Горбун

Филипп Орлеанский относился к Лоу с крайней снисходительностью. Мемуары того времени утверждают, что снисходительность эта была отнюдь не безвозмездной. При каждой новой эмиссии Лоу делился с двором. Знатные сеньоры с отвратительной алчностью спорили за право войти в долю.

Воспитатель регента, тогда еще просто аббат Дюбуа, ибо архиепископом Камбрэ он стал лишь в 1720 году, а кардиналом и членом Академии только в 1722-м, – так вот, аббат Гийом Дюбуа был только что назначен послом в Англии. Он любил акции – вне зависимости от того, были они матерями, дочерьми или внучками, – любовью искренней и непоколебимой.

Нам нечего сказать о нравах того времени, которые были достаточно ярко описаны. Двор и столица, буквально обезумев, брали реванш за суровое воздержание последних лет царствования Людовика XIV. Париж превратился в огромный кабак с игорным домом и всем прочим. Если великую нацию можно обесчестить, то Регентство – это несмываемое пятно на чести Франции. Но сколько же блистательных доблестей и славы скрывается под этой грязью!

Стояло хмурое и холодное осеннее утро. Рабочие – плотники, столяры, каменщики – группами двигались по улице Сен-Дени, неся на плече свой инструмент. Они шли из квартала Сен-Жак, где по большей части жили наемные работники, и почти все сворачивали за угол маленькой улочки Сен-Маглуар. Примерно в середине этой улицы, почти напротив носившей то же имя церкви, еще стоявшей посреди приходского кладбища, высились благородного вида ворота и зубчатая стена ограды со столбами, на которых красовались статуи. Рабочие входили через боковую дверь в большой мощеный двор, который с трех сторон окружали изящные и богатые постройки. Это был бывший Лотарингский дворец, в котором во времена Лиги жил герцог де Меркёр[21]. Со времен Людовика XIII он назывался дворцом Неверов. Теперь же его называли дворцом Гонзага. В нем жил Филипп Мантуанский, принц де Гонзаг. Не будет ошибкой сказать, что после регента и Лоу это был самый богатый и влиятельный человек во Франции. Он пользовался состоянием Неверов по двум причинам: во-первых, как родственник и предполагаемый наследник, а во-вторых, как муж вдовы последнего герцога, Авроры де Келюс.

Помимо всего прочего этот брак отдал в его руки огромное состояние Келюса Засова, который отправился на тот свет к своим женам.

Если читателя удивит этот брак, мы напомним ему, что замок Келюс стоял на отшибе, вдали от городов, и что обе молодые женщины умерли в нем, будучи фактически пленницами.

Есть вещи, объяснить которые можно лишь физическим или моральным насилием. Милейший Засов шел к намеченной цели прямой дорогой, да и о деликатности принца де Гонзага мы осведомлены тоже, пожалуй, достаточно.

Вот уже восемнадцать лет вдова Невера носила его имя. Она ни на один день не рассталась с траурными одеждами, даже когда шла к алтарю. Вечером дня свадьбы, когда Гонзаг пришел к ней в спальню, она указала ему рукой на дверь; в другой она сжимала кинжал, направленный острием в ее грудь.

– Я живу ради дочери Невера, – сказала она, – но человеческое самопожертвование тоже имеет свои границы. Если вы сделаете еще хоть шаг, ждать мою дочь я отправлюсь к ее отцу.

Гонзагу жена нужна была, чтобы получать доходы Келюса. Он глубоко поклонился и ушел.

С того вечера с уст принцессы в присутствии мужа не слетело ни единого слова. Тот был учтив, предупредителен, внимателен. Она оставалась холодной и немой. Каждый день в обеденный час Гонзаг посылал дворецкого предупредить принцессу. Он не садился за стол, не исполнив этой формальности. Он ведь был знатным сеньором. И каждый день старшая горничная принцессы отвечала, что ее госпожа нездорова и просит господина принца избавить ее от необходимости выходить к столу. И так повторялось триста шестьдесят пять раз в год на протяжении восемнадцати лет.

Гонзаг очень часто говорил о своей жене, причем исключительно уважительно. У него имелись в запасе заранее заготовленные фразы, начинавшиеся так: «Госпожа принцесса говорила мне…» или же «Я сказал госпоже принцессе…». И он весьма охотно вставлял эти фразы. Этим он никого не мог обмануть, но все притворялись, а для некоторых людей, даже очень умных, видимость важнее истинного положения вещей.

Гонзаг был человеком очень умным, бесспорно ловким, хладнокровным и храбрым. В его манерах проглядывало несколько наигранное достоинство, свойственное его землякам; он лгал с дерзостью, граничившей с героизмом, и, хотя являлся одним из самых отпетых распутников двора, каждое его слово, произнесенное на публике, было отмечено печатью строгой пристойности. Регент именовал его своим лучшим другом. Все охотно признавали похвальные усилия, предпринимаемые им, дабы отыскать дочь несчастного Невера, третьего Филиппа, еще одного друга детства регента. Она пропала без следа; но, поскольку невозможно было точно установить факт ее смерти, Гонзаг оставался – имея на то все основания – естественным опекуном несчастного ребенка, которого, скорее всего, уже давно не было на свете. И в этом качестве он получал доходы от владений Невера.

Лишь установление факта смерти мадемуазель де Невер сделало бы его наследником герцога Филиппа, поскольку вдова последнего, уступив отцовскому давлению в том, что касалось заключения брака, осталась непоколебимой во всем, что затрагивало интересы ее дочери. Она вышла замуж за Гонзага, публично заявив о себе как о вдове Невера; кроме того, в брачном контракте она указала, что у нее есть дочь.

Возможно, у Гонзага имелись свои причины согласиться на это. Он искал восемнадцать лет, принцесса тоже. Однако их поиски, в равной степени неутомимые, хоть и продиктованные совершенно разными мотивами, оставались безрезультатными.

В конце этого лета Гонзаг впервые заговорил о необходимости упорядочить сложившееся положение и созвать семейный совет, который мог бы уладить некоторые насущные проблемы. Но он был так занят и так богат!

Например, все те трудяги, которых мы видели входящими в старый дворец Неверов, – все эти плотники, столяры, каменщики, кровельщики и слесари – работали на него. Им приказали полностью перестроить старый дворец, который, впрочем, был очень красив. Неверы после Меркёра, да и сам Гонзаг после Неверов всячески старались украсить его. Три жилых корпуса с фигурными пирамидальными аркадами по всей длине первого этажа и галерея с лепными украшениями бесспорно затмевали легкие гирлянды дворца Клиши и оставляли далеко позади низкие фризы дворца Ла Тремуйев. Три большие двери, прорубленные в низкой арке в середине пирамидального свода, позволяли видеть перистили[22], реставрированные Гонзагом во флорентийском стиле, прекрасные колонны из красного мрамора, увенчанные цветочными капителями, стоящие на широких квадратных цоколях, по углам которых сидели львы. Над галереей напротив портала стоял трехэтажный жилой корпус с квадратными окнами; два крыла одинаковой высоты имели лишь два этажа с высокими двойными окнами и заканчивались четырехгранными щипцами крыши на фасон мансард. Изнутри к углу, образованному жилым корпусом и восточным крылом, прилепилась восхитительная башенка, поддерживаемая тремя сиренами, чьи хвосты обвивались вокруг лепного плафона. Это был маленький шедевр готического искусства, чудо, вытесанное из камня. Тщательно отреставрированный интерьер являл необыкновенную роскошь: Гонзаг был тщеславен и вместе с тем любил искусство.

Фасад, выходивший в парк, был создан каких-то пятьдесят лет назад. Упорядоченность его облику придавали высокие итальянские колонны, поддерживавшие аркады как в монастыре. Огромный тенистый сад, населенный статуями с востока, юга и запада, соединялся с улицами Кенкампуа, Обри-ле-Буше и Сен-Дени.

В Париже не было дворца, который был бы более достойным человека, носящего титул принца. Стало быть, у Гонзага – принца, тщеславца и человека с развитым чувством прекрасного – имелась серьезная причина, чтобы перестроить все это. И вот какова была эта причина.

В один прекрасный день, после ужина, регент даровал принцу де Кариньяну право устроить в его дворце колоссальную обменную контору. В мгновение ока улица Кенкампуа с ее замшелыми лавчонками разорилась. Поговаривали, будто господин де Кариньян получил право препятствовать переходу из рук в руки акций, подписанных не у него. Гонзага охватила зависть. Желая утешить его, после другого ужина регент даровал дворцу Гонзага монополию на обмен акций на товары. Это был ошеломляющий подарок, на котором можно было сделать горы золота.

Но прежде всего требовалось освободить место для множества людей, которые должны будут платить дорого, даже очень дорого, за нововведения. На следующий же день после дарования привилегии пришла целая армия рабочих. Сначала взялись за сад. Статуи занимали место и не платили, поэтому их убрали; деревья не платили и пользовались землей, и потому их вырубили.

Из окна второго этажа на варварские разрушения грустно смотрела женщина в траурном одеянии. Она была красива, но так бледна, что рабочие сравнивали ее с привидением. Между собой они говорили, что это вдова покойного герцога де Невера, жена принца Филиппа де Гонзага. Она долго смотрела на стоящий напротив ее окна вяз, которому было больше ста лет, и на ветвях которого каждое утро, летом и зимой, пели птицы, приветствуя рождение нового дня. Когда старый вяз упал под ударами топоров, женщина в трауре задернула черные шторы на окне. Больше она не показывалась.

Пали все деревья, создававшие тенистые аллеи, в конце которых стояли корзины с цветами и огромные античные вазы на пьедесталах. Корзины были выброшены, розовые кусты вырваны, вазы отправились на мебельный склад. Все это занимало место, а каждый клочок земли стоил денег. Много денег, слава богу! Кто знает, как далеко зайдет лихорадка обогащения во всех тех лавочках, что построят по приказу Гонзага? Отныне играть можно было только здесь, а играть хотели все. Найм хижины здесь должен был обойтись не дешевле покупки дворца.

Тем, кто удивлялся или посмеивался над этим опустошением, Гонзаг отвечал:

– Через пять лет я буду иметь два-три миллиарда. Тогда я куплю дворец Тюильри у его величества Людовика XV, который, хоть и король, может вконец разориться.

В то утро, когда мы впервые войдем во дворец, разрушительные работы были почти завершены. Вокруг парадного двора росли ряды трехэтажных дощатых каморок. Вестибюли превратились в конторы, а каменщики заканчивали строительство бараков в саду. Двор был буквально забит арендаторами и покупателями. Именно сегодня должна была произойти великая радость: открытие конторы Золотого дома, как его уже окрестили.

Каждый входил внутрь дворца, когда ему заблагорассудится, или почти что так. Первый и второй этажи, за исключением апартаментов госпожи принцессы, были оборудованы для приема торговцев и товаров. Повсюду горло перехватывало от едкого запаха тесаных сосновых досок; повсюду ваши уши оскорбляли двойные удары молота. Лакеи не слышали распоряжений. Ведущие торги теряли голову.

На главном крыльце, посреди, так сказать, генерального штаба товаров, стоял дворянин в бархате, шелке и кружевах, с кольцом на каждом пальце и с шикарной золотой цепью на шее. Это был Пейроль – доверенное лицо и советник хозяина здешних мест. Он не сильно постарел. Это по-прежнему был тощий, желтый, сутулый человек, чьи большие испуганные глаза так и призывали моду на очки. У него были льстецы, и он этого стоил, ибо Гонзаг хорошо ему платил.

Около девяти часов, когда оживление несколько спало по причине неудобной потребности в пище, которой подвержены даже спекулянты, двое мужчин, видом своим совершенно не похожие на дельцов, вошли в главные ворота с интервалом в несколько шагов. Хотя вход был свободным, эти двое, похоже, оказались здесь не по праву. Первый очень плохо прятал свое волнение под высокомерно-дерзкой миной; второй, напротив, сделался таким жалким, каким только мог. У обоих были шпаги, те самые длинные шпаги, по которым за три лье можно узнать разбойника или наемного убийцу.

Надо признать, этот тип несколько вышел из моды. Регентство искоренило профессию спадассена. Даже в самом высшем обществе теперь убивали исключительно мошенничеством. Этот явный прогресс свидетельствовал в пользу новых нравов.

Как бы то ни было, два наших храбреца влились в толпу, первый бесцеремонно проталкиваясь, второй – ловко проскальзывая между группами людей, слишком занятых, чтобы обращать на него внимание. Дерзкий, работавший локтями с нашитыми на них заплатами, носил закрученные кверху приметные усы, мятую фетровую шляпу, надвинутую на глаза, камзол из буйволовой кожи и штаны, установить первоначальный цвет которых было весьма затруднительно. Шпага приподнимала полу рваного плаща в стиле дона Сезара де Базана. Наш персонаж прибыл из Мадрида.

