С утра до вечера

На этом продавец и покупатель разошлись.

Сделка еще не была совершена, но тяжело было на душе Койранского, как будто он сделал какую-то подлость.

Он раздумывал: «Деньги и любовь! Пусть я ее не люблю, она для меня развлечение от скуки. Но она любит, и я, как Иуда, за деньги хочу продать ее любовь и счастье».

С этой мыслью он провел почти весь следующий день. Ему было так тяжело, что он был груб с женой брата, как с виновницей своего подлого решения. И после обеда, оставшись с ней в столовой вдвоем, бросил ей:

«Вы настроили Кузнецова против меня. Его деньгами хотите купить меня? Я не продаюсь, знайте!»

И созрело новое решение: бросить его деньги в харю Кузнецова. Они сошлись, когда чуть стало смеркаться. Зашли за стог. Кузнецов вынул из-за пазухи пакет, протянул Койранскому, сказал: «Три тыщи катьками и вексель. Пересчитай и давай расписку».

Койранский взял пакет и неожиданно бросил его в лицо Кузнецова, с криком:

«Ах ты, жидомор! Любовь хотел за деньги купить! Меня купить? Сдохнешь, а не купишь»!

Громкий радостный смех Евгении был ответом на крик Койранского.

«Иди, говорит, Евгения, посмотри, как твой скубент будет тебя продавать! Ха-ха-ха! Вижу, хозяин ваш полный конфуз. Спасибо, барин, за верную любовь твою. Я за нее отплачу тебе втрое!»

И она скрылась в темноте.

Кузнецов постоял и каким-то писклявым голосом пригрозил:

«Постой, сукин сын! Я тебе почищу рожу!» – и тоже пошел в темноту.

В этот вечер Койранский до утра пробыл с Евгенией на сеновале.

Этот случай испугал Койранского и заставил понять, по какой скользкой дорожке он катится: был на полпути к подлости! Как бы он презирал себя, если бы совершилась его сделка с богачом. Он удержался на краю пропасти, но душевное состояние его, несмотря на развлечение и горячую любовь Евгении, оставалось очень тяжелым. В его основе прежде всего были пустота и духовная неудовлетворенность: любовь Евгении ничего не давала для духовной жизни Койранского, наоборот, усиливала эту пустоту.

Мучимый ею, он искал выход и не находил.

Как-то, оставшись дома один, он передал, по привычке, свою тоску бумаге написав стихотворение, первое стихотворение в доме брата, хорошо запомнившееся ему. В нем точно передано его душевное состояние, как он понимал его, состояние, так угнетавшее его:

«Уж двадцать лет минуло,А я живу, как крот,Душа моя уснула,Боюсь, совсем замрет!Темно на горизонте,Кругом нет ни души,Не греет верой солнцеВ завидовской глуши.Лишь мозг молчать не может,Лишь Муза восстаетИ память чуть тревожит,Забыться не дает!»

Когда Койранский писал это стихотворение, он не подозревал, насколько еще ухудшится его состояние в дальнейшем.

После дерзкого столкновения с Кузнецовым прошло несколько дней. Неожиданно Евгения перестала приходить на свидания. Койранского это тревожило.

В одну темную-темную ночь он вышел из дома и медленно побрел вдоль улицы пристанционного поселка.

Он уже миновал поселок, шел по дороге дальше, думая свою невеселую думу о домашней ссоре с Марусей, не разговаривавшей с ним давно, о своем трудном положении в семье и о невозможности из-за отсутствия денег разорвать паутину, связывавшую его, об Евгении, так неожиданно пропавшей.

Вдруг он услышал поспешные шаги по мерзлой дороге. Он повернул назад, чтобы видеть того, кто идет, и столкнулся в темноте с Евгенией.

«Я знала, барин, что это ты. Чай серчаешь, что не выходила к тебе последние ночки. Боюсь я за тебя! Ох, как боюсь! Хозяин сказывал мне, чтобы я бросила тебя. А если не брошу, решит тебя жизни. А он отчаянный! У него всяких прихлебаев, знаешь сколько?! Любой за бутылку вина уберет тебя! И никто не узнает. А ты еще ходишь по таким вот темным местам. И удумала я: надо нам проститься. Не хочу, чтобы из-за меня ты свою молодую жизнь отдал. Люблю я тебя, мой ненаглядный! Но я не имею права подводить тебя под грех!» – взволнованно говорила женщина. И под конец заплпкала.

Койранский стал уверять ее, что никто ничего ему не сделает, что Кузнецов на испуг их хочет взять.

