылавливаю орешек. Первый глоток – холодный, нежный сливочный, потом взрыв вишни, и хруст ореха. Это не молоко. Никогда им не было. Но в детстве, когда она впервые дала мне это, я спросил: "Это молоко с вишней?" Она улыбнулась: "Да, солнышко. Вишневое молоко." И название прижилось. Этот вкус… это был вкус заботы. Без условий. Без требований. Просто… чтобы стало легче. Чтобы я помнил, что где-то есть доброта.

Я до сих пор помню рецепт. Каждый слой. Каждый оттенок вкуса. Этот стакан был щитом против тьмы хоть на пять минут. Как и орхидеи.

Паром бился о волны. Шторм крепчал. Вода хлестала через борт. Я сжал перила, чувствуя, как старые шрамы на руках, на спине, на душе ноют от холода и воспоминаний. Отец боялся. Мама погибла. Миссис Майлз плачет в саду. Эмили где-то одна, преследуемая монстрами. Ллойд рвет девушек на части, а Генри смеется.

И я… Я – Лукас Грэнхолм. Продукт Генри. Его лучший ученик в жестокости. Его худший кошмар в непокорности. Человек, который сажает орхидеи и мечтает о вишневом молоке. Монстр, который мечтает быть спасенным.

Ветер выл, вторил вою внутри. Ненависть к Генри, выкованная годами боли, закаленная убийствами, кипела в жилах. К Ллойду – омерзительная, холодная. К себе… всепоглощающая. Но теперь к этому коктейлю добавилась жалость к седому мужчине на маяке, сломленному страхом. И ярость за него. За нас. За все украденное детство, за всю пролитую кровь.

"Ты еще можешь спасти ее."

Слова отца врезались в мозг. Спасти Эмили. От Генри. От Ллойда. От… меня самого? От того монстра, которым я становился в их присутствии?

Я распрямился, с трудом оторвавшись от перил. Лицо было мокрым от дождя и чего-то еще. Взгляд устремился в сторону поместья, невидимого в штормовой мгле. Туда, где царил хаос, порожденный Генри. Туда, где Ллойд уже, наверное, вынюхивал след Эмили.

Спасти ее.

Это значило снова войти в ад. Снова стать Лукасом Грэнхолмом – правой рукой паука, убийцей, монстром. Надеть маску, от которой меня тошнило. Рискнуть всем. Даже… даже тем крошечным островком человечности – зимним садом, памятью о вишневом молоке.

Но другого выбора не было. Никогда не было.

Я ощутил знакомую тяжесть в кармане – холодную рукоять ножа. Орудие убийства. Орудие… спасения?

Ветер сорвал с губ что-то, что могло быть стоном или клятвой. Глаза, полные тени безумия и боли, сузились, целясь в бурлящую тьму.

– Хорошо, старик, – прошептал я в рев шторма, обращаясь и к отцу, и к призраку матери, и к самому себе.

Глава 8 Эмили

Первый луч солнца пробился сквозь пыльное слуховое окно, коснувшись моих век. Я зажмурилась, но сон уже отступил. В доме было холодно, и я не сразу осмелилась вытащить руку из-под одеяла. Проснулась с ощущением, будто кто-то вывернул меня наизнанку.

Губы потрескались от сухого воздуха, волосы пахли дымом от вчерашнего камина. Я потянулась к свитеру Лукаса, валявшемуся на полу, и натянула его на голое тело. Ткань, уже потерявшая его запах, все еще казалась мне броней.

Я думала о том, где достать деньги, и одна мысль ударила резко, как током. Отец… Уильям всегда говорил о «подушке безопасности». Однако… Без паспорта и номера счета я никогда не смогу снять их. Черт. Мой паспорт, как и все мои вещи, остался в поместье Грэнхолмов.

Я устало присела на кровать. Раз доступ к деньгам отца закрыт, оставалось только одно. Просить помощи у Эвэрли. Я направилась в ванную комнату, умылась и отправилась на поиски городского телефона.

Городской телефон на заправке пах дешевым пластиком и чужим потом. Я набрала номер Эвэрли, который та сунула мне в карман перед отъездом.

– Это я, – прошептала я, прижимая трубку так близко, что холодный металл впился в щеку.

Тишина. Потом – резкий вдох.

