Собор. Откуда я звоню и другие истории

– Пардон, – сказал он человеку, который полулежал на сиденье, вытянув ноги, в шляпе, надвинутой на глаза. – Пардон.

Тот сдвинул шляпу назад и открыл глаза. Сел прямо и посмотрел на Майерса. Глаза у него были большие. Возможно, он дремал перед этим. А может быть, нет.

– Вы не видели, сюда кто-нибудь заходил? – сказал Майерс.

Но ясно было, тот его не понимает. Взгляд его казался Майерсу совершенно бессмысленным. Может быть, тут что-то другое, подумалось Майерсу. Может быть, за этим взглядом прячутся хитрость и обман. Майерс потряс пиджаком, чтобы привлечь его внимание. Потом засунул руку в карман и порылся там. Оттянул манжету и показал свои часы. Тот посмотрел на Майерса, потом на часы. Он был в недоумении. Майерс постучал пальцем по стеклу часов. Потом засунул руку в карман пиджака и изобразил, что вытаскивает оттуда какую-то вещь. Потом снова показал на часы и пошевелил пальцами, изобразив, как часы улетают за дверь.

Сосед пожал плечами и покачал головой.

– Черт, – беспомощно выругался Майерс.

Он надел пиджак и вышел в коридор. Оставаться в купе он уже не мог ни минуты. Боялся, что может ударить попутчика. Он посмотрел вдоль коридора в обе стороны, словно надеясь увидеть и опознать вора. Но никого в коридоре не было. Может, попутчик его и не крал часы. Может, кто-то другой, тот, кто дергал дверь в туалет, проходя мимо купе. Увидел пиджак и спящего и просто открыл дверь, пошарил по карманам, задвинул дверь и пошел себе дальше.

Майерс медленно прошел в конец вагона, по дороге заглядывая в купе. В вагоне первого класса было свободно, не больше одного-двух человек в купе. Большинство спали, или казалось, что спят. Глаза у них были закрыты, головы откинуты к спинкам. В одном купе человек его лет сидел у окна и смотрел на пейзаж. Когда Майерс остановился перед стеклом, он обернулся и ответил рассерженным взглядом.

Майерс перешел в вагон второго класса. Здесь было людно, кое-где по пять или шесть пассажиров в купе, и людям – это было понятно с первого взгляда – в жизни пришлось нелегко. Многие не спали – спать было неудобно – и провожали его взглядом. Иностранцы, решил он. Ясно было: если украл часы не сосед по купе, то кто-нибудь из этого вагона. Но что тут можно сделать? Он был бессилен. Часов нет. Сейчас они у кого-то в кармане. Надежды объяснить ситуацию контролеру нет. И если даже объяснит – что тогда? Он отправился обратно к своему купе. Заглянул туда и увидел, что сосед опять вытянул ноги и шляпа нахлобучена на глаза.

Майерс перешагнул через его ноги и сел на свое место у окна. От злости кружилась голова. Ехали уже по окраине города.

Фермы и пастбища сменились заводами с непроизносимыми названиями на фасадах. Поезд сбавлял ход. Видны были автомобили на улицах и вереницы их перед переездами. Он встал, снял с полки чемодан и, держа его на коленях, смотрел в окно на отвратный ландшафт.

Подумалось, что на самом деле он не хочет увидеться с сыном. Эта мысль его поразила, и возникло ощущение собственной низости. Он покачал головой. Много глупостей совершено за жизнь, но эта поездка, возможно, самая большая его глупость. И суть в том, что на самом деле у него нет желания увидеться с сыном, давно оттолкнувшим отца своим поведением. Вдруг, и с необычайной ясностью, вспомнилось лицо сына, когда тот бросился на него, и накатила волна озлобления. Этот мальчик отравил ему лучшие годы молодости, а девушку, за которой ухаживал Майерс и на которой женился, превратил в нервную алкоголичку и то жалел ее, то обижал. Какого черта, спрашивал себя Майерс, едет он в такую даль, чтобы повидаться с неприятным человеком. Он не хотел ни пожать руку парню, руку врага, ни потрепать его по плечу, ни болтать с ним о пустяках. Не хотел расспрашивать его о матери. Он выпрямился на сиденье, поезд въехал на станцию. По трансляции что-то объявили на французском. Сосед Майерса зашевелился. Сел прямо, поправил шляпу; по радио сказали что-то еще. Майерс не понял ни слова. Поезд затормозил и остановился; Майерсом овладело беспокойство.

