Собор. Откуда я звоню и другие истории

– Аминь, – сказала Олла, когда он закончил.

Бад передал мне окорок и положил себе пюре. Мы взялись за еду. Говорили мало, разве что иногда Бад или я хвалили: «Отличный окорок», или: «Кукуруза отменная, в жизни не ел кукурузы вкуснее».

– Главное тут сегодня – хлеб, – сказала Олла.

– Можно мне еще салата, Олла? – спросила Фрэн, вроде как немножко оттаяв.

– Бери еще, – говорил Бад, передавая мне окорок или миску с соусом.

Время от времени мы снова слышали ребенка. Олла поворачивала голову и прислушивалась и, убедившись, что он просто попискивает, опять принималась за еду.

– Чего-то он нынче беспокойный, – сказала Олла Баду.

– Я бы все равно хотела на него посмотреть, – сказала Фрэн. – У моей сестры тоже маленький ребенок. Но они живут в Денвере. Когда я еще выберусь в Денвер. У меня есть племянница, а я ее никогда не видела.

Фрэн подумала об этом немного, а потом снова взялась за еду.

Олла насадила на вилку кусок окорока и отправила в рот.

– Надеюсь, он скоро заснет, – сказала она.

– Вон сколько всего осталось, – сказал Бад. – Положить вам еще окорока с картошкой?

– В меня больше не влезет, – сказала Фрэн. Она опустила вилку на край тарелки. – Очень вкусно, но я больше не могу.

– Ты оставь местечко, – сказал Бад. – Олла пирог с ревенем испекла.

– Ну, кусочек я, конечно, съем, – сказала Фрэн. – Потом, вместе со всеми.

– И я тоже, – сказал я. Правда, сказал из вежливости. Я терпеть не могу пирог с ревенем с тринадцати лет, когда объелся им до рвоты – ел тогда с клубничным мороженым.

Мы подчистили тарелки. Чертов павлин опять подал голос. Теперь он взгромоздился на крышу. Кричал прямо у нас над головами. И расхаживал по дранке, звук был такой, будто тикают часы.

Бад потряс головой.

– Джоуи скоро заткнется. Устанет и завалится спать. Дрыхнет он на каком-то из деревьев.

Павлин снова закричал: «Май-о-о-о!» Все промолчали. Да и что тут было говорить?

Потом Олла сказала:

– Бад, он хочет в дом.

– Не пойдет он в дом, – отрезал Бад. – Ты что, забыла, что у нас гости? Только им, блин, не хватало, чтобы по дому шлялась эта паршивая птица. Вонючая птица, да еще твоя челюсть! Что они о нас подумают?

Он покачал головой. Засмеялся. Мы все засмеялись. И Фрэн засмеялась тоже.

– Он не вонючий, Бад, – сказала Олла. – Что с тобой сегодня? Ты же любишь Джоуи. С каких это пор он стал вонючим?

– С тех пор, как насрал на ковер, – ответил Бад. – Извиняюсь за выражение, – добавил он, обращаясь к Фрэн. – Но знаете что, иногда мне хочется свернуть этой паскуде шею. Его и убить-то много чести, верно, Олла? Иногда как заорет среди ночи, я прямо из кровати выскакиваю. А корысти с него – ноль, правда, Олла?

Олла покачала головой: Бад нес чепуху. Повозила фасолины по своей тарелке.

– Откуда у вас вообще взялся павлин? – поинтересовалась Фрэн.

Олла подняла глаза от тарелки.

– Я всегда мечтала, что у меня будет свой павлин, – сказала она. – Еще девчонкой, даже картинку нашла в журнале. Мне казалось, что красивее ничего на свете не бывает. Вырезала эту картинку и повесила у себя над кроватью. Ох как долго она у меня там провисела. И когда мы с Бадом купили этот дом, вдруг появилась возможность. Я говорю: «Бад, я хочу павлина». А он только посмеялся.

– Я потом тут поспрашивал, – сказал Бад, – и прознал про этого старичка из соседнего округа, который их разводит. Называет райскими птицами. Нам эта райская птичка обошлась в стольник. – Он хлопнул себя по лбу. – Да уж, женушка мне досталась с дорогими вкусами.