– Жива? – голос Эвэрли звучал хрипло, будто она не спала всю ночь.

– Пока да. Мне нужна помощь.

Я описала ситуацию. Эвэрли задумалась, потом резко бросила:

– Встреча через три часа. Остановка «Возле причала Маркуса». Спросишь девушку в красном.

Эвэрли положила трубку. Нас могли прослушать, поэтому более подробные детали не обсуждались.

Я отправилась на автобусную остановку. Автобус был старым, с потертыми сиденьями и запахом бензина, смешанным с ароматом осенних листьев. Последний раз я ехала на автобусе…

…когда мне было семь. Мать схватила меня за руку, надела огромные солнцезащитные очки и прошептала: «Ни слова. Никто не должен знать».

Мы ехали два часа. В глухую деревню, где в домике с облупившейся краской жила женщина с острым каре и тонкими губами.

Бабушка Элли.

Она ненавидела детей. Но почему-то терпела меня – возможно, потому что я сидела тихо, как мышка, и не задавала вопросов.

– Ты вся в отца, – говорила она, закуривая очередную сигарету. – Та же манера сжимать губы, когда нервничаешь.

Потом они с матерью шептались на кухне, а я гладила их кота – огромного серого монстра, который царапал всех, кроме меня.

Автобус резко затормозил, вырвав меня из воспоминаний. Я вышла на остановке возле причала, откуда доносился морской, соленый воздух. Я глубоко вздохнула и заметила в метрах 30 от себя девушку в красном, как и сказала Эвэрли. Она оказалась высокой брюнеткой с лицом куклы. Я медленно подошла к ней, и она, молча кивнув, повела меня к черному лимузину.

Внутри пахло кожей и чем-то холодным, почти металлическим. На заднем сиденье сидела женщина.

Шидзука Мира.

Ее имя переводилось как «тишина сохраненного трупа». И она полностью ему соответствовала. Длинные пальцы, обхватывающие хрустальный стакан. Глаза – желтые, как у хищницы. Пухлые губы, тронутые темно-бордовой помадой.

– Дочь Уильяма, – произнесла она, и мое имя в ее устах звучало как приговор. – Ты выглядишь ужасно.

Я сжала свитер в кулаках.

– Мне нужны деньги.

– А мне – игрок, – она отпила виски, не отрывая от меня взгляда. – Твой отец был лучшим. Пока не проиграл тебя.

Я стиснула зубы.

– Я не он.

– Нет. Ты хуже. – Она улыбнулась, и в этой улыбке не было ничего человеческого. – Ты – его дочь и дочь Айрин. В тебе смешалась кровь двух самых азартных людей, которых я знала.

Она вынула конверт и бросила его мне на колени.

– Здесь пятьдесят тысяч. На первые ставки. И еще десять – чтобы не выглядеть как бродяга.

Я не стала открывать.

– Условия?

– Ты возвращаешь долг. С каждой игры – 40% мои. – Она наклонилась ближе, и ее духи – что-то дорогое, с нотками жасмина и крови (да, я знала этот запах) – ударили в нос. – Но предупреждаю: многие будут ставить против тебя. Просто чтобы посмотреть, как дочь Уильяма сломается.

Я медленно кивнула.

– Когда начинаем?

Шидзука усмехнулась.

– Завтра. С утра я отправлю своего человека. Только пожалуйста, оденься… – ее взгляд скользнул по моему свитеру, – как будто ты не ночевала в канаве.

После разговора с Шидзукой я поймала такси и направилась в ближайший торговый центр. Он оглушил меня ярким светом и толпой. Я купила: несколько платьев на выход, новую пижаму, халат, нижнее белье, пальто, несколько курток, спортивный костюм (для занятий спортом), новый телефон (сим-карту мне привезет помощница Шидзуки), косметику, уход за телом и лицом. Туфли на каблуке, которые могли стать оружием. Парфюм Kilian «Rolling in Love» – тот самый, что носила до… них. Масло для тела с миндалем. Гель для душа с ванилью и бразильским орехом. Еще купила новую посуду и постельное белье. Несколько декоративных штучек для дома, аромадиффузоры, чтобы заглушить запах старья в новом жилище. Еще не смогла пройти мимо книжного магазина и купила новинку. Книга с черепом и красными цветами, думаю, это что-то из темной романтики, как раз то что нужно.

