Крым. И я там был

Если от укуса сколопендры оставался всего лишь ожог, то от каракуртов и гадюк, ты мог спокойно сложить полномочия. В нашей санчасти тебя бы не спасли, а наоборот. До Феодосии километров двести. Тебя просто не успели бы довезти. Да никто бы и не стал. Со временем, к мокрицам добавились гадюки, которые отоваривались в нашей палатке под поддонами. Они очковали, также как и мы. В атаку первыми не шли. Выжидали.

***

Распорядок дня на время учений, мало чем отличался от штатного расписания любой в/ч. И всё же было одно отличие. Подъём в полпятого утра. Иногда сержанты, проявляя особую чуткость и понимание, подрывали в четыре. С непривычки это сильно коробило. Местами морально уничтожало. После бодрого подрыва, и очередного построения, мы, как варёное говно, бежали до конца полигона, с каменным маяком в штанах, ибо на «утренний туалет» времени не было. Кто успевал, мочился в кустики. Кто нет, нёс бремя с собой все шесть километров. Добегая до конца, разворачиваясь, неслись обратно на утреннее построение.

Построения.

Построения в ВС РФ – одно из любимейших занятий, а также пыток и издевательств, которые только мог придумать человек и которые, я так же своевременно связал на заметку. Испанская инквизиция – ничто, по сравнению с армейскими построениями. Говоря откровенно, в армии есть три любимых занятия.

Ходить.

Неважно куда и как далеко, неважно для чего. Просто ходить. Согласно Уставу Внутренней Службы ВС РФ, основным и главным передвижением личного состава бригады дивизии, дивизиона, батареи, батальона, роты, отделений и отдельных взводов (необходимое подчеркнуть) осуществляется непосредственно строем со счетом на левую ногу. При всем при этом, соответственно, должна присутствовать отмашка рук, прямая осанка и взгляд орла, направленный вперед и только вперед. Потому что, так уже повелось, что если ты вдруг повернул свою башню, подсмотреть, как там чешет свои кокушки твой товарищ, то, скорее всего, твоя голова до конца твоих дней будет смотреть именно в данном направлении. Ходить и маршировать можно просто часами, медленно, но уверенно, топча плац стертыми в хлам берцами. Если у дежурного по роте, а это обычно сержантский состав, хорошее настроение или ты просто филонил и спел ротную песню, опаздывая в припеве, после обеда, или еще хуже, дерзанул, мысленно послав его нахер, или банально опоздал в строй, когда все товарищи тебя ждут на улице – жди ходьбы. А именно – строевая подготовка, согласно распорядку внутреннего дня батальона. Это все объясняется простой и верной поговоркой: «дурачок в роте – вся рота в поте».

Стоять.

Стоять, равно как ходить и маршировать, можно так же до бесконечности. Зачастую, это касается утра понедельника («понедельник не лучший день для солдата, не лучший момент понедельник с утра!» Макс, привет!). А в особенности, это касается различных строевых смотров бригады, в которых присутствуют осмотр внешнего вида военнослужащих, осмотр военно-полевого обмундирования, слушанье общей бригадной песни и отдельных батальонов, отдельных рот или же при отработке показательных выступлений тех же самых отдельных рот.

Как и подобает, в то время, пока ты стоишь по стойке «смирно и ноги врозь», шевелиться, чихать, пердеть, источать любые инородные звуки, как правило, не положено. «Встал в строй – как член стой». Вот ты и стоишь так час-два-три, очень внимательно изучая бритый затылок товарища, считая при этом всех вшей на шее, какие только сможешь найти. Как уже упоминалось выше, стоять можно реально до скончания веков и во веки вечные.

Помниться, когда у нашей бригады были очередные военно-полевые учения, (конец июля-середина сентября) мы как-то ждали всей бригадой какого-то генерал-майора и его офицерскую делегацию, которые должны были прибыть на вертолёте. Не помню точно, сколько мы простояли. Парни травили, мол, три часа. В солнечной Республике Крым тогда была беспощадная жара, настолько дикая, что температура в тени достигала сорока пяти градусов и некоторых ребят такая жаришка сильно подкосила. Кто-то даже рухнул лицом в землю. Навзничь. С тех пор, вплоть до конца службы, ребята именовались «обмороками».

Ждать.