Он решил сидеть в купе, пока поезд снова не тронется. Когда тронется, он и поедет дальше, и дело с концом. Он осторожно глянул в окно, боясь, что увидит за стеклом лицо сына. Он не знал, как в этом случае поступит. Боялся, что погрозит ему кулаком. На перроне в ожидании посадки, с чемоданами у ног стояли несколько мужчин. Еще несколько человек без багажа, руки в карманах, по-видимому, кого-то встречали. Сына среди этих ожидающих не было, но это, конечно, не значило, что его нет где-то на платформе. Майерс снял чемодан с колен, поставил у ног и сел свободнее.

Сосед напротив зевал и смотрел в окно. Он перевел взгляд на Майерса. Снял шляпу, провел ладонью по волосам. Потом надел шляпу, встал и стащил чемодан с полки. Открыл дверь купе. Но прежде, чем выйти, обернулся и показал на станцию.

– Страсбург, – сказал он.

Майерс отвернулся.

Тот помедлил и вышел в коридор со своим чемоданом и – Майерс не сомневался – его часами. Но сейчас это его занимало меньше всего. Он снова посмотрел в окно. Перед дверью вокзала стоял человек в фартуке и курил сигарету. Он наблюдал за тем, как двое проводников что-то объясняют женщине в длинной юбке с младенцем на руках. Женщина слушала, потом кивнула и продолжала слушать.

Переложила ребенка с одной руки на другую. Те продолжали говорить. Она слушала. Один из мужчин пощекотал младенца под подбородком. Женщина посмотрела на ребенка и улыбнулась. Опять перенесла его на другую руку и продолжала слушать. Майерс увидел молодую пару, обнявшуюся на платформе неподалеку от его вагона. Молодой человек отпустил девушку. Он что-то сказал, поднял чемодан и пошел садиться в свой вагон. Девушка провожала его взглядом. Она поднесла ладонь к лицу, тронула ладонью один глаз, потом другой. Минуту спустя Майерс увидел, что она идет по платформе, не спуская глаз с вагона, словно за кем-то следя. Он оторвал от нее взгляд и посмотрел на большие часы над залом ожидания. Посмотрел на перрон в одну сторону и в другую. Сына не было видно. Возможно, он проспал – или же сам передумал. Так или иначе, Майерс ощутил облегчение. Он снова взглянул на часы, а потом на девушку, спешащую к его окну. Майерс подался назад, словно она собиралась ударить по стеклу.

Дверь купе открылась. Молодой человек, который был на перроне, закрыл за собой дверь и произнес:

– Бонжур.

Не дожидаясь ответа, он закинул чемодан на полку и подошел к окну.

– Пардоне муа. – Он опустил окно. – Мари, – произнес он.

Девушка улыбнулась и заплакала одновременно.

Молодой человек взял ее за руки и стал целовать пальцы.

Майерс отвернулся и сжал зубы. Он услышал возгласы проводников. Кто-то дал свисток. Поезд тронулся. Молодой человек отпустил руки девушки и махал ей из отъезжающего вагона. Но поезд отъехал совсем недалеко, только до сортировочной, и там со скрежетом остановился. Молодой человек закрыл окно и сел у двери. Он вынул из кармана пальто газету и стал читать. Майерс встал и открыл дверь.