Он ухмыльнулся Олле.

– Бад, – сказала Олла, – ты же знаешь, что это не так. А кроме всего прочего, Джоуи еще и за сторожа, – сказала она, обращаясь к Фрэн. – С ним никакой собаки не надо. Слышит каждый звук.

– Если придут тяжелые времена – а оно все к тому – я Джоуи засуну в кастрюлю, – пообещал Бад. – Только пух и перья полетят.

– Бад! Не смешно, – остановила его Олла. Но тут же рассмеялась, снова нам показав эти свои зубы.

Ребенок опять подал голос. На этот раз раскричался не на шутку. Олла положила салфетку и встала из-за стола.

– Не одно, так другое, – сказал Бад. – Неси его сюда, Олла.

– Принесу, – сказала Олла и пошла за малышом.

Снова разорался павлин, и волосы у меня на загривке зашевелились. Я посмотрел на Фрэн. Она взяла салфетку, потом снова положила. Я взглянул на кухонное окно. Снаружи стемнело. Окно было закрыто, в раму вставлена сетка. Кажется, птица копошилась на веранде.

Фрэн повернулась в сторону коридора. Ждала увидеть Оллу с ребенком.

Вскоре Олла вошла с младенцем на руках. Я посмотрел и чуть не ахнул. Олла села с ребенком к столу. Она держала его подмышки, чтобы он встал ножками ей на колени, лицом к нам. Посмотрела на Фрэн, потом на меня. Лицо ее больше не горело. Она ждала, что́ мы скажем.

– Ах! – сказала Фрэн.

– Что такое? – быстро спросила Олла.

– Ничего, – ответила Фрэн. – Мне показалось, там что-то за окном. Вроде как летучая мышь.

– У нас тут нет летучих мышей, – сказала Олла.

– Может, просто бабочка, – сказала Фрэн. – Не разобрала что. Да, – сказала она, – вот это малыш.

Бад смотрел на ребенка. Потом посмотрел на Фрэн. Откинулся вместе со стулом, оторвав от пола его передние ножки, и кивнул. Кивнул еще раз и сказал:

– Да ладно, чего уж там. Мы и сами знаем, пока его на конкурс красоты не возьмут. На Кларка Гейбла совсем не похож. Но все еще впереди. Если повезет, вырастет – будет как папа.

Ребенок стоял у Оллы на коленях и таращился на нас через стол. Олла теперь держала его поперек туловища, и он раскачивался на толстых ножках. Честное слово, я в жизни не видел такого уродского младенца. Такой урод, что мне и сказать-то было нечего. Слов не находилось. Не то чтобы он был больной или недоразвитый. Ничего такого. Просто уродливый. Огромное красное лицо, глаза навыкате, широкий лоб и здоровущие толстые губы. Шеи почитай и вовсе не было, зато три или четыре жирных подбородка. Подбородки подползали под самые уши, а уши торчали торчком на лысой голове. На запястьях висели жирные складки. Руки и ноги заплыли жиром. Вообще урод, и это еще мягко сказано.

Уродливый младенец опять подал голос и запрыгал на коленях у матери. Потом перестал прыгать. Свесился вперед и потянулся жирной лапой Олле в тарелку.

Младенцев я перевидал немало. Пока рос, две мои сестры успели нарожать шестерых. Так что пацаном я вечно возился с младенцами. Еще я видел детей в магазинах и прочих местах. Но такой мне еще не попадался. Фрэн тоже уставилась на него. По-моему, и она не знала, что сказать.

– Крупный у вас парень, а? – сказал я.

Бад сказал:

– Он скоро, блин, станет как футбольный мяч. Уж где-где, а в этом доме его кормят как на убой.

Будто в подтверждение его слов, Олла наколола на вилку кусок батата и поднесла ребенку ко рту.

– Ты моя цыпочка, – сказала она столбику жира, не обращая на нас никакого внимания.

Ребенок потянулся к батату и распахнул рот. Попытался ухватить вилку, которой Олла запихивала в него батат, потом рот захлопнул. Он жевал и раскачивался у Оллы на коленях. Глаза так выпирали, будто он был подключен к розетке.