Данная пытка идет в сравнении «вишенка на торте». Это сродни так же, как стоять и ходить, вкупе с дьявольско-вечным ожиданием, которое добавляет без сомнения остроты в финальную категорию армейского бытия. Ждать кого-то, ждать чего-то. Без разницы. Это более ярко проявляется, когда все вышеперечисленные «ходить» и «стоять» были выполнены вплоть до такого состояния, будто у тебя начинаются месячные, и ты начинаешь кровоточить не раз в месяц, как среднестатистическая женщина, а каждые полчаса, как любой типичный военнослужащий.

Не обоснованные припадки агрессии к окружающим. Ведешь себя, как блохастый, глухой, старый и вечно задолбанный пёс, которому постоянно бьют в бок тупым предметом, запрещают где попало ссать, и трахать чужих сучек. Постепенно начинают проявляться первые истеричные припадки и прочие симптомы нервных атак на твой, как ни странно, рано стареющий организм и психологически не устойчивую молодую психику. Процесс вселенской апатии к внешнему миру и прочие асоциальные замашки психопата-одиночки.

Со временем, а этого не миновать никак, у тебя начинает вырабатываться иммунитет на происходящий вокруг тебя армогедонный коллапс. Процесс армейской реабилитации протекает весьма успешно, что впоследствии, входит в привычку и норму армейского бытия. К слову об «иммунитете». Он и вправду вырабатывается в прямом и переносном. Иммунитет на ситуации и окружение. Иммунитет на кромешную антисанитарию и прочие маргинально-колхозные устои местной культуры и традиций.

***

Полевые наряды – второй армейский пункт, знакомство с которым мы столкнулись быстро и уверенно. Ввиду компетентных задач, и учитывая настоящую дислокацию, наш тыловой батальон ограничивался нарядами по роте, нарядом по кухне и полевым караулом. В караул, как правило, срочная служба априори не могла заступать. Чего нельзя было сказать о нашем батальоне. «Что не положено – на то хер положено» – гавкал Менделеев.

Место несения караула, представляло собой квадрат, сконструированный из бетонных свай, обтянутый колючей проволокой. Внутри находился КАМАЗ, битком гружённый оружием и боеприпасами. Войти и выйти – только через центральные ворота, располагавшиеся с торца. И только с последующей сменой дневальный и на приёмы пищи. Вверху каждого угла висело по одному прожектору, слепившие очень хорошо. Настолько хорошо, что с наступлением темноты и вплоть до глубокой ночи, ничего за пределами колючего квадрата не было видно. Специфическая особенность полевого караула заключалась в его не предсказуемости. Особенно по ночам, когда ты, спавший три-четыре часа в сутках, в состоянии варёного говна, идёшь на заход по периметру в семидесятый раз. И где-то гадюка беспощадно душит чайку, отчаянно кричащую из кустов. Сон быстро покидает тебя. Перекидываешь через плечо ремень и быстро нащупываешь старушку АКС-74У. Говоря откровенно, при хроническом недосыпе, сопровождающий тебя на весь период службы, заступать в караул не выспавшимся – так себе затея. Помню свои хронические состояния недосыпа, настолько сильно изматывающего, что иногда, обходя квадрат в очередной раз, смотря себе под ноги, мне мерещились какие-то непонятные шланги под ногами. Или змеи. Кругом чёрное пространство. Ни единой души. Только ты и галлюцинации.

Наряд по кухне казался мне куда веселее. Время шло стремительно быстро. Бойцы, заступавшие в наряд по кухне, освобождались от утренних скачек с каменной эрекцией, потому что с самого с ранья, отправлялись на ПХД (в значении Пункт Хозяйственного Довольствия). Дежурный по роте назначал старшего нашего конвоя, обычно кого-то из нас, и отправлял на вольные хлеба. По пути, успев пару раз перекурить, прибыв на место, в палатке, оборудованную под посуду и моечный инвентарь, успевали посмаковать пару кружек подобия кофе, вкус которого сильно напоминал консистенцию из серии «пей чё дали». Затем, как по часам, в наше убежище захаживал старший прапорщик Петровчук, на предмет которого и пойдёт дальнейшая присказка.