По приезду домой мой желудок жалобно плакал от голода. Но первым делом – долгий душ. Горячая вода смыла грязь, но не воспоминания. Я натерла кожу гелем для душа и маслом, после завернулась в новый халат и заказала еду: боул с морепродуктами и бутылку белого вина.

Пока ждала, разложила покупки на кровати. Новая жизнь. Новая Эмили.

Но когда курьер ушел, а я сделала первый глоток вина, в голове пронеслось:

«Что, если он уже нашел меня и наблюдает?»

Лукас.

Я представила, как он врывается в этот дом. Как его глаза – холодные, как лезвие – скользят по моему халату.

«Ты думала, убежишь?»

Я резко поставила бокал.

Нет.

Я не убежала. Я начала войну.

Помощница Шидзуки приехала на рассвете.

Ее звали Юри (в переводе ее имя означало "Лилия"). Белые волосы, голубые глаза, губы, как у ангела. Макияж был в традиционном азиатском стиле, что придавало ей мультяшный вид. В моих глазах это было очень красиво. Думаю, мне всегда нравились азиаты: гордая осанка, изящные тела и прекрасные необычные глаза. И голос, который мог убедить кого угодно в чем угодно.

– Правило первое, – сказала она, раскладывая карты на моем кухонном столе. – Все мужчины – идиоты.

Я подняла бровь.

– А женщины?

– Хуже. Они умнее. – Она бросила мне колоду. – Поэтому мы играем против мужчин. Но с женщинами.

Она научила меня: как прятать карты в рукаве, как отвлекать взглядом, пока пальцы подменяют фишки, как смешивать алкоголь, чтобы соперник не заметил подвоха.

– Ты красивая, – сказала Юри, поправляя мой воротник. – Используй это.

Я сжала кулаки.

– Хочешь мести? – и в ее глазах вспыхнуло что-то опасное. – Тогда играй по их правилам.

Мы не спали всю ночь.

А утром, когда Юри уехала, я стояла перед зеркалом в новом платье и думала:

Кто я теперь? Дочь Уильяма? Жертва Грэнхолмов? Или… Их самый опасный враг? Завтра – первая игра. И я не проиграю.

Завтрак мне тоже пришлось заказать: сырники в сметанном соусе с малиной и самый вкусный кофе латте. Я всегда помнила наставления отца, что обед и ужин в день игр я пропускаю. Поэтому я наслаждалась завтраком.

Я понимала, о чем говорила Шидзука. Многие компаньоны отца и его враги захотят поквитаться с ним через меня. Я буду осторожна настолько, насколько это возможно.

После завтрака я взяла свой кофе и вышла на задний двор. Осенний ветер подкидывал мои волосы, неподалеку в лесу шелестели листья. Некоторые из них уже окрасились в желто-красные тона. Деревья приостанавливали свой жизненный цикл на 3 месяца, чтобы потом зацвести заново. Некоторые деревья будут покрыты прекрасными цветами. Я нашла сходство с ними: я, словно эти деревья, сейчас скидываю листья (свою прошлую жизнь), чтобы через время распуститься с новой силой. И я уверена: я больше не буду той, что раньше. Я больше не девочка под покровителем в виде отца, я больше не выставочная кукла, я не вещь, и я не игрушка, меня нельзя купить, или выиграть, или проиграть…

Юри обещала сделать мне макияж, ногти и укладку. Чтобы время ее приезда приблизилось как можно быстрее. После кофе на заднем дворе я надела спортивный костюм, надела наушники, где играл альбом The Free Days Grace, и отправилась на пробежку. Минуя соседские дома и опавшие листья, пробежав круг, я забежала в лес, тот самый, что виднелся с моих окон. Он был чистым: аккуратные асфальтные тропинки, скамейки, белки. Листва шумела у меня над головой. Я бежала медленно, временами ускоряясь. Позже я заметила мужчину, который прыгал на скакалке. Думаю, я уже где-то видела его. Возможно, когда заселялась в этот дом.

Я остановилась и попросила у него скакалку. Сто лет этого не делала. Пока я прыгала, он усердно отжимался, хотя он был не совсем крупного телосложения. Светло-русые волосы аккуратно заправлены за уши, миловидное лицо с выступающими ямочками во время улыбки.

– Я Джейсон, – он протянул мне руку, когда я передавала ему скакалку.