Но Евгения была непреклонна:

«Если ты сгинешь, как же мне жить тогда? Нет, барин, забудь меня. Я уже старуха, а ты молодехонький. И что тебе в любви дурной бабы-мужички? Сегодня и простимся. Дай я тебя расцелую на последях!» – и она прижалась к нему, целовала его губы и руки, шепча: «любый мой, бесценный! Прощай, не помни на мне обид своих! Только знай, что хозяина или кого другого, я к себе после тебя не допущу. До смерти буду помнить наши счастливые ночки!»

Она плакала и причитала, целовала и плакала. Лицо Койранского было мокрое от ее слез.

Потом она вытащила что-то завернутое в тряпку из внутреннего кармана пальто и вложила в руку Койранского.

«Возьми это от меня на память, на счастье. Это образ святой Евгении. Он будет беречь тебя от напастей и указывать тебе правильную дорогу. С ним ты найдешь свое счастье. Будь счастлив, мой ненаглядный. Спасибо тебе за мое короткое счастье. Оно было короткое, но полное, лучшего в жизни, верно, не бывает, говорила Евгения. Потом она прижалась к нему, страстно прильнула к его губам, затем оттолкнула и попросила:

«Иди, барин, домой. Один иди. А я невдалеке буду следить, чтобы кто не тронул. Иди эже! Чего стоишь? Ну, иди!»

Койранский пошел, меняя скорость, прислушивался, но шагов за спиной не слышал. Останавливаясь, он вглядывался в темноту, но никого не видел.

Так закончился его короткий роман.

Он еще несколько раз днем издали видел Евгению, видел как она делала вид, будто не замечает его, а сама не спускала с него глаз, когда он отворачивался.

Потом, перед Новым годом, она исчезла. Как говорил лесник, уехала не то в Тверь, не то в Москву.

И домашние дела были из рук вон плохи. Маруся дулась, брат тоже. Было ясно, что все из-за Евгении и из-за грубости по отношению к жене брата, в запальчивости брошенной ей Койранским.

Он терпеливо ждал, чем это разрешится. Он знал, что так жить нельзя. Извиняться не хотелось, а нарыв должен лопнуть.

5. Опять деньги

Кризис разрешился скорее, чем можно было ожидать, и разрешился вовсе не так, как думал Койранский.

Из разговоров супругов Койранский узнал, что пришло письмо от сестры Маруси и ее брата, живших в Сибири, в котором они извещали, что умер их дядя, вяземский помещик, оставив после себя имение. Законных наследников осталось трое: брат Маруси, Михаил, и два брата Юшеновы, племянники умершего от другой сестры.

Брат и сестра Маруси просили Александра взять введенье дела о наследстве.

Александр съездил на место, увиделся с двумя другими наследниками, которые также доверили ему вести дело в суде.

Когда все доверенности были собраны, он вчинил иск в Смоленском окружном суде и поручил следить за ходом дела специально нанятому адвокату.

Александр рассказывал, что имение после его продажи должно дать не менее 60 тысяч рублей, а по уплате всех расходов, 50–45 тысяч. Маруся откровенно радовалась за брата. А муж говорил ей: «Мишка – пьяница. Он все пропьет. Дам ему немного, а остальное себе возьму. Договора – то с ним нет, только доверенность. Сколько захочу, столько ему и дам».

Маруся горячо возражала:

«Это же мой родной брат! Ты моего брата хочешь ограбить! Стыдись!»

Эти и подобные им разговоры Александр возобновлял ежедневно в присутствии Вячки.

Раз даже он обратился к нему за поддержкой:

«Как ты думаешь? Только возьми в резон, что Мишке денег давать нельзя, пропьет! ОН же пьянчуга!»

«Я с тобой не согласен», ответил Вячка и продолжил:

«Деньги эти не твои, и ты не имеешь права на них. И тебе нет дела, как использует их наследник. Он может пропить, может отдать их сестре, у которой живет. И я понимаю, как неприятно Марусе твое намеренье взять деньги ее брата себе. Это будут краденые деньги!»

«Мало ты смыслишь в этих делах, молод еще! По бабам ходить ты горазд, а тут не поймешь. Уж я разберусь сам!» – ответил Александр. Койранский пожал плечами и вышел в другую комнату.

На другой день разговор о деньгах вновь велся с прежним азартом. Вячка молчал, не желая получать оплеухи, подобной вчерашней.

«Ради меня, уважая меня, ты не должен этого делать. Помнишь как ты добивался моей руки? Пулю хотел в лоб пустить! Забыл? А теперь меня в грош не ставишь!» – говорила Маруся.

Она получила такой ответ, который разорвал даже ту небольшую общность, какая была между ею и мужем.