Беспардонно прерывая наш утренний кофе-брейк, Петровчук стремительно начинал наводить панику о сегодняшней работе, подбивая бойцов на разные тупорылые задачи. Петровчук являлся олицетворением прожжённого хохла украинца. Это я понял по его хитрожопой физиономии и паталогическому скупердяйству. Тараторил он быстро и неразборчиво, выделяя при этом большое количество слюны, стекавшая по уголкам рта, которую он тут же пытался шустро вобрать в полость. Разогреваясь по ходу пьесы, прапор вытаскивал нас из палатки на построение. Хвала Господу он их проводил не больше десяти минут. Быстро нарезав задачи, хохлина старшина тут же скрывался из виду, и только изредка, в разгар приёма пищи, когда мы не успевали в армейских заминках, появлялся, производя вид мнимого командира.

Над полигоном не опять, но снова, начинался южный рассвет, тонко намекавший, что солнце ещё долго пробудет в зените, поэтому работайте, негры. Изучая берцы на построении, пряча глаза под козырьком кепки, выслушивая неразборчивый трёп старшины, чертовски потянуло домой. Тоска по Отчизне возникла спонтанно и очень некстати. Воспоминания о родительском доме, в город, куда моя семья переехала, будучи я ещё гормональным подростком, дали нехилый толчок для продолжительного погружения внутрь своей чёрной душонки.

Мысленно телепортируясь далеко назад, начинал задумываться о намерении послушать военкома, затащившего меня в ряды ВС РФ. Генерируя идеи, начинал прокручивать различные варианты развития дальнейших событий, откосив я от службы. Поступление в магистратуру, поиск работы по специальности, где я не нашёл бы ничего толкового, кроме как быть на подвязках у разжиревшего зануды нотариуса, получая сущие копейки, ночуя в офисе. Попытки налаживания самостоятельного быта в далёкой недоступности от родственников, не исключая всяческие попытки наседать на меня различными тёплыми и дотошными наставлениями с их стороны. Выстраивание, какой-никакой личной жизнью, ограниченность которой, я полностью уверен, чередовались бы полуночными связи-однодневками. Несмотря на все издержки гражданской жизни, вырисовывавшиеся предо мной, перспектива казалась мне не такой уж и размытой. Вместо той, какую я имею сейчас, слушая неразборчивые вопли этого хохла, будто находясь в закипающем котле от злобы внутри себя. В любом случае, догадки и вариации, рисовавшиеся в моей припечённой голове, были очень не точными и все неизвестные мне обстоятельства могли сложиться далеко не так. Ожидание и реальность находятся по разные стороны баррикад, что вполне справедливо. Обвинять и корить в чём-то я мог только человека в зеркале, ибо конечное решение всегда оставалось за ним.

Перекуривая за палаткой, скрываясь в очередной раз от пекла, парни делились всеми теми планами, намеченные после годичного курорта и просто трепались ни о чём. Не заметив уверенной походки нашего невнятного надзирателя к нам, пытались быстро перемкнуть за угол. Но понимая, что идея дрянь, затушив бычки, морально приготовились к словесному поносу. Петровчук, разгоняя наш консорциум, успел каждому нарезать по задаче, отправляя каждого на запад, восток и юг. Для меня же он подготовил особенное партийное задание.

– Так, пойдём-ка со мной, – давясь слюнями говорит тот. Нужно будет взять ведро с водой, родить тряпку и полернуть машину замполита бригады.

– Чего сделать? – не понимаю я.

– Полернуть. Ну, ё-моё, ты не русский шо ли, а, Рахимов, или как? Помыть, – поясняет он.

– Русский, товарищ старшина, русский. А вы?

– И я русский. А кто ж я, по-твоему? Конечно русский!

«– Я русский! И в Эфиопии никогда не был!

– Русский он. Нам-то не гони! За километр видно, что ты людоедом был!» – всплывает в памяти цитата из к/ф «Жмурки».

– Возьмёшь тряпку и помоешь машину и всё. Сделать только быстро надо. Замполит скоро уезжает.

– Товарищи старшина, не собираюсь я ничью машину мыть, – отрезаю я.

– Как это не будешь? А куда ты нахер денешься-то? – начинает нервничать прапор.

– Почему я должен мыть чью-то машину? Не буду этого делать, – спокойно отвечаю.

– Да вы чего-то слишком рано борзеть начинаете! Не рановато борзеете-то, салаги? Объясни-ка мне, матрос, какого это художника ты не будешь этого делать? – повышает тон.