– Да, ну у тебя и малыш, Олла, – сказала Фрэн.

Малыш скривился. Он снова начинал капризничать.

– Пусти сюда Джоуи, – сказала Олла Баду.

Бад стукнул ножками стула об пол.

– Мне кажется, нужно как минимум спросить у гостей, не против ли они, – сказал он.

Олла посмотрела на Фрэн, а потом на меня. Лицо ее опять стало красным. Малыш шебаршился у нее на коленях и рвался на пол.

– Мы же свои люди, – сказал я. – Делайте как знаете.

– А может, они не хотят, чтобы тут ошивалась здоровенная скотина вроде нашего Джоуи, – сказал Бад. – Ты об этом подумала, Олла?

– Вы как, ничего? – спросила Олла. – Можно Джоуи войдет? Что-то с ним не так нынче вечером. Да и с малышом тоже. Он привык, что по вечерам Джоуи запускают в дом и перед сном дают им поиграть. А так оба они никак не угомонятся.

– Да можете нас и не спрашивать, – сказала Фрэн. – Мне все равно, пускай заходит. Я никогда еще к павлину близко не подходила. Но мне все равно.

Она посмотрела на меня. По-моему, хотела, чтобы я тоже что-нибудь сказал.

– Да конечно, чего там, – сказал я. – Запускайте.

Я взял стакан и допил молоко.

Бад встал со стула. Подошел к входной двери и открыл ее. Включил наружный свет.

– А как зовут малыша? – поинтересовалась Фрэн.

– Гарольд, – ответила Олла. Она дала Гарольду еще батата со своей тарелки. – Он очень умненький. Все схватывает на лету. Все понимает, что ему говорят. Правда, Гарольд? Вот подожди, Фрэн, пока у тебя будет свой ребенок. Тогда все поймешь.

Фрэн просто смотрела на нее. Я услышал, как открылась и закрылась входная дверь.

– Еще какой умненький, – сказал Бад, снова входя в кухню. – Весь в Оллиного папу. Вот уж башковитый был старик, это точно.

Я посмотрел Баду за спину и увидел, что павлин стоит в гостиной, поворачивая голову во все стороны, как поворачивают ручное зеркальце. Он встряхнулся, звук был такой, будто в соседней комнате перетасовали колоду карт.

Потом сделал шаг в нашу сторону. Потом еще один.

– Можно подержать малыша? – спросила Фрэн. Спросила так, будто со стороны Оллы это будет какое одолжение.

Олла передала ей ребенка через стол.

Фрэн постаралась усадить его к себе на колени. Но ребенок стал корячиться и пищать.

– Гарольд, – сказала Фрэн.

Олла смотрела на Фрэн с ребенком. Потом сказала:

– Когда дедушке Гарольда было шестнадцать лет, он задумал прочитать энциклопедию от «а» до «я». И ведь прочитал. Закончил в двадцать. Как раз перед тем, как познакомился с мамой.

– А где он теперь? – поинтересовался я. – Чем занимается?

Интересно было узнать, что стало с человеком, поставившим себе такую цель.

– Умер, – сказала Олла.

Она смотрела на Фрэн, которая наконец уложила ребенка на спину поперек коленей. Пощекотала его под одним из подбородков. Чего-то залепетала и засюсюкала.

– Он работал на лесоповале, – пояснил Бад. – На него уронили дерево.

– Мама получила деньги по страховке, – сказала Олла. – Но все потратила. Бад ей посылает кое-что каждый месяц.

– Не так много, – пояснил Бад. – Много у нас просто нет. Но она как-никак Оллина мать.

Тем временем павлин набрался храбрости и начал потихоньку, подпрыгивая и раскачиваясь, подбираться к кухне. Голову он держал неподвижно, под небольшим углом, и сверлил нас красным глазом. Хохолок, такой небольшой пучок перьев, торчал над головой на несколько сантиметров. Хвост был большой, роскошный. Павлин остановился, не дойдя до стола, и стал нас разглядывать.