Второй, робкий и униженный, носил под крючковатым носом жалкие белобрысые усики. Его шляпа с обрубленными краями увенчивала его голову так, как свечу увенчивает колпачок для ее гашения. Старый камзол, зачиненный с помощью полос кожи, драные штаны, просящие каши сапоги дополняли его костюм, к которому больше подошел бы блестящий письменный прибор, чем шпага. А у него была именно шпага, такая же скромная, как и хозяин, униженно колотившая его по лодыжкам.

Пройдя через двор, два наших храбреца почти одновременно достигли двери главного вестибюля, и оба, поглядев друг на друга краем глаза, подумали об одном и том же.

«Вот, – мысленно заключил каждый, – вот жалкий субъект, который пришел не затем, чтобы купить Золотой дом!»

Глава 2

Встреча старых знакомых

Оба они были правы. Оборванцы, одетые как забияки времен Людовика XIV, как голодные и оборванные спадассены, не имели других костюмов. Первый, однако, пожалел своего коллегу, которого видел лишь в профиль, потерявшийся за воротником камзола, поднятым, чтобы скрыть отсутствие рубашки.

«Я еще не так жалко выгляжу!» – решил он.

И второй, от которого лицо коллеги скрывала его всклокоченная черная грива, подумал от чистого сердца: «Бедняга совсем обносился. Больно видеть человека со шпагой в столь жалком состоянии. Я, по крайней мере, выгляжу достаточно пристойно».

Он довольно осмотрел свое одеяние. Первый, скользнув взглядом по своему костюму, мысленно добавил: «Я, по крайней мере, не внушаю людям жалость!»

И он приосанился, гордый, как щеголь, надевший новое роскошное платье.

На пороге встал высокомерный и наглый лакей. Оба пришедших подумали друг о друге: «Беднягу не пропустят!»

Тот, у кого были шикарные усы, подошел первым.

– Я пришел покупать, приятель! – заявил он, держась прямо и положив руку на эфес своей шпаги.

– Покупать что?

– То, что мне приглянется, болван. Присмотрись ко мне! Я друг твоего господина и богатый человек, черт побери. – Он взял лакея за ухо, притянул к себе и добавил: – Это же сразу видно, какого дьявола!

Лакей развернулся и оказался лицом к лицу со вторым гостем, который вежливо стащил с головы свой колпачок для тушения свечей.

– Дружок, – обратился к нему гость конфиденциальным тоном, – я друг господина принца; пришел по делам… по финансовым.

Еще не пришедший в себя лакей пропустил и его.

Первый уже находился в зале и презрительно поглядывал по сторонам.

– Неплохо, – бросил он. – В крайнем случае остановимся здесь!

– Господин де Гонзаг, – сказал второй, – как мне кажется, достаточно хорошо устроился для итальянца!

Они находились в противоположных концах зала. Первый заметил второго.

– Ничего себе! – воскликнул он. – Никогда бы не поверил. Этого малого пропустили. Клянусь головой Господней, ну и одежонка у него! – И он от души расхохотался.

«Честное слово, – подумал второй, – он насмехается надо мной! Кто бы поверил?»

Он отвернулся, чтобы тоже посмеяться, и пробормотал:

– Он великолепен!

Первый, видя, что голодранец смеется, изменил свое мнение: «В конце концов, здесь ярмарка. Может, это чучело убил какого-нибудь дельца и у него карманы полны денег! Как мне хочется завязать с ним разговор, кровь Христова!»

«Как знать! – размышлял в это же самое время второй. – Здесь небось привыкли видеть и не такое. Клобук не делает монаха. Может, этот оборванец вчера провернул крупную сделку. А если его карманы набиты полновесными экю? Что-то мне захотелось немножко познакомиться с ним».

Первый подошел.

– Милостивый государь… – начал он, церемонно кланяясь.

– Милостивый государь… – ответил второй, почтенно склоняясь до земли.

Оба они распрямились одновременно и так быстро, словно их подбросило пружиной. Акцент первого поразил второго; гнусавый выговор второго заставил вздрогнуть первого.

– Не может быть! – воскликнул обладатель густых усов. – Кажется, это пройдоха Паспуаль!

– Кокардас! Кокардас-младший! – воскликнул нормандец, чьи глаза, привычные к слезам, уже увлажнились. – Неужто это ты?

– Из плоти и крови, приятель. О, кровь Христова! Обними меня, драгоценный ты мой.

Он раскрыл объятия, и Паспуаль бросился ему на грудь. Вдвоем они образовывали настоящую кучу тряпья. Они долго стояли обнявшись. Их волнение было искренним и глубоким.

– Хватит! – всхлипнул наконец гасконец. – Скажи что-нибудь, хочу услышать твой голос, проходимец ты эдакий.

– Девятнадцать лет разлуки! – прошептал Паспуаль, вытирая слезы рукавом.

– Это что же! – воскликнул гасконец. – У тебя нет платка, приятель?

– Его украли в этой толпе, – смущенно ответил его бывший помощник.

Кокардас быстро сунул руку в карман и, разумеется, ничего там не обнаружил.

– А, черт! – возмущенно буркнул он. – Мир полон воров! Да, драгоценный мой друг, – продолжал он, – девятнадцать лет! Мы оба были молоды!

– Возраст любовных безумств! Увы! Мое сердце не постарело!

– А я пью, как и прежде.

Они посмотрели друг другу в глаза.

– А знаете, мэтр Кокардас, – с сожалением произнес Паспуаль, – годы вас не украсили.

– Честно признаться, старина Паспуаль, – ответил гасконец, родившийся в Провансе, – хоть мне очень неприятно тебе это говорить, но ты стал еще страшнее, чем был тогда!

Брат Паспуаль улыбнулся с напускной скромностью и прошептал:

– Дамы придерживаются другого мнения! Но, – продолжал он, – постарев, ты все же сохранил благородную осанку: твердый шаг, грудь вперед, спина прямая. Я когда тебя увидел, так сразу подумал: «Дьявол, вот настоящий дворянин!»

– Как и я, в точности как и я, драгоценный мой друг! – перебил его Кокардас. – Я как увидел тебя, так решил: «Ой-ой, вот истинный кавалер, с первого взгляда видно».

– Чего ты хочешь! – начал жеманничать нормандец. – Общение с прекрасным полом даром не пропадает.

– Кстати, а что с тобой сталось после того дела, приятель?

– Дела у замка Келюс? – переспросил Паспуаль, невольно понизив голос. – Не напоминай мне о нем. У меня и сейчас перед глазами горящий взгляд Маленького Парижанина.

– Как он был красив в ту ночь, клянусь головой Господней! Его глаза метали молнии.

– Как он дрался!

– Восемь трупов во рву!

– Не считая раненых.

– А, кровь Христова, какой град ударов! Любо-дорого было посмотреть. Как подумаю, что, если бы мы, как мужчины, открыто сделали выбор, если бы швырнули Пейролю его деньги и встали бы рядом с Лагардером, Невер был бы жив, и тогда он озолотил бы нас!

– Да, – согласился Паспуаль с тяжелым вздохом. – Надо нам было поступить именно так.

– Недостаточно было надеть колпачки на острия наших шпаг, надо было защитить Лагардера, нашего любимого ученика.

– Нашего господина! – сказал Паспуаль, невольно обнажая голову.

Гасконец пожал ему руку, и некоторое время оба задумчиво молчали.

– Что сделано, то сделано, – наконец произнес Кокардас. – Не знаю, что с тобой сталось с тех пор, дружище, но мне это дело не принесло счастья. Когда парни Каррига с карабинами напали на нас, я спрятался в замке. Ты исчез. Вместо того чтобы сдержать обещание, Пейроль на следующий день выставил нас под предлогом, будто наше присутствие в округе возбуждает лишние подозрения. Это было справедливо. Нам худо-бедно заплатили. Мы уехали. Я перебрался через границу и по пути расспрашивал о тебе. Ничего! Сначала обосновался в Памплоне, потом в Бургосе, потом в Саламанке. Доехал до Мадрида…

– Отличный город.

– Там шпагу потеснил стилет; точь-в-точь как в Италии, которая, если бы не это обстоятельство, была бы истинным раем. Из Мадрида я поехал в Толедо, из Толедо – в Сьюдад-Реаль; потом Кастилия мне надоела – против своей воли испортил отношения с полицией, – и я направился в королевство Валенсийское. Клянусь головой Христовой! Какое замечательное вино я пил от Майорки до Сегорбы! Я убрался оттуда после того, как помог одному малому избавиться от кузена. Каталония тоже интересная страна… На дорогах между Тортозой, Тарагоной и Барселоной множество дворян… но у всех пустые кошельки и длинные шпаги. В конце концов я услышал зов родины и перебрался через горы обратно во Францию. У меня не осталось ни гроша. Вот моя история, приятель.

Гасконец вывернул карманы.

– А ты как? – спросил он.

– Я? – отозвался нормандец. – Всадники Каррига гнались за мной чуть ли не до Баньер-де-Люшона. Я тоже подумывал убраться в Испанию, но тут встретил одного бенедиктинца, который за мой благопристойный вид взял меня к себе на службу. Он направлялся в Кёльн, на Рейне, вступать в права наследства от имени своего монастыря. Кажется, я прихватил у него сундук и чемодан, возможно, и деньги тоже.

– Мерзавец! – нежно заметил гасконец.

– Попал я в Германию. Вот ведь бандитская страна! Ты говоришь о стилете? Это хоть оружие из стали. А там дерутся пивными кружками. Жена трактирщика из Майнца избавила меня от дукатов бенедиктинца. Она была хорошенькой и любила меня. Ах! – перебил он самого себя. – Кокардас, мой славный товарищ, почему мне не везет, почему я так нравлюсь женщинам? Если бы не женщины, я мог бы купить домик в деревне и провести в нем старость: садик, лужок с розовыми маргаритками, ручей с мельницей.

– А на мельнице – мельничиха, – перебил гасконец. – Ты в своем стиле!

Паспуаль стукнул себя в грудь.

– Страсти! – воскликнул он, воздев глаза к небу. – Страсти вносят в жизнь страдание и мешают молодому человеку откладывать деньги на старость! – Сформулировав таким образом суть своей философии, брат Паспуаль продолжил: – Я поступил как ты: мотался от города к городу. Глупая, грубая, унылая страна; тощие желтые студенты; безмозглые поэты, воющие под луной; жирные, ни на что не годные бургомистры; церкви, в которых не служат мессу; женщины… нет, не стану злословить насчет этого пола, их прелести скрасили мою жизнь и погубили мою карьеру! Наконец, сырое мясо и пиво вместо вина!

– Нечистая сила! – решительно произнес Кокардас. – Никогда не поеду в эту дурацкую страну.

– Я видел Кёльн, Франкфурт, Вену, Берлин, Мюнхен и кучу других больших городов, где шатаются стада молодых людей, распевающих вольные песни. Как и ты, я затосковал по родине, пересек Фландрию и вот – я здесь!

– Франция! – воскликнул Кокардас. – Ничего, кроме Франции, дружок.

– Благородная страна!

– Родина вина!

– Мать любви! Мой дорогой хозяин, – снова заговорил брат Паспуаль после дуэта, в котором обоих потянуло на лирику, – только ли полное отсутствие денег вкупе с любовью к родине заставило тебя пересечь границу?

– А тебя? Только тоска по родине?

Брат Паспуаль покачал головой. Кокардас опустил глаза.

– Есть и еще кое-что, – сказал он. – Однажды вечером на улице я столкнулся лицом к лицу с… угадай с кем?

– Угадал, – ответил Паспуаль. – Подобная же встреча заставила меня сбежать из Брюсселя.

– С этой же точки зрения, приятель, я рассудил, что воздух Каталонии стал мне вреден. Не позор сбежать от Лагардера!

– Не знаю, позор это или нет, но благоразумие – точно. Знаешь, что сталось с нашими товарищами по делу там, в замке Келюса? – Спрашивая об этом, Паспуаль понизил голос.

– Да, да, – ответил гасконец, – знаю. Этот малый обещал: вы все умрете от моей руки!

– Дело продвигается. При нападении нас было девять, считая капитана Лоррэна, вожака бандитов. О его людях я даже не говорю.

– Девять мастеров клинка! – задумчиво заметил Кокардас. – Все они были во рву – изрубленные, исполосованные шрамами, истекающие кровью, но живые.

– Из девяти Штаупиц и капитан Лоррэн погибли первыми. Штаупиц был дворянином, хоть и выглядел деревенщиной. Капитан Лоррэн был военным, и король Испании дал ему полк. Штаупиц умер под стенами своего замка возле Нюрнберга, его убили ударом шпаги между глаз! – Паспуаль показал пальцем место.

Кокардас инстинктивно сделал то же самое со словами:

– Капитан Лоррэн погиб в Неаполе от удара шпагой между глаз, кровь Христова! Для того, кто знает и помнит, это как подпись мстителя.

– Остальные хорошо устроились в жизни, – продолжил рассказ Паспуаль. – Господин де Гонзаг забыл лишь нас в своих щедротах. Пинто женился на девушке из благородной туринской семьи, Матадор держал фехтовальную академию в Шотландии, Жоэль де Жюган купил поместье в Нижней Бретани.