– Эмили, – я мило улыбнулась и пожала его влажную руку.

Через секунду я пожалела о том, что сказала ему свое настоящее имя, но было уже поздно.

Он сказал, что живет в соседнем доме, и если мне что-то понадобится, я могу обратиться к нему.

Я провела пальцами по спортивным штанам, стряхивая пыль, пока Джейсон продолжил отжиматься. Его движения были четкими, отработанными – видно, что он привык к дисциплине. Солнце пробивалось сквозь листву, оставляя на земле золотистые пятна, и я подумала, что, возможно, сосед действительно мог быть полезен.

– А знаешь, я думаю, ты можешь мне помочь, – сказала я, намеренно делая голос чуть мягче, как учила Юри. – На моем заднем дворе выросла километровая трава, и плющ закрывает мое панорамное окно.

Я внимательно рассмотрела Джейсона. Его руки были в мозолях, но не грубые – скорее, как у человека, привыкшего к работе, но не к тяжелому труду. Глаза – темно-карие, с хитринкой, но без подвоха.

– Ты серьезно? – он ухмыльнулся, подбрасывая скакалку в ладони. – Я только предложил помощь, а ты уже хочешь заставить меня работать?

Я скрестила руки на груди, копируя его игривый тон:

– Ну, раз уж ты такой добрый сосед…

Он рассмеялся, и я невольно улыбнулась в ответ. Было что-то приятное в его легкости – после месяцев в доме Грэнхолмов, где каждый смех был либо ядовитым, либо фальшивым, это казалось… чистым.

– Ладно, – он вздохнул, будто делал мне огромное одолжение, хотя глаза смеялись. – Но учти, я не дворник. Если там джунгли – мне понадобится хотя бы пиво.

– Пиво? – я фыркнула. – Я думала, ты более изысканный. У меня есть бутылка «Мерло».

– Вино? – он поднял бровь. – Ты точно хочешь, чтобы я работал? Потому что после второго бокала я, скорее всего, начну рассказывать, как в детстве боялся пауков, а не выкорчевывать твой плющ.

– Тогда ограничимся одним, – пообещала я. – И… возможно, ужином. В качестве оплаты.

Он замер, и я тут же пожалела о своих словах. Слишком откровенно. Слишком… как будто я флиртую.

Но Джейсон лишь ухмыльнулся:

– Ты умеешь готовить?

– Лучше, чем прыгать на скакалке, – парировала я.

– О, это вызов, – он покачал головой. – Ладно, мисс Эми. Давай посмотрим, что у тебя там за джунгли.

Мы срезали путь до дома через лес. Мой задний двор действительно выглядел так, будто его покинули лет сто назад. Плющ оплел половину стены, высокая трава колыхалась по пояс, а старое барбекю напоминало археологическую находку.

Джейсон свистнул:

– Ты планируешь тут снимать фильм ужасов?

– Я думала о более… уютном варианте, – призналась я, внезапно осознавая, насколько безумно это выглядело.

Он расстегнул кофту (я тут же отвела взгляд, но краем глаза заметила пресс – неплохо для соседа) и закатал рукава.

– Ладно. Давай твои садовые инструменты.

– Э…

Он замер.

– У тебя есть садовые инструменты, да?

Я покраснела.

– Я… сняла дом. Вместе с ним должны были остаться…

– Боже, – он провел рукой по лицу. – Ладно. У меня есть пара вещей в гараже. Но если я принесу свои грабли, ты обязана приготовить что-то эпичное.

– Как насчет пасты с лисичками? – предложила я.

Его глаза округлились.

– Ты шутишь.

– У меня есть лисички. И пармезан.

– Люблю новых соседей, – заявил он, но уже разворачивался к своему дому. – Пять минут!

Пока он ходил, я накрыла на веранде стол: белая скатерть (одна из новых покупок), бокалы, бутылка вина. Запахло осенью, дымом и… надеждой.

Пока Джейсон боролся с зарослями и плющом, я разогрела сковороду, налила масло, нарезала куриную грудку, лук и обжарила на масле. Потом я добавила отваренные лисички, залила сливками и выдавила чеснок. Когда соус загустел, я смешала его с пастой и, закручивая пасту, выложила на тарелку. Сверху положила лисички с курицей и натерла пармезан.