– Не зря их называют райскими птицами, – заметил Бад.

Фрэн не поднимала глаз. Она была полностью занята ребенком. Затеяла играть с ним в ладушки, и ребенку это понравилось. Ну, по крайней мере, он перестал пищать. Она подняла его повыше и что-то шепнула ему на ухо.

– Только, – сказала она, – никому об этом ни гу-гу.

Ребенок уставился на нее своими выпирающими глазами. Потом протянул руку и ухватил в кулачок прядку ее светлых волос. Павлин подошел ближе к столу. Все мы молчали. Просто сидели неподвижно. Маленький Гарольд увидел птицу. Он выпустил волосы Фрэн и встал стойком у нее на коленях. Ткнул жирным пальчиком в птицу. Потом запрыгал и залепетал.

Павлин быстро обошел вокруг стола и двинулся к ребенку. Потерся длинной шеей о его коленки. Засунул клюв под рубашонку и помотал твердой башкой. Ребенок засмеялся и задрыгал ногами. Выгнувшись, он сполз с колен Фрэн на пол. Павлин продолжал его подпихивать, словно это у них была такая игра. Фрэн придерживала ребенка у своих ног, а он вырывался.

– Ну ничего себе! – сказала она.

– Чокнутый у нас этот павлин, честное слово, – сказал Бад. – Паршивая птица не в курсе, что она птица, вот в чем беда.

Олла усмехнулась и опять показала зубы. Посмотрела на Бада. Бад отодвинулся от стола и кивнул.

Да, ребенок был урод уродом. Но наверное, для Бада и Оллы это не имело значения. А если имело, они, видимо, просто сказали себе: ну ладно, он урод. Но это же наш ребенок. И вообще, это у него такой возраст. А потом будет следующий. Сейчас один возраст, за ним будет другой. А как подрастет до нужного возраста, все станет хорошо. Наверное, что-нибудь такое они себе и сказали.

Бад подхватил ребенка и принялся крутить над головой, пока Гарольд не завизжал. Павлин встопорщился и не сводил с него глаз.

Фрэн снова покачала головой. Разгладила платье там, где лежал ребенок. Олла взяла вилку и доедала фасоль со своей тарелки.

Бад перекинул ребенка на бедро и сказал:

– Впереди еще кофе с пирогом!

Этот вечер у Бада и Оллы был особенным. Я знал, что он особенный. В этот вечер я был практически полностью доволен жизнью. И мне хотелось поскорее остаться с Фрэн вдвоем и поговорить о том, что я чувствую. В этот вечер я загадал желание. Сидя за столом, я зажмурил глаза и напряг мозги. Вот что я загадал: чтобы вечер этот никогда не забылся. И это мое желание сбылось. Правда, мне на горе. Но конечно, тогда я не мог об этом знать.

– Ты о чем думаешь, Джек? – спросил Бад.

– Так просто, думаю, – ответил я.

– Ну поделись, – подначила Олла.

Но я только усмехнулся и покачал головой.

Когда в тот вечер мы вернулись от Бада с Оллой и забрались в постель, Фрэн сказала: «Милый, влей в меня свое семя!» Я услышал эти слова всем телом, до кончиков пальцев на ногах, и взревел, и сорвался.

Потом, когда все у нас изменилось, ребенок родился и все такое, Фрэн почему-то придумала, что именно этот вечер у Бада и стал началом перемен. Только она не права. Меняться все начало позднее, и, когда начало, это будто бы происходило с другими, потому что с нами такого не могло быть.

– Черт бы побрал эту парочку с их мелким уродом, – бывает, говорит Фрэн ни с того ни с сего, когда поздно вечером мы сидим у телевизора. – И эту их вонючую птицу, – говорит она. – Надо же, завести такое! – говорит Фрэн.

Она часто говорит вещи в таком роде, хотя с тех пор ни разу не видела Бада и Оллу.

Фрэн больше не работает на сыроварне, и волосы она давно остригла. И еще разжирела как не знаю кто. Мы об этом не говорим. Что тут скажешь?