– Потому что я напрямую подчиняюсь своему командиру роты. Он не ставил мне подобной задачи, товарищ старшина.

Далее, следовали вялые аргументы об иерархии и подчинении, не выполнении приказов и распоряжений, грозившие мне месячную гауптвахту и дисбат, запачканном военном билетом и загаженной характеристикой. Уловив когнитивный диссонанс, привёл свой последний аргумент в нашей перепалке, напрямую ссылаясь на Устав, гласивший о том, что солдаты и матросы срочной службы могут мыть исключительно технику, приравненную к военной, и тут же был послан на детородный мужской орган. Особенно удивил меня тот факт, что когда я спорил с прапором на всё ПХД, неподалёку от нас, у самобытного умывальника, стоял тот самый замполит бригады, подполковник по званию. Десяти метровая доступность упрямых споров более чем были слышны товарищу подполковнику. Учитывая острый слух военных, в частности офицеров бывшей разведки (не верьте мне – бывших разведчиков не бывает), сомнений у меня не оставалось. Подпол, уверенно смотрел в нашу сторону.

Петровчук быстро огляделся, наверняка заметив краем глаза, что нужный объект прикормлен и сора из избы вынесена окончательно, с ещё большей долей в образе театрала, жестикулировал и прибавлял громкость. Он сказал, что бы я подошёл к подполу и высказал всё то, ранее сказанное мной за палаткой. Я утвердительно отказался. Он настоял, тут же услышав мой отказ повторно, я уже слушал писклявый украинский мат. Почему-то, в то мгновение, я отчётливо понимал: сдать позицию – означает заклеймить себя до конца службы офицерской подстилкой. К тому же, ситуация, неумело разыгрываемая очень публично, попахивала откровенным калом. Замполит тем временем, доделав свои дела, без слов, оперативно скрылся в палатке. Писк постепенно стих, и тот, снова послал меня в сторону всех мужских органов. На этот раз далеко и надолго.

По прибытию в расположение меня, ожидал командир роты, на пару с комбатом. Ротный ставил комбату шах. Комбат же громко посылал его матом. Армейские шахматы. Товарищ капитан, выслушал полный доклад. Поморщившись, он громыхнул что-то в духе «разберёмся» и отправил меня в наряд по роте. Новость о случившемся с поносной скоростью облетела весь батальон. После, когда контрактники выпытывали у меня подробности утреннего замеса, поочерёдно добавляя «правильно всё сделал, нехер чужие тачки намывать», получил небольшую долю оваций, со всеми почестями, сопровождавшиеся глубоким моральным самоудовлетворением. Следующий наряд по кухне грозил мне не скоро.

***

В попытках собрать в памяти цельную картину полевых учений, перед глазами всегда отчётливо и без колебаний всплывают отрывки, которые, судя по всему, и были тем чек-поинтом, путь которого называют «вода, огонь и медные трубы». Вспоминая четыре недели, проведённые в тридцати километрах от расположения нашего батальона, мелькают кадры, где я в засаленной тельняшке, велосипедным насосом нервными и проклинающими рывками, поддаю пару атмосфер в колёса полевой кухни в пять утра. По мере повышения давления, из торца кухни то и дело, будто внутри засел средневековый сильно измотанный дракон, вспыхивают и гаснут не уверенные струйки огня. Вода, в двух передних котлах, предназначенные для первого и второго блюда, отказывается закипать. Парни тем временем, матерясь громко и так же злобно, как я, носятся по всей кухне. После чего, огонь в печи полностью отмирает, говоря нам о том, что завтрак трёмстам голодным ртам сегодня, возможно и не светит. Наша пит-стоп команда начинает разбирать сердцевину печи, доставая и быстро прочищая в хлам раскалённые форсунки тонкой проволокой. В работу подключается наш сержант, контрабасы которого называли Искен.

Искандер олицетворение всех крымских татар в одном флаконе. Крымско-татарская хитрость не уступала моим землякам. Местами даже давала фору. Внешность его мне больше напоминала тюркскую, с примесью азербайджанца. Жёсткий и справедливый, со своеобразным чувством юмора. Учитывая обозначенные качества в купе, он был настоящей находкой для ВС РФ, чем и являлся большой редкостью. Основной задачей, чётко обозначенной нашим батяней, являлась таковой, что бы другие заблудшие души, вроде нас, на время учений, не померли с голоду. Понятия не имею, каким макаром отбирались кандидаты в повара, но мы под них явно не подпадали. Искен это дело быстро исправил. За какую-то неделю-вторую, наша команда, состоящая из двух технарей и двух юристов, варили такие щи-борщи, что любая многодетная мама просто была в ауте. На регулярных приёмах пищи, другие товарищи по оружию, говорили, что нигде, в радиусе тридцати километров, так не кормят. «Парни, круто жрать готовите. Не то, что остальные тыловики. Там такие щи, хоть хер полощи» – говорили мужики. И всегда просили добавки. А всё потому, что Искен по образованию и призванию был поваром. Какое-то время, после его срочной и по-настоящему интересной службы, история за историей от которых кровь приливала то вверх, то вниз, на гражданке он успел отработать шеф-поваром. Под гнётом обстоятельств, нам неизвестных, повар-разведчик решил вернуться в родную стезю. 730 дней, проведённые Искандером в разведке, и в самом деле наложили на него неизгладимые отпечатки разведчика. Чего и в самом деле не было страшно делать с Искеном – так это готовить жрать и ходить в разведку.

Четыре недели, проведённые где-то в иссохшем пустыре, я бы с радостью обменял бы на все двенадцать месяцев, проведённые в ВС РФ. За тот промежуток мы с парнями научились гораздо большему и полезному. Начиная от уставной заправки кроватей, напоминающие натянутый барабан, заканчивая экстремальным вождением БТР-80 и ловлей гадюк. Отношения, сложенные между нами и Искеном были простыми. Но уставщину никто не отменял. Принцип не замысловат: мы не огорчаем разведчика – он не карает нас. Без полоскания мозгов и лишних движений. За двадцать восемь дней, наша дислокация менялся три раз. Три раза мы переносили палатку, оборудованную под место приёма пищи для офицеров. Разборка-сборка занимала от часа до трёх. Махина представляла собой охренеть-какое-огромное сооружение. Одни только металлические опоры весили около сотни кило. Вес полной конструкции достигал трёхсот. Учитывая наши уже прославленные кулинарные способности, на помощь всегда приходили сослуживцы из других подразделений. Помимо офицерской палатки, мы пять раз складывали-раскладывали другие палатки: для овощей, консервов, посуды. Наша палатка, предназначенная под место отдыха, меньшая по размерам офицерской, была в три раза меньше и легче.

Последним местом нашей дислокации был очередной пустырь. В отведённом месте был вырыт глубокий капонир, в котором мы приспособили друг за другом две палатки: одна большая, где хранилась провизия и посуда, и вторая палатка, где мы, без задних ног, перебивались короткометражным сном. Две палатки спустя, поднявшись выше, находилась кухня, а именно КП. Она представляла собой зелёный мобильный прицеп, два колеса, намертво врытые глубоко в землю для устойчивости, и четырьмя котлами. Первые два – первое и второе блюда, третий – чай, последний для запаса воды, если вдруг её не хватало в ходе готовки. Внизу, почти у основания, были расположены по форсунке, которые забивались от шлака и прочих примесей плохой солярки, после каждого юзанья, для нагревания котлов. Чуть правее стоял прицеп, по размерам намного меньший от КП. Парни прозвали его «ларчиком», но открывался он не просто. На нём всегда висел здоровенный замок, ключи от которого были только у нашего сэнсэя. Он был доверху забит всем тем, от чего мы с парнями настолько одичали, что когда прицеп оставался на какое-то время открытым, мы его по-тихому атаковали.

Сгущёнка, вафли, пряники, печенье, сушки, соки. Впервые, после столь долго отвыкания от гражданки, попробовав сгущёнку, я не мог остановиться. Жадно проглатывая, из всего того, что попадалось из углеводов, я отмечал про себя – я начал дичать. Настолько сильно, что почти двухмесячный перерыв в половой жизни, просто отходил фоном. Сгущёнка, периодически сменяемая всеми видами соков, которые мы только могли поместить в себя, заменяли мне всё. Конечно, при любом удобно случае, совместить потребление и сжигание углеводов было бы очень не дурным занятием. За неимением первого варианта, мы использовали сладкие дары с полной отдачей. Ещё две недели, пролетевшие, как путана с небоскрёба, сгущёнку я видеть уже не мог. Приелась она с такой же скоростью, как и надоела. Обмозговав с парнями, выявив общие предпринимательские жилки, пустили её в бартерный оборот: взамен на сигареты и прочие бытовые ништяки, которые только можно было добыть за пару банок сгухи. Согласовав, конечно же, эти дела с Искеном. Тот не возражал. С тем условием, что запас оставался в терпимом количестве, в случае внезапной проверки провизии. Плюс его проценты.

Основной проблемой, сильно затрудняющая нам жизнь была дилемма постираться и помыться. Если с бритьём и умыванием сложностей не возникало, со вторым она возникала настолько остро, что одежда, состояние которой уже нельзя было назвать мало-мальски удовлетворительной, напоминала грязные тряпки сирийских беженцев. Гигиена стояла в приоритете всего, учитывая специфические особенности полевого выхода. Подцепить бациллу не составляло никакого труда. Выбор большой. Грибок, зуд, чесотка и сыпь могли развиться с таким же успехом, как непреодолимая тяга к сгущёнке. Времени на марафет и приведение себя в порядок, конечно же, не оставалось. Стирались по очереди и степени вони каждого из нас. Подмываться приходилось по ночам, стоя на деревянных поддонах, обливаясь остывшей водой. Так же по очереди. По двое. Первый моется, второй светит фонарём, что б тот с поддона не свалился. Мыться под открытым небом, обдуваемым ветром со всех сторон во все твои отверстия – круто. Бодрит. Свежо. Утром мы вскакивали с кашлем хронического туберкулёзника. Но это всё же лучше, чем вонять как бомж.

Chapter Six.

Время полетело как из гаубичной пушки. Находясь в тумане полнейшего непонимания происходящего, единственное что помню, как мы всей ротой, плотно забив кишечники оливье, до зелёной отрыжки напились местного лимонада. В ленкомнате, под праздный бой курантов, внимали Вову, дружно названивали домой, опьяневшие от счастья, отсчитывая каких-то сто восемьдесят два дня. Ощущение похожее на жидкий стул: только стянул штаны, не успев понять, что произошло, и тут же опорожнился. Так пролетели первые полгода.

Сильно позже, понял, что это была банальная и окончательная адаптация. Туманность проходит так же, как и появляется. Потому что, сам того не замечая, начинаешь отсчитывать дни. Парни сутками напролёт мониторили ДМБ-таймер на телефонах. И так же сутками ныли, понимая, а возможно и не совсем, что табло ещё какое-то время будет показывать трёхзначное число. Меня всё же немного подкупало, что двухзначное число хоть немного сбавит накатываемую день за днём грусть-тоску. Самообман вещь плохая. Это я понял, когда осталось ровно сто дней. В конце марта, всё в той же ленкомнате, заслушивали долгожданный приказ. Изначально дошло, что это так не работает. Постоянно грезить о дембеле и родительском доме, накручивая себя неделю за неделей, представлялась мне откровенным идиотизмом. Копнув в кармане, чуть глубже места, где обычно томятся сигареты, отыскал затёртый блокнот, оставшийся ещё с татарского распределителя. Приспособив его под карманный таймер, вычёркивая отжившие месяцы, спрятал его глубоко внутрь кителя и старался вспоминать о нём не реже каждого месяца.

Расположение бывшей украинской бригады сплошь окутано горами. Горы на востоке, горы на западе, горы юге. Наблюдая новые казармы, столовую, плац, парк боевой техники, не сложно было представить, какая разруха царила здесь ранее. Часть абсолютно не секретная. Более того, она показательная. Долго не мог понять, что же хуже. И ещё долго не мог понять: для чего формировать её сплошь окутанную горами? Сильно позднее до меня дошло. Лучше секретность, чем рвотная показательность. Благодаря последней, к нам частенько залетали региональные и министерские проверки, оставляя вышестоящее начальство в дикой ярости и порванными анусами. Будь мы секретным разведывательным батальоном, никто бы знать не знал, о нашем существовании. Не считая публичных масштабов, бригада прославилась легендарным фильмом «Девятая рота», съёмки которой проходили именно в тех горах, которые рисовались зрителю афганскими. Позже, пересматривая ленту, узнал тот самый плац, с которого главные герои отправлялись на границу. Узнал то самое место, где парни чистили картошку, и место ангара, где любили Белоснежку, которого, правда, уже не было.