«Мне предстояло после окончания института ехать в деревню, и нужна была жена. Ты упиралась, и я тебя припугнул пулей, чтобы ты согласилась. Это твоя сестра меня научила. А если бы не пошла ты, я сошелся бы с твоей сестрой и увез ее в деревню. Мне было все равно!»

Маруся зарыдала. Вячка не выдержал и сказал Александру:

«Ты шутишь, конечно, брат! Ну, скажи ей, что ты пошутил».

«Не твое дело!» – был его ответ.

«Как ты мог серьезно такое сказать жене, матери твоих детей?! Это же такое оскорбление!» – опять вступился Вячка за справедливость.

«Молчи, не суйся, куда тебя не просят!» – бросил ему брат.

«Я уйду от тебя, я не могу больше с тобой жить», рыдая сказала ему жена.

А он рассмеялся и небрежно бросил ей:

«Никуда ты не уйдешь, некуда тебе идти! А уйдешь, выпишу твою сестру и буду с ней жить. Подумаешь, сгрозила!»

Маруся убежала в спальню. Койранский тоже ушел, сначала в другую комнату, а потом на улицу.

Ему было так больно за обиженную маленькую женщину, чья жизнь была изуродована, растоптана, а теперь еще и оплевана!

Потом как будто вновь в семье наступила тишина. Чувствовалось, что Александр извинился перед женой.

И с Вячкой Маруся стала другой: внимательной, сердечной, благодарной за его справедливость. Она говорила ему:

«Я ему не простила и никогда не прощу! Ненавижу этого негодяя, хоть он тебе и брат. Смертельно ненавижу! Уйду от него! Посмотрим кто кого!»

Вячка не задумывался над сказанным. Ему казалось, что это говорит еще не прошедшая обида.

Воспользовавшись хорошим отношением к нему жены брата, он попросил у нее денег взаймы, хоть сто рублей, чтобы обосноваться в Москве.

«Ты хочешь от нас уехать?» – с ужасом крикнула Маруся.

Он кивнул.

«Если ты уедешь, может случиться трагедия. Я убью его. Только ты, ты один поддерживаешь меня. А без тебя я совсем буду одна! И дети тоже. Они тебя любят! Какой он им отец, этот нравственный и физический урод! Я прошу тебя, не уезжай. Я знаю, что и тебе он неприятен. Но я буду настаивать разъехаться с ним. Я настою! Ну, прошу тебя!» – с мольбой и со слезами на глазах упрашивала она.

Вячка Койранский, хоть и пережил много ударов в своей короткой жизни, но не растерял присущих юности жалости и добросердечия. Он вздохнул и коротко казал: «Хорошо!»

Потянулись дни, отравленные взаимной ненавистью жены и мужа, которой они не могли скрыть даже от детей.

Но Вячка старался отвлечь детей от ненормальных отношений родителей.

Он хотел и Марусю успокоить, внушая ей, что она преувеличивает ссору с мужем, что он погорячился и в запальчивости наговорил ей разных оскорблений, а сам теперь жалеет, что все, в конце концов, сгладится и жизнь пойдет по-старому.

«нет, я не хочу старой жизни! Я ненавижу его! Не выношу вида его. Буду требовать разъехаться!» – непримиримо настаивала Маруся.

Это были дни, непосредственно следовавшие за окончанием романа с Евгенией, и Вячка проводил вечера либо дома за разговором с Марусей, либо на прогулках с нею.

Его брат чувствовал, конечно, сближение Вячки с его женой и отчужденность обоих от него. Он пытался примириться с братом и одновременно внушить ему недоверье к жене.

Он говорил, как она вешалась на шею какому-то Пашкову, как искала с кем бы наставить ему рога, и другие разные гадости.

Вячка не верил ему. А раз Александр сказал:

«Знаешь, что она мне сказала сегодня? С любым мужиком сойдусь, только бы тебе отплатить за то зло, что причинил мне! Вызывай тогда сестру!»

Вячка и брата успокаивал тем, что у обоих обида еще не прошла и она выбрасывает с языка такое, чего потом им стыдно будет; и он сделался посредником: обе стороны жаловались ему друг на друга и друг о друге говорили нелестное.

Брат Вячки старался чаще уезжать и не ночевать дома. В эти дни было легче, светлее дома.

Уложив детей спать, Маруся вечера проводила с Вячкой, гуляла с ним и слушала его чтенье художественной литературы.

Дети, уходя спать, всегда прощались со своим учителем поцелуями.

Раз, вслед за детьми, когда они уже убежали в спальню, Маруся подошла к Вячке и, смеясь, прошептала:

«А со мной не хочешь проститься?», