С утра до вечера

Еще дороже стала для него эта девушка. Он любил ее до самозабвенья, думал о ней беспрерывно, но не стремился больше увидеть ее, избегал попадаться ей на глаза.

А она то позвонит ему для выяснения какого-нибудь вопроса, то прийдет к нему по служебному делу. И вдруг пропала, ни слуху, ни духу. «Ну, теперь все! Больше знать меня не хочет!» – думал Койранский. Его чувство жгло, мучило, не давало покоя ни днем, ни ночью.

Он похудел, даже высох как-то.

«Ты нездоров?» – спрашивала жена.

И чтобы она перестала ожидать его ласк и не тревожила расспросами, он признался ей в любви к девушке, не сказав, кто она.

«Это, может быть, скоро пройдет, не тревожься», говорил он жене.

Она не поняла его. Пользуясь тем, что в семье Койранского в это время жила ее сестра, Маруся уехала в Дмитров, к старшим детям.

Она так была уязвлена и рассержена откровенным признанием мужа, что даже не сказала, надолго ли уезжает. Этим поступком, как понял Койранский, она хотела показать, что готова оставить его и его детей, что у нее есть другие дети, для которых она будет жить.

«Что ж,», размышлял Койранский, «я ей давно уже не нужен. Я нужен детям. И их я не брошу.»

В это несчастливое для Койранского время ему на помощь пришло одно обстоятельство, которое несколько ослабило его душевную напряженность, но принесло другие волнения в его душе, осложнило его переживания.

Этим обстоятельством был приезд в полк артистки-певицы Обуховой Надежды Андреевны. Она тогда еще была малоизвестна, еще готовилась к этой известности, собираясь ехать в Италию для совершенствования, по командировке Большого театра и Советского Правительства.

В полк Надежда Андреевна прехала потому, что в нем служили ее младшая сестра Варя и младший брат Володя. Варя была вольнонаемным делопроизводителем хозяйственной части полка, Володя – казначеем, как военнообязанный.

Обуховы, брат и сестра, часто бывали у Койранских, принимали участие в картежной игре и в другом времяпрепровождении.

Само собой разумеется, они привели с собой к Койранским и сестру, приехавшую проститься перед отъездом за границу.

Надежда Андреевна пела у Койранских. Это были замечательные вечера, перенесенные потом на сцену полкового клуба.

Молодая начинающая певица уже тогда обладала изумительным голосом, которым она умело и очень душевно владела.

Как зачарованные, слушали ее командиры и красноармейцы, в их числе и Койранский, отличавшийся тогда особенной чувствительностью.

На его долю выпало счастье провожать ее в течение восьми вечеров домой, где она пела еще, уже для него, пела особенно задушевно, как бы чувствуя его душевную неурядицу, его несчастье.

Долго после отъезда артистки из Бузулука Койранский был под гипонозом ее пения, и навеянное им тепло, вся душевная настроенность от него, связались у Койранского с Верой, с ее обаянием, с ее недоступностью.

Вероятно и на Веру оказало свое действие пение Обуховой, хотя она слушала ее только в клубе. Оно все-таки как-то преломилось в чувствах Веры, указало выход их, открыло новую страницу эмоциональной жизни этой девушки с такой большой и прекрасной душой.

Около месяца не было Маруси и столько же не видел Койранский Дудину.

Вдруг как-то в кабинет адъютанта, постучавшись, пришла Шумская. Она прямо приступила к делу.

«Мы с Верой хотим сегодня в четыре часа пойти за яблоками в молоканские сады. Но боимся идти одни. Мы просим вас пойти с нами».

Койранский не поверил ей.

«Кто пойдет? Вера? И она сама вам сказала, что пойдет?» – спрашивал Койранский.

«Да, она сама придумала эту прогулку, сама послала меня к вам», ответила Шумская.

Койранский, понятно, согласился, но он не понимал, зачем Дудина, оттолкнув его, сейчас зовет.

Встретились за городом, как уговорились. До садов молокан (религиозная секта) было 8 верст.

Дудина была очень любезна с Койранским и в саду спросила его:

«Вы так изменились, похудели. Что с вами? Заболели?»

«Нет, я здоров. Теперь я снова вижу вас и снова здоров.»