Он дошел до конца коридора, где был прицеплен следующий вагон. Непонятно было, почему остановились. Может быть, неисправность. Он подошел к окну. Но увидел только переплетение путей, где составлялись поезда, вагоны отцеплялись от одного состава и прицеплялись к другому. Он отступил от окна. Надпись на двери в следующий вагон гласила: POUSSEZ[18]. Майерс ударил по надписи кулаком, и дверь отъехала. Он снова очутился в вагоне второго класса. Он прошел вдоль ряда купе, заполненных новыми пассажирами, еще только устраивающимися перед дальней дорогой. Ему надо было узнать у кого-то, куда пойдет поезд. Когда покупал билет, он понял так, что страсбургский поезд пойдет дальше, в Париж. Но было бы унизительно сунуть голову в чье-то купе и сказать: «Пари?» – или как они там это произносят – а прозвучит это так, как будто он решил, что уже приехали. Раздался громкий лязг, и поезд сдал назад.

Снова показалась станция, и вернулись мысли о сыне. Может, он стоит там, запыхавшись после бега, и недоумевает, куда подевался отец. Майерс покачал головой.

Вагон скрежетнул, заскрипел под ногами, потом что-то сцепилось и встало на место. Майерс посмотрел на паутину рельсов и понял, что поезд снова пришел в движение. Он повернулся, быстро пошел в конец вагона, а оттуда в свой вагон. По коридору дошел до своего купе. Но молодого человека с газетой там не было. Не было и чемодана Майерса. То есть это оказалось вовсе не его купе. Он с изумлением понял, что, пока они стояли на сортировочной, его вагон, должно быть, отцепили и прицепили другой, вагон второго класса. Купе, перед которым он стоял, было почти полно низкорослых смуглых людей, тараторящих на языке, которого Майерс никогда не слышал. Один из них жестом пригласил Майерса. Майерс вошел в купе, и они потеснились, освободив для него место. Атмосфера в купе была веселая. Тот, который пригласил его, засмеялся и похлопал по сиденью рядом с собой. Майерс сел спиной против хода поезда. Местность за окном проплывала все быстрее. На мгновение Майерсу почудилось, что пейзаж улетает от него. Он ехал куда-то, это было понятно. И если едет не туда, куда нужно, это рано или поздно выяснится.

Он откинулся на спинку и закрыл глаза. Люди продолжали разговаривать и смеяться. Их голоса доносились до него как будто издалека. Вскоре они слились с движением поезда… и постепенно Майерс ощутил, что его уносит, утягивает в сон.

Перевод В. Голышева

Маленькое хорошее дело[19]

В субботу днем она поехала в пекарню в торговом центре. Пролистав скоросшиватель с фотографиями тортиков, приклеенными к страницам, она заказала шоколадный, любимый у ребенка. Тот, что она выбрала, украшался космическим кораблем и стартовой площадкой под россыпью белых звезд, на другом краю – планета из красной глазури. Его имя – СКОТТИ – будет зелеными буквами под планетой. Пекарь, пожилой и с толстой шеей, выслушал и ничего не сказал, когда она сообщила, что ребенку в понедельник исполнится восемь. На пекаре был белый фартук, похожий на рабочий халат. Тесемки уходили ему подмышки, охватывали спину и снова оказывались спереди, где их завязывали под массивной талией. Слушая ее, он вытирал руки о фартук. Взгляда не отрывал от фотографий и не перебивал ее. Пусть не торопится. Он только что явился на работу и останется здесь на всю ночь, будет печь, поэтому сейчас никуда не спешит.

Она сообщила пекарю свое имя, Энн Вайсс, и номер телефона. Тортик будет готов утром в понедельник, только из печи, очень заблаговременно к детскому празднику во второй половине дня. Пекарь не был приветлив. Любезностями не обменялись, лишь минимумом слов, необходимыми данными. С ним было неуютно, и ей это не нравилось. Он склонялся над стойкой с карандашом в руке, а она рассматривала его грубые черты и размышляла, делал ли он в жизни что-либо еще, помимо пекарства. Сама она мать, ей тридцать три года, и казалось, будто у всех, особенно людей его возраста – а человек этот ей в отцы годился, – должны быть дети, уже миновавшие этот особый период тортиков и дней рождения. Должно же такое быть между ними, думала она. Но он с нею был отрывист – не груб, просто отрывист. Она бросила попытки с ним подружиться. Посмотрела в глубину пекарни и разглядела там длинный, тяжелый деревянный стол с алюминиевыми противнями, стопкой сложенными на одном краю; а у стола металлическая стойка с пустыми полками. Там стояла громадная печь. По радио играла музыка кантри-вестерн.

Пекарь дописал печатными буквами данные на особой карточке заказа и закрыл скоросшиватель. Посмотрел на нее и сказал:

– В понедельник утром.

Она сказала ему спасибо и поехала домой.

В понедельник утром именинник шел в школу с другим мальчиком. Они передавали друг другу кулек с картофельными чипсами, а именинник пытался выяснить, что его друг подарит ему на день рождения во второй половине дня. Не посмотрев, именинник сделал шаг с тротуара на перекрестке, и его тут же сбила машина. Он упал на бок, головой в канаву, а ноги на дороге. Глаза у него были закрыты, а вот ноги двигались туда-сюда, как будто он старался через что-то перелезть. Его друг выронил кулек чипсов и заплакал. Машина проехала футов сто и остановилась посередине дороги. Мужчина за рулем оглянулся через плечо. Дождался, когда мальчик шатко встанет на ноги. Тот немного покачивался. Выглядел он оглоушенным, но в порядке. Водитель переключил сцепление и уехал.

Именинник не плакал, но и сказать ему было нечего. Он не отвечал, когда его друг спрашивал, каково это, попасть под машину. Он пошел домой, а его друг двинулся дальше в школу. Но, оказавшись дома и рассказывая обо всем матери – она сидела рядом на диване, держа его руки у себя на коленях, говоря: «Скотти, милый, ты уверен, что хорошо себя чувствуешь, детка?» и считая, что все равно нужно вызвать врача, – он вдруг откинулся на диване на спину, закрыл глаза и обмяк. Когда мать не сумела его растормошить – поспешила к телефону и позвонила мужу на работу. Хауард велел ей хранить спокойствие, хранить спокойствие, а затем вызвал «скорую» для ребенка и сам отправился в больницу.

День рождения, конечно, отменили. Ребенок оказался в больнице с легким сотрясением мозга и переживал шок. Его рвало, а в легкие попала жидкость, которую после обеда нужно было откачивать. Теперь он, казалось, попросту очень крепко спит – но не в коме, подчеркнул доктор Фрэнсис, заметив тревогу в глазах у родителей. В одиннадцать того же вечера, когда мальчику было, похоже, достаточно удобно отдыхать после множества рентгенов и лабораторных анализов и ему оставалось лишь проснуться и прийти в себя, Хауард уехал из больницы. Они с Энн пробыли там с ребенком всю вторую половину того дня, и он ненадолго поехал домой помыться и переодеться.

– Вернусь через час, – сказал он. Она кивнула.

– Это ничего, – сказала она. – Побуду здесь.

Он поцеловал ее в лоб, и они соприкоснулись руками. Она сидела на стуле у кровати и смотрела на ребенка. Ей очень хотелось, чтоб он проснулся и с ним бы все оказалось в порядке. Тогда ей можно будет начать расслабляться.

Из больницы Хауард поехал домой. По мокрым темным улицам ехал он очень быстро, потом осекся и сбросил скорость. До сих пор жизнь его была гладка и удовлетворительна – колледж, женитьба, еще год колледжа, чтобы получить степень по предпринимательству, младшее компаньонство в инвестиционной фирме. Отцовство. Он был счастлив и до сих пор везуч – он это знал. Его родители еще живы, братья и сестра обзавелись своими домами, его друзья по колледжу разъехались и заняли свои места в мире. Пока что его хранило от какого-то настоящего вреда, от тех сил, которые, знал он, существуют и могли бы покалечить или свалить человека, если отвернется удача, если все вдруг опрокинется. Он заехал на дорожку к дому и поставил машину. Левая нога у него задрожала. С минуту он посидел в машине и попробовал справиться с нынешней ситуацией рационально. Скотти сбила машина, и он в больнице, но с ним все будет в порядке. Хауард закрыл глаза и провел рукой по лицу. Вышел из машины и поднялся к передней двери. В дома лаяла собака. Пока он отпирал дверь и нашаривал выключатель, звонил и звонил телефон. Не нужно ему было уезжать из больницы, не нужно.

– Черт бы драл! – сказал он. Снял трубку и сказал: – Я только что в дверь вошел!

– Здесь торт, который не забрали, – сказал голос на другом конце провода.

– О чем это вы? – спросил Хауард.

– Торт, – сказал голос. – За шестнадцать долларов.

Хауард держал трубку возле уха, стараясь понять.

– Я ничего не знаю про торт, – сказал он. – Господи, о чем вы?

– Вы мне это бросьте, – сказал голос.

Хауард повесил трубку. Зашел в кухню и налил себе немного виски. Позвонил в больницу. Но состояние ребенка оставалось прежним; он еще спал, и там ничего не изменилось. Пока в ванну наливалась вода, Хауард намылил лицо и побрился. Едва он вытянулся в ванне и закрыл глаза, вновь зазвонил телефон. Хауард подтянулся и выбрался, схватил полотенце и поспешил через весь дом, твердя:

– Дурак, дурак, – за то, что уехал из больницы. Но когда снял трубку и крикнул: – Алло! – с другого конца линии не раздалось ни звука. Потом звонивший повесил трубку.

В больницу он вернулся вскоре после полуночи. Энн все еще сидела на стуле у кровати. Посмотрела снизу вверх на Хауарда, а потом перевела взгляд опять на ребенка. Глаза его оставались закрыты, голова по-прежнему в бинтах. Дышал он тихо и размеренно. С аппарата над кроватью свисала бутылка глюкозы, а трубка от нее бежала к предплечью мальчика.

– Как он? – спросил Хауард. – Что это? – махнув на глюкозу и трубку.

– Доктор Фрэнсис распорядился, – сказала Энн. – Ему нужно питание. Ему нужно поддерживать силы. Почему он не просыпается, Хауард? Я не понимаю, все ли у него в порядке.

Хауард положил руку ей на загривок. Пальцами поперебирал ей волосы.

– Все с ним будет в порядке. Немного погодя проснется. Доктор Фрэнсис знает, что к чему.

Немного погодя он сказал:

– Может, тебе надо домой и немножко отдохнуть. Я останусь тут. Только не отвечай тому хмырю, что все время звонит. Сразу же вешай трубку.

– Кто это звонит? – спросила она.

– Не знаю я, кто, просто кому-то больше делать нечего, только людям звонить. Поезжай давай.

Она покачала головой.

– Нет, – сказала она, – мне нормально.

– Правда же, – сказал он. – Съезди ненадолго домой, а потом вернешься и сменишь меня утром. Все будет хорошо. Что сказал доктор Фрэнсис? Он сказал, что все со Скотти будет в порядке. Волноваться нам не нужно. Сейчас он просто спит, вот и все.

Дверь толкнула медсестра. Кивнула им, подходя к кровати. Вытащила левую руку Скотти из-под одеял и приложила пальцы запястью, нащупала пульс, затем сверилась с часами. Немного погодя опять положила руку под одеяла и перешла к изножью, где записала что-то на планшетку, прикрепленную к кровати.