Я по-прежнему встречаюсь с Бадом в цеху. Мы вместе работаем и вместе разворачиваем бутерброды в перерыв. Если я спрашиваю, он рассказывает про Оллу и Гарольда. С Джоуи всё. Однажды вечером он взлетел на дерево – и с концами. Больше не вернулся. Состарился небось, говорит Бад. А дальше совы разобрались. Бад пожимает плечами. Он жует бутерброд и мечтает, что Гарольд когда-нибудь станет полузащитником.

– Ты бы посмотрел на этого парня, – говорит Бад.

Я киваю. Мы, как прежде, друзья. Тут ничего не изменилось. Но я теперь заранее прикидываю, что ему говорить, а что нет. И знаю, что он чувствует это и хотел бы, чтоб все стало по-старому. Я и сам бы хотел.

Раз в год по обещанию Бад спрашивает о моем семействе. И тогда я говорю, что все нормально. «Все нормально», – говорю я. Убираю бутерброды и достаю сигареты. Бад кивает и потягивает кофе. На самом деле сын у меня растет шалопаем. Но я ни с кем об этом не говорю. Даже с его матерью. С ней – особенно. Мы с ней вообще говорим все меньше и меньше. В основном сидим у телевизора. Но я не забыл тот вечер. Я помню, как павлин высоко задирал свои серые лапы, шагая вокруг стола. А потом мой друг с женой попрощались с нами на веранде. Олла дала Фрэн с собой павлиньих перьев для дома. Помню, как мы все пожали друг другу руки, обнялись, сказали положенные слова. В машине, по дороге домой, Фрэн сидела совсем рядом. И не снимала ладони с моего бедра. Так мы и ехали домой от моего друга.

Перевод А. Глебовской

Дом Кока[15]

Тем летом Уэс снял дом севернее Юрики у возрожденного алкоголика, которого все звали Кок. Уэс позвонил мне и сказал бросить все и переехать к нему. Он сказал, что сейчас в завязке. Знала я эти завязки. Но он никогда не понимал слова «нет». Он перезвонил и сказал: Эдна, там из окна видно океан; в воздухе пахнет солью. Я прислушалась: язык вроде бы не заплетался. Я подумаю, ответила я. И стала думать. Через неделю он перезвонил и спросил: Ты приедешь? Я ответила, что все еще думаю. Мы все начнем сначала, сказал он. Если я приеду, сказала я, ты должен кое-что для меня сделать. Только скажи что, сказал Уэс. Пожалуйста, сказала я, стань тем Уэсом, которого я знала. Прежним Уэсом. Уэсом, за которого я выходила замуж. Уэс заплакал, и я решила, что это хороший знак. И поэтому сказала: Ладно, приеду.

Уэс бросил свою подругу, или она его бросила – не знаю, не выясняла. Когда я решилась поехать к Уэсу, мне пришлось расстаться с другом. Друг сказал: Ты совершаешь ошибку. Он сказал: Не поступай со мной так. Как же мы с тобой? – спросил он. Я должна так поступить – ради Уэса, сказала я. Он старается не сорваться. Ты же сам знаешь, что это такое. Знаю, ответил друг, но не хочу, чтобы ты уезжала. Я еду на лето, сказала я. А потом посмотрим. Я вернусь, сказала я. А как же я? – спросил он. А ради меня что? Не возвращайся, сказал он.

В то лето мы пили кофе, газировку и всевозможные соки. Целое лето мы пили только такое. Я вдруг поняла, что не хочу, чтобы лето кончалось. У меня не было иллюзий, но, прожив с Уэсом в доме Кока месяц, я снова надела обручальное кольцо. Я не носила кольцо два года. С той ночи, когда Уэс напился и выкинул свое кольцо в персиковый сад.