А она будто обрадовалась его словам, так поспешно провела рукой по рукаву его гимнастерки и прошептала:

«Зачем так мучиться? Какой вы!»

«Какой?» – спросил он.

«Настоящий, хороший!» – быстро ответила она.

С этого дня начались частые прогулки втроем. Но скоро Шумская поняла, что она лишняя, и оставила их гулять одних.

Раз, далеко за городом, около живописного села Елшанка, произошел знаменательный разговор.

У Веры на груди была приколота роза, большая красная роза.

«Эта роза прекрасна, как вы. Откуда она?» – спросил Койранский.

«Вы, наверно, хотите сказать, что я похожа на розу тем, что сегодня цвету, а завтра засохну. Я не хочу думать об этом. Розу вырастила я сама, в нашем саду».

«Раз вы сами ее вырастили, значит, она еще краше, еще дороже!»

«Для кого?»

«Для меня. Но вы же не дадите ее мне, правда? Она – как ваша любовь, не для меня».

Вера быстро выдернула руку и протянула Койранскому.

Он неуверенно взял розу и изумленно воскликнул:

«Мне? Вы мне отдаете свою любовь? Это так надо понять?»

Вера помолчала, будто колебалась, отвечать или нет, а потом вдруг решительно заговорила, не глядя на него:

«Да, так. Я не буду скрывать. Это уже безсмысленно. Я люблю вас. Я, как и вы, ничего не могу с собой поделать. Люблю вас Вячеслав! Это моя первая и единственная любовь, на всю жизнь одна. Теперь вы можете требовать от меня принести себя в жертву нашей любви. И я готова ко всему, как и вы. Помните, вы сказали, что ради любимого можно пойти на все. Я…я хочу всю жизнь быть с вами. Если захотите, буду вашей женой, любовницей. Мне все равно, только с вами. Вы – моя судьба.»

Щеки ее пылали, глаза сияли небесным блеском и искринками слез.

«О, спасибо, спасибо за вашу любовь, за вашу готовность на все, за то, что вы есть на свете!» – говорил Койранский восторженно. Он целовал ее руки, держа в своих, он хотел обнять ее, но не смел: было светло, могли увидеть люди.

Они вошли в лес. Она предложила развести костер. Быстро был собран сушняк, и костер разгорелся.

Койранский, сидя, регулировал огонь, а она подтаскивала сушняк. Неожиданно она подошла к нему сзади, запрокинула его голову и долгим крепким поцелуем обожгла его губы.

Койранский схватил ее в объятия, прижал к себе и целовал, целовал, как одержимый.

«Довольно! Что вы делаете? Я с ума сойду.» – слышал он сквозь хмель нахлынувшей чувственности, «люблю…люблю…твоя»

Треск костра привел его в себя.

Быстро встав, он извинился и стал гасить костер.

А она будто ждала еще его ласк, его поцелуев, закрыла глаза, часто дышала и не поднималась.

«Встаньте, Вера, и простите меня. Я опытнее вас. То, что было, не должно вас оскорбить. Это истинная любовь. Мы еще не переступили волшебной черты, но готовы к этому. Подумайте еще над этим. Я боюсь, что вы не вполне отдаете отчет по своей неопытности. Ведь потом будет поздно. Мы должны раньше обдумать наше будущее. Я жениться могу и хочу иметь вас женой, а не любовницей. Милая, встань, ты уже моя, а я твой перед нашей совестью».

Он подал ей руку и она встала, подошла к нему, поцеловала в губы, взяв его голову обеими руками, и громко сказала:

«Пусть случится неизбежное. Я его не боюсь и вы не бойтесь за меня. Я каяться не буду. Только тебе буду принадлежать или никому! Помните это. И нечего нам обдумывать будущее, только надо устроить твою семью. Идем!»

И она пошла, взяв его за руку.

Прогулки их продолжались еще долго, но Койранский не мог решиться на разрыв с семьей. Вера это чувствовала и не торопила его. Отношения их остановились на полдороге, но каждый день усиливал их связь и мог закончиться тем, чего он инстиктивно боялся, а она наоборот, смело шла к этому.

Приехала Маруся. Она переменила тактику: в ход пошли слезы, заклинания, образумиться ради детей, обещанья утопиться, объяснения в страстной любви и безумная ревность. Она подкарауливала их на улице и здесьже устраивала сцену ревности, дома клялась убить их обоих, плакала до истерики.

Вскоре после возвращения Маруси из Дмитрова, ее сестра Евлампия Дмитриевна, наладившая переписку со своими старшими дочерьми, живущими с отцом в Сибири, получила тревожную телеграмму о смерти старшей дочери и о необходимости возвращения матери домой.

Койранскому удалось быстро похлопотать ей пропуск. И она вернулась в родную семью после почти четырехлетнего отсутствия, в результате которого, кроме разочарований и потери любимой дочери, она ничего не получила для своей личной жизни.

Мало того, связав свою жизнь с беспринципным, аморальным человеком, она встала на путь преступлений, уморив голодом одного младенца и подкинув чужим людям другого.

Бесспорно, в большей степени в этих преступлениях повинен Александр. А он, разделавшись сначала с детьми, а потом с их матерью, завел новую семью, надел одежды святоши и принялся бесчестить других, не щадя и родной матери.

Отъезд сестры был радостью для Маруси, от души жалевшей осиротевшую было семью, так тяжело пострадавшую из-за смерти девочки, заменявшей младшим мать.

В то же время, оставшись без поддержки сестры, Марусю охватила еще большая тревога за целость собственной семьи, за возможную потерю мужа, за его решение ради личного счастья пожертвовать ею и детьми.

В это время, одно за другим, произошли два события: бунт кавалерийской дивизии, рпасположенной в окрестностях Бузулука, и отъезд полка в Среднюю Азию (в Туркестан, как тогда говорили).

Оба эти события сыграли решающую роль в поведении Койранского и в его решении.

Но, независимо от решения, он безумно любил Веру и чувствовал, как нарастала ее любовь к нему.

22. Сапожковщина

С некоторых пор в подразделениях полка, особенно в ротах 1-го батальона, расквартированного в монастыре, на отшибе от города, а также от всего полка, стали замечать посторонних красноармейцев-кавалеристов. Этому ни командный, ни политический состав полка не придавали значения.

Вокруг Бузулука, в больших селах, были расположены полки 11-й кавалерийской дивизии, той самой, с которой полтора года назад Койранский, в составе 6-го стрелкового полка, отходил от Бугуруслана к Самаре.

Штаб дивизии находился в огромном селе Александровка, где, как было известно в полку, была большая кулацкая верхушка.

За полтора года состав дивизии переменился настолько, что Койранский не находил ни одного знакомого в руководящем составе штаба дивизии и полков.

Дивизия, естественно, тяготела к Бузулуку, где она получала все виды снабжения, и Койранскому не раз приходилось встречаться с командиром дивизии, комиссаром, начальником штаба.

Командиром дивизии был Сапожков, бывший офицер-кавалерист старой армии, пользовавшийся большим авторитетом у личного состава дивизии.

Начальник штаба не пользовался таким авторитетом, хотя был знающим и очень популярным в Реввоенсовете Республики. Этой популярностью он и держался.

Начальник Политотдела дивизии был серой, незаметной личностью, и во всем поддерживал командира дивизии. Он настолько разложился, квартируя долго в кулацком селе, что о нем ходили неприличные и невероятные анекдоты среди командного состава, как дивизии, так и полка Койранского.

Комиссаром же запасного полка в то время был Мирошкин, твердый и последовательный большевик. В описываемое время он был на курсах повышения квалификации в Москве.

Ег замещал комиссар 2-го батальона полка Ягупов, малограмотный и чуждый марксизму человек, случайно выдвинутый на политическую работу. И, конечно, никаким влиянием в полку он не пользовался, как и командир полка Аккер, человек как бы посторонний в полку, которым управлял от имени командира помощник его Зубков и адъютант Койранский. Как-то Койранский разговорился в штабе полка с командиром 1-го батальона Барабановым, который жаловался адъютанту, что 1-й батальон, состоящий в большинстве из пойманных дезертиров, очень трудный по воспитанию, разлагается еще кавалеристами и кулаками из Александровки, распространяющими версию, что в Москве будто уже нет Ленина, он уехал за границу, что большевиков всех арестовали и тому подобные нелепицы. Барабанов дополнил, что ни Аккер, ни Ягупов никак не реагировали на его доклад.

В этот же вечер Койранский говорил об этом с командиром полка, уверявшим адъютанта в своей беспомощности что-то предпринять. Койранский посоветовал съездить срочно в Самару для доклада штабу округа. Командир обещал подумать.

Через пару дней к командиру полка явился командир хозяйственной роты Поляков, заявивший, что он был задержан в какой-то деревне разъездами кавалерийской дивизии и доставлен к Сапожкову, командиру дивизии.

Сапожков отпустил его с тем, чтобы он вручил лично своему командиру полка пакет очень срочный и нужный.

Койранского в это время в полку не было: он был увлечен своим новым чувством и проводил вечер с Дудиной.

На следующее утро командир полка, не уведомляя его о причинах, приказал адъютанту полка созвать на 18 часов весь без исключения командный, административный и политический состав полка на собрание. На этом собрании был зачитан ультиматум Сапожкова: немедленно присоединиться к его дивизии, под именем дивизии «Правда», которая берет на себя обязанность овладеть Бузулуком, арестовать всех коммунистов и с этой же целью двинуться на Самару, а отуда на Москву.

Цель дивизии «Правда» установить Советскую власть без большевиков. Если командование полка не согласится перейти на его сторону, весь командный и политический состав будет расстрелян.

Этот ультиматум читал и разьяснения давал секретарь партийной организации полка, командир 5-й роты Ремарчук.

Он заявил, что полку ничего другого не остается, как присоединиться к дивизии «Правда».

Ни командир полка, ни его помощники, ни комиссар Ягупов не выступили. Койранский ждал, что скажут коммунисты. Но те молчали.

Когда молчание очень затянулось, выступил беспартийный командир 1-го батальона Барабанов, сказавший, что стыдно то, что предлагает Ремарчук, что, по его мнению, надо немедленно снестись по прямому проводу со штабом округа и просить выслать воинские части, так как полк почти не боеспособен, как запасный, и сам усмирить мятеж не может.

«Не являйся теперь в батальон!» – дерзко крикнул ему комиссар 1-го батальона Кривенко.

Возмущенный всем слышанным, стал говорить Койранский. Он знал, какой вес он имеет среди командного состава полка.

Прежде всего Койранский выразил удивление нейтральной позицией командования полка, командира, его помощников и комиссара. Он также выразил негодование изменой Ремарчука и предложил немедленно арестовать его и отправить в Самару; полк должен драться, защищать Бузулук до подхода помощи из Самары. Он далее предложил:

«Необходимо немедленно, этой же ночью, составить план обороны города и утром приказом по полку сообщить его во все подразделения полка. Город объявить на военном положении, снесясь немедленно с гражданскими властями».

«Кто будет составлять план обороны?» – спросил командир полка.

«Вы и ваши помощники!» – без околичностей напомнил Койранский командиру полка его прямые обязанности.

«Кто будет докладывать в штаб округа?» – спросил Барабанов.

«Кого назначит комполка», выразил свое мнение Койранский.

«Адъютанту поручить, только адъютанту!» – единодушно потребовал командный состав полка.

Но такого приказания Койранский не получил, никто в этот вечер не был назначен.

Собрание продолжалось до 23 часов, не приняв никакого решения.

Когда стали расходиться, Ремарчук подошел к Койранскому и, угрожая наганом, крикнул в самое его ухо:

«Попробуй позвонить, как собаку пристрелю!»

Койранский ушел в свой кабинет, заперся там, чтобы наметить план своих собственных действий.

Через час, в сопровождении вызванной им охраны из пулеметной команды 1-го батальона во главе с начальником команды Пигулевским, Койранский встретился с секретарями Укома и с председателем Уисполкома.

Уведомив их обо всем, Койранский просил снестись с Самарой и заверил, что полк будет защищать город и защитит, чего бы это ни стоило. После этого Койранский зашел домой, предупредил, что ночью будет работать в штабе.

Маруся отнеслась к этому с недоверием и с ядовитым смехом сказала:

«Знаю я, в каком штабе ты будешь! У Дудиной будешь ночевать! Вот до чего уже дошло!»

Койранский не стал препираться. У него не было времени. На улице ждала охрана и ночь уже подходила к концу, а надо было к утру дать командиру полка на подпись боевой приказ, так как он хорошо знал, что план обороны города командование составлять не будет.

И он с Пигулевским и со своим помощником Смирновым засели за план. Но приказа они составить не успели: ему доложили, что с 6 часов утра в город по радиальным дорогам двигаются кавалерийские полки.

Розыски командира полка и его помощников не дали результатов, а через некоторое время командир хозяйственной роты Поляков сообщил, что Аккер, Зубков и Муран ночью явились в хозроту, приказали заложть командирскую пролетку и тут же куда-то уехали, никому не сказав куда.

Койранский самовольно принял на себя командование обороной города. Он вызвал комсостав 2-го и 3-го батальонов и дал им боевое задание, согласно разработанному ночью плану, разъяснив задачу по карте. Самое ответственное задание получила учебная команда или полковая школа, как ее тогда именовали по штату.

При приближении кавалерии к городу, 1-й батальон вышел из монастыря и устремился навстречу сапожковцам.

Это облегчало оборону города, внушая надежду, что дезертиры внесут дезорганизацию в ряды бунтовщиков.

К 10 часам началось сражение.

Командный состав 1-го батальона, младший и средний, не пошел с дезертирами. Он составил отряд прикрытия штаба обороны и охраны связи его с боевыми участками.

В 11 часов были выбиты с позиций и стали отступать в город части 2-го батальона. Они не выдержали артиллерийского огня. При отступлении их смяла кавалерия и на их плечах ворвалась в предместье города, где их задержали пулеметы полковой школы.

Части 2-го батальона бежали к позициям 3-го батальона и увлекли в город и этот батальон, обнажив фланг и тыл полковой школы.

У Койранского в качестве резерва были хозяйственная рота, рота связи и команда прикрытия.

Этот резерв был направлен туда, где обнажился фланг и тыл полковой школы. Однако через 15 минут он был рассеян сильным артиллерийским и пулеметным огнем противника, а через полчаса полковая школа была окружена сапожковцами и положила оружие, Она была отведена в тюрьму. Сапожковцы перенесли артогонь в центр города и снаряды и снаряды стали ложиться около штаба обороны.

Надо было позаботиться об отходе штаба. Часть писарей (большинство разбежалось), несколько связистов и не растерявшихся командиров и красноармейцев, всего 42 человека, под командованием Койранского, вышли из штаба, намереваясь прорваться из города в южной его части и выйти к железной дороге Бузулук – Самара.

Все были вооружены винтовками, с солидным запасом патронов.

Почти у выхода из города сапожковцы сообразили, что это за отряд отходит из города, и стали окружать его в кавалерийском строю. Огонь пачками отбросил кавалеристов. Их было до двух зскадронов, но они не спешились, а продолжали наседать на отряд Койранского, который, стреляя, медленно отходил, а потом, уже за городом, используя канаву, залег и открыл опять пачечный огонь. Противник, неся большие потери, остановился.

Очевидно трусость заставила его бросить своих раненых и умчаться в город.

Койранский поднял отряд и спешно, переведя его на другую, тоже открытую со всех сторон дорогу, повел на юго-запад.

Отойдя уже около четырех километров, он столкнулся с офицерским разъездом мятежников и заставил его лечь. Разъезд был из трех человек, вдруг раздался женский и как-будто знакомый, голос:

«Мы сдаемся! Не стреляйте! Я брошу винтовку и наган и пойду к вам».

И один человек, действительно без оружия, направился к отряду, но он был тут же скошен пулей своих товарищей, которые, воспользовавшись прекращением огня со стороны отряда Койранского, вскочили на коней и галопом ускакали в город.

Подойдя к убитому, Койранский опознал в нем старую знакомую-польку Косаковскую, одетую красноармейцем.

Но надо было уходить и опять менять направление.

К вечеру отряд, имея только одного легко раненого в руку, остановился на огородах большого села и здесь заночевал.

В его составе были случайные люди. Они пристали к отряду, не разобравшись в обстановке. Один из таких, помощник командира 8-й роты Афанасьев, ночью затеял ссору с Койранским.

«По какому праву вы нас вывели из города, когда весь полк остался в городе? Чье это приказание? Командование полка в городе, а вы, узурпировав его права, удираете от призрачного противника и заставляете нас драться со своими же. Судить вас надо за это!»

Сперва шопотом, потом все громче, Афанасьев кричал в каком-то исступлении.

Койранский понимал, что трусость заставляет Афанасьева бунтовать.

Афанасьева поддержали многие красноармейцы.

А когда Афанасьев крикнул:

«Вот они бывшие офицеры что делают!» – Койранский приказал:

«Кто согласен с Афанасьевым, марш в город! Я не припятствую. У меня в отряде изменникам советской власти не место!»

Поднялись и ушли 23 человека.

У Койранского осталось 19. С такими силами нечего было и думать держаться вблизи города, чтобы тревожить бунтовщиков и поддерживать дух жителей, как раньше предполагал Койранский.

Надо было отходить от города и держаться вблизи железной дороги, чтобы присоединиться к тем силам, которые, в чем ни капельки не сомневался Койранский, будут посланы для подавления мятежа.

Утром определилось, где отряд находится.

У подхода к селу увидели большое озеро. Решили искупаться, освежиться. Кто купался, кто просто умывался.

Озеро было широкое и большое. Чтобы попасть в село, нужно было обогнуть озеро, сделав не менее пяти километров, переправы же через озеро не было.

Койранский решил не заходить в село, продовольствие раздобыть на железной дороге, хотя все были ужасно голодны – почти двое суток ничего не ели.

Кроме того, ни у кого не было шинелей, все были в летней форме.

Койранский разглядывал карту и уже готовился отдать команду двигаться в лес, который был не дальше трех верст, как увидал, что на другой стороне озера к берегу подьехала коляска. Командирская – сомневаться было нечего.

Из коляски вышли Аккер, Зубков, Муран и красвноармеец Мизингалеев, конюх комполка, все пошли к воде.

И неожиданно увидали Койранского и его команду.

Зубков и Муран сейчас же укрылись за коляской, очевидно, стыдясь и не желая встречаться с людьми полка.

Аккер помахал рукой Койранскому и громко крикнул:

«Ложись гусь на сковородку, да поджаривайся!»

Утренний прозрачный воздух хорошо передал «боевой клич» командира полка.

Койранский знаками поманил командира на свою сторону. Тот ничего не ответил.

И тут же коляска отъехала от озера по направлению к селу.

А отряд Койранского вошел в лес, считая, что он хорошо укрывает его от возможного здесь противника.

Действительно, первый день в лесу был удачным: встречавшиеся разъезды Сапожкова не вступали в перестрелку, исчезая на перпендикулярных просеках, которые были прямыми, как стрела, и поэтому хорошо просматривались издалека.

Было много встреч с отдельными группами дезертиров, удиравших в свои родные места.

Дезертиров Койранский не трогал, но отбирал у них оружие, патроны и продовольствие, главным образом хлеб, и махорку, так как все люди отряда изголодались по куреву пожалуй больше, чем без хлеба.

Так продолжалось два дня. Отряд все ближе приближался к железной дороге. В конце второго дня уже явственно слышались гудки паровозов и перестукиванье колес идущих поездов.

В ночь на третьи сутки отряд вплотную подошел к железной дороге. 2–3 версты отделяли от нее.

К 23 часам нашли лесную сторожку. Лесник, увидя красноармейцев, убежал. Женщины безбоязненно рассказали о бунтовщиках и о их появлении несколько раз в день.

Они дали возможность обсушиться, так как весь второй день похода шел дождь и люди промокли до нитки.

Женщины дали отряду пшенной крупы, соли, немного картошки, а сало было отобрано у дезертиров. Сварили военно-полевую кашицу, подкрепились. Разыскали волов и запрягли их в сенные возы, сели и мальчишка лет 14–15 повел отряд к разъезду «Лес».

Подъезжая, услышали громкие крики и смех, увидели зарево костра. Отпустив воловий транспорт, вышли к костру, вокруг которого сидели лесорубы. Они не испугались подошедших военных.

«Наши!» – единогласно признали эти люди. Оказалось, они живут здесь же, в вагонах, стоящих в тупике.

О мятеже они знали и рассказали, что разъезд «Лес» занят бунтовщиками. По их словам, мятежников не больше полсотни. Пьют немилосердно, грабят жителей в поселке, уже вызвали озлобление против себя.