– Как он? – сказала Энн. Рука Хауарда была грузом у нее на плече. Она сознавала тяжесть его пальцев.

– Стабилен, – сказала медсестра. Затем сказала: – Доктор скоро опять придет. Он уже в больнице. Сейчас у него обход.

– Я говорил, что ей, может, лучше домой и немного отдохнуть, – сказал Хауард. – После того как врач придет, – сказал он.

– Это можно, – сказала медсестра. – Думаю, что вам обоим не нужно этого стесняться, если захотите. – Медсестра была крупной скандинавкой со светлыми волосами. Говорила она с легким акцентом.

– Посмотрим, что скажет врач, – сказала Энн. – Я хочу поговорить с врачом. Мне кажется, он не должен вот так спать. Мне кажется, это нехороший признак. – Она поднесла руку к глазам, а голове своей дала немного упасть. Хватка Хауарда у нее на плече стала крепче, а потом рука его сдвинулась к ее шее, где пальцы его начали разминать там мышцы.

– Доктор Фрэнсис будет здесь через несколько минут, – сказала медсестра. После этого вышла из палаты.

Хауард некоторое время поглядел на сына, маленькая грудь поднималась и опадала под одеялами. Впервые с ужасных минут после звонка Энн ему в контору он ощутил, как у него в конечностях зарождается истинный страх. Он принялся качать головой. У Скотти все прекрасно, но вместо того, чтобы спать дома в собственной постели, он на больничной койке, голова вся в бинтах, а к руке подсоединена трубка. Но прямо сейчас ему нужна именно такая помощь.

Вошел доктор Фрэнсис, пожал Хауарду руку, хотя виделись они всего несколько часов назад. Энн встала со стула.

– Доктор?

– Энн, – сказал он и кивнул. – Давайте-ка сначала просто поглядим, какие у него успехи, – сказал доктор.

Он подошел к кровати сбоку, измерил мальчику пульс. Отогнул одно веко, а за ним другое. Хауард и Энн стояли рядом и наблюдали. Затем врач отвернул одеяла и стетоскопом послушал мальчику сердце и легкие. Там и тут нажал пальцами ему на живот. Закончив, перешел к торцу кровати и рассмотрел график. Отметил время, что-то накорябал на графике, а затем посмотрел на Хауарда и Энн.

– Доктор, как он? – сказал Хауард. – Что именно с ним такое?

– Почему он не просыпается? – сказала Энн.

Врач был симпатичным широкоплечим человеком с загорелым лицом. Синий костюм-тройка, галстук в полоску и запонки из слоновой кости. Его седые волосы зачесаны по сторонам головы, и вид у него был такой, словно он только что с концерта.

– С ним все в порядке, – сказал врач. – Кричать не о чем, могло быть и лучше, я думаю. Но с ним все в порядке. Все равно я бы хотел, чтоб он проснулся. Проснуться он должен довольно скоро. – Врач опять посмотрел на мальчика. – За пару часов мы узнаем еще что-нибудь, когда придут результаты еще нескольких анализов. Но с ним все в порядке, поверьте мне, если не считать тонкой трещины в черепе. Это у него есть.

– Ох же ж, – сказала Энн.

– И небольшое сотрясение, как я уже говорил. Конечно, вы знаете, что у него шок, – сказал врач. – Иногда наблюдаем такое в случаях шока. Такую сонливость.

– Но настоящая опасность уже миновала? – сказал Хауард. – Раньше вы говорили, что он не в коме. Вы б, значит, не назвали это комой – правда, доктор? – Хауард подождал. Посмотрел на врача.

– Нет, я не хочу называть это комой, – сказал врач и еще раз бросил на мальчика взгляд. – Он просто очень крепко спит. Это восстановительная мера, которую организм предпринимает сам. Никакой реальной опасности ему не грозит, я б заявил это с уверенностью, да. Но больше мы узнаем, когда он проснется и поступят результаты других анализов, – сказал врач.