У Уэса было немного денег, так что я могла не работать. А Кок, как выяснилось, сдавал нам дом практически даром. Телефона у нас не было. Мы платили за газ и за свет, еду покупали в «Сейфуэе». Однажды в воскресенье Уэс отправился купить разбрызгиватель, а вернулся с подарком для меня. Он принес букетик маргариток и соломенную шляпу. Вечером во вторник мы ходили в кино. В остальные вечера Уэс ходил на собрания своих, как он выражался, «товарищей по ни-ни». Кок заезжал за ним на машине, потом привозил обратно. Иногда Уэс и я ловили форель в какой-нибудь пресноводной лагуне неподалеку. Ловили мы с берега и за целый день вылавливали лишь несколько рыбешек. Они выйдут отлично, говорила я, пожарю их на ужин. Иногда я снимала шляпу и засыпала на одеяле рядом с моей удочкой. Перед тем как уснуть, я видела над собой облака, плывущие к центральной долине. Ночью Уэс обнимал меня и спрашивал, по-прежнему ли я его девочка.

От детей наших ничего не было. Черил жила с какими-то людьми на ферме в Орегоне. Она ходила за козами и продавала молоко. Разводила пчел и запасала кадки меда. Она жила своей жизнью, и я ее не осуждала. Ей было совершенно все равно, что делают ее отец и мать, лишь бы мы ее в это не втягивали. Бобби косил сено в штате Вашингтон. После сенокоса он собирался наняться на сбор яблок. Он жил с подругой и откладывал деньги. Я писала ему письма и подписывалась «С вечной любовью».

Как-то днем Уэс полол во дворе, когда к дому подъехал Кок. Я возилась у раковины. Я подняла голову и увидела, как большая машина Кока тормозит перед домом. Мне было видно машину, подъездную дорогу и шоссе, а за шоссе – дюны и океан. Над водой нависали облака. Кок вылез из машины и подтянул штаны. Я поняла, что приехал он не просто так. Уэс перестал полоть и выпрямился. На нем были перчатки и брезентовая панама. Он снял панаму и вытер лоб голым запястьем. Кок шагнул вперед и обнял Уэса за плечи. Уэс стащил одну перчатку. Я подошла к двери. И услышала, как Кок говорит Уэсу, что ему один Бог знает как жалко, но он вынужден попросить нас съехать в конце месяца. Уэс стянул вторую перчатку. Почему, Кок? Кок сказал, что его дочери, Линде, которую Уэс еще со своих пьяных времен звал Жирная Линда, нужно место, где жить, и наш дом – то самое место и есть. Кок рассказал Уэсу, что муж Линды несколько недель назад сел в свою рыбацкую лодку и с тех пор запропал. Она же моя кровинка, сказал Кок Уэсу. Она потеряла мужа. Потеряла отца своего ребенка. Я могу ей помочь. Я рад, что у меня есть чем ей помочь. Прости, Уэс, но вам придется подыскать себе другой дом. И Кок снова потрепал Уэса за плечо, подтянул штаны, сел в свою большую машину и уехал.

Уэс вошел в дом. Он бросил панаму и перчатки на ковер и упал в кресло. Кресло Кока, подумала я. Да и ковер – тоже Кока. Уэс был бледен. Я налила две чашки кофе и одну дала ему.

Все в порядке, сказала я. Уэс, не переживай. Я села со своей чашкой на диван Кока.

Вместо нас тут будет жить Жирная Линда, сказал Уэс. Он держал чашку на весу, но так и не отпил из нее.

Уэс, не заводись, сказала я.

Ее мужик объявится в Кетчикане, сказал Уэс. Он просто от них смылся. И кто его осудит? – сказал Уэс. Уэс сказал, что он бы тоже лучше утонул со своей лодкой, чем жить всю жизнь с Жирной Линдой и ее ребенком. И Уэс поставил чашку на ковер, рядом с перчатками. До этой минуты это был счастливый дом, сказал он.

Мы найдем другой дом, сказала я.

Такого не найдем, сказал Уэс. И все равно – как раньше, уже не будет. Этот дом стал для нас хорошим домом. У этого дома уже есть хорошая память. А теперь сюда въедут Жирная Линда и ее ребенок, сказал Уэс. Он взял с ковра чашку и отпил.

Это дом Кока, сказала я. Пусть он делает то, что должен.

Знаю, ответил Уэс. Но я-то не обязан этому радоваться.