– Это кома, – сказала Энн. – Своего рода.

– Он еще не в коме, не совсем, – сказал врач. – Мне бы не хотелось называть это комой. Пока еще, во всяком случае. Он переживает шок. В случаях шока такая реакция вполне обычна: это временная реакция на травму, перенесенную организмом. Кома. Ну, кома – это глубокая, длительная потеря сознания, нечто такое, что может продолжаться днями, даже неделями. Скотти не в этой области, насколько мы пока можем сказать. Я уверен, что его состояние проявит признаки улучшения к утру. Могу спорить, что так оно и случится. Узнаем мы больше, когда он проснется, а это должно произойти уже скоро. Конечно, можете поступить, как пожелаете, остаться здесь или съездить ненадолго домой. Но совершенно не стесняйтесь уйти на какое-то время из больницы, если захотите. Это нелегко, я знаю. – Врач снова пристально посмотрел на мальчика, понаблюдал за ним, а затем повернулся к Энн и сказал: – Постарайтесь не волноваться, мамочка. Поверьте, мы делаем все, что можно сделать. Сейчас это всего лишь вопрос чуть большего времени. – Он ей кивнул, снова пожал руку Хауарду и после этого вышел из палаты.

Энн положила руку ребенку на лоб.

– Хотя бы жара нет, – сказала она. Затем сказала: – Боже мой, но он же на ощупь такой холодный. Хауард? Он таким и должен быть на ощупь? Потрогай ему голову.

Хауард коснулся висков мальчика. Его собственное дыхание замедлилось.

– Думаю, ему сейчас и полагается быть таким на ощупь, – сказал он. – Он же в шоке, помнишь? Так врач сказал. Врач только что был здесь. Он бы сказал что-нибудь, если бы Скотти не был в норме.

Энн постояла там еще немного, теребя зубами губу. Затем подошла к своему стулу и села.

Хауард сел на стул рядом с ее стулом. Они посмотрели друга на дружку. Ему хотелось сказать что-то еще и заверить ее, но и он боялся. Он взял ее за руку и положил ее себе на колени, и от этого ему стало лучше, от того, что там ее рука. Он приподнял ее и сжал. Потом просто держал Энн за руку. Так они посидели сколько-то, глядя на мальчика и не разговаривая. Время от времени он пожимал ей руку. Наконец Энн ее отняла.

– Я молилась, – сказала она.

Он кивнул.

Она сказала:

– Я уж совсем решила, что забыла, как это делать, но ко мне все вернулось. Мне только нужно было закрыть глаза и сказать: «Прошу тебя, Боже, помоги нам – помоги Скотти», – а дальше остальное было уже легче. Слова никуда не делись. Может, и ты б помолился, – сказала она ему.

– Я уже молился, – сказал он. – Сегодня днем – вчера днем то есть, – после того как ты позвонила, пока ехал в больницу. Я молился, – сказал он.

– Это хорошо, – сказала она.

Впервые она чувствовала, что они вместе – в этой беде. Вздрогнув, осознала, что до сих пор это происходило лишь с нею и Скотти. Она не впускала в это Хауарда, хотя он был рядом и все время нужен. Энн была рада, что она его жена.

Вошла та же медсестра и снова измерила мальчику пульс и проверила, как течет из бутылки, висевшей над кроватью.

Через час зашел еще один врач. Сказал, что его фамилия Парсонз, он из рентгенологии. У него были кустистые усы. Ходил он в мокасинах, ковбойской рубашке и джинсах.

– Мы его сейчас отвезем вниз на новые снимки, – сказал им он. – Нам нужно сделать больше снимков, а еще надо сделать сцинтиграфию.

– Это что? – сказала Энн. – Сцинтиграфия? – Она стояла между этим новым врачом и кроватью. – Я думала, вы уже сделали ему весь свой рентген.