Вид у Уэса был нехороший. Я этот вид прекрасно знала. Уэс то и дело облизывал губы. То и дело расправлял рубашку под поясом. Он встал с кресла и подошел к окну. Он стоял, глядя на океан и на сгущавшиеся тучи. Он поглаживал подбородок, словно о чем-то размышляя. Он и в самом деле размышлял.

Успокойся, Уэс, сказала я.

Она хочет, чтобы я успокоился, сказал Уэс. Он так и стоял у окна.

Но вдруг он перешел через комнату и сел рядом со мной на диван. Он положил ногу на ногу и принялся теребить пуговицы у себя на рубашке. Я взяла его руку. Я заговорила. Я говорила об этом лете. Но вдруг поняла, что говорю так, словно оно было давным-давно. Может быть, много лет назад. Главное, словно оно уже окончательно завершилось. И тогда я заговорила о детях. Уэс сказал, как ему хотелось бы прожить все заново и на этот раз ничего не испортить.

Они тебя любят, сказала я.

Нет, сказал он.

Когда-нибудь, сказала я, они всё поймут.

Может быть, сказал Уэс. Но тогда это будет уже не важно.

Этого ты знать не можешь, сказала я.

Кое-что я знаю, сказал Уэс и посмотрел мне в глаза. Знаю, я рад, что ты сюда приехала. Никогда этого не забуду, сказал Уэс.

Я тоже рада, сказала я. Рада, что ты нашел этот дом.

Уэс хмыкнул. Потом рассмеялся. Мы оба рассмеялись.

Этот мне Кок, сказал Уэс и покачал головой. Забил нам гол, сукин сын. Но я рад, что ты поносила свое кольцо. Рад, что мы с тобой вместе прожили это лето, сказал Уэс.

И тогда я сказала: Представь, просто представь, что раньше ничего не было. Представь, что все впервые. Просто представь. Представить не больно. Ничего того не было. Понимаешь, о чем я? И тогда как? – сказала я.

Уэс поднял на меня глаза. Тогда мы, наверно, были бы не собой, если бы все было вот так, сказал он. Кем-то, кто не мы. Я уже разучился такое представлять. Мы родились такими, какие есть. Ты сама разве не видишь?

Я сказала, что отказалась от хороших отношений и проехала шестьсот миль не для таких разговоров.

Прости, но я не могу говорить, будто я другой, сказал он. Я не другой. Будь я другим, я бы точно здесь не оказался. Будь я другим, я бы не был я. Но я – это я. Разве ты не видишь?

Уэс, все хорошо, сказала я. Приложила его руку к моей щеке. И тут я вдруг вспомнила, каким он был, когда ему было девятнадцать, как он бежал через то поле к трактору, на котором сидел его отец и, приставив руку козырьком, глядел, как к нему бежит Уэс. Мы тогда только приехали из Калифорнии. Я вылезла из машины с Черил и Бобби и сказала им: «Вон там дедушка». Но они были еще совсем несмышленые.

Уэс сидел рядом со мной, поглаживая подбородок, словно стараясь придумать, что делать дальше. Отец Уэса умер, наши дети выросли. Я посмотрела на Уэса и потом оглядела комнату Кока, вещи Кока и подумала: Надо прямо сейчас хоть что-нибудь сделать.

Дорогой, сказала я. Уэс, послушай.

Чего ты хочешь? – спросил он. Но больше не сказал ничего. Он словно на что-то решился. Но, решившись, уже не спешил. Он откинулся на спинку дивана, сложил руки на коленях и закрыл глаза. Он больше ничего не говорил. Это было уже не нужно.

Я произнесла про себя его имя. Оно произносилось легко, и когда-то я произносила его часто, очень часто. И произнесла еще раз – теперь уже вслух. Уэс, сказала я.

Он открыл глаза. Но на меня не посмотрел. Он просто сидел на диване и смотрел в окно. Жирная Линда, сказал он. Но я знала, что речь не о ней. Она была ничто. Просто имя. Уэс встал и задернул шторы, и океан исчез. Я пошла на кухню готовить ужин. У нас в холодильнике еще оставалась рыба. Вечером мы приведем все в порядок, подумала я, и на этом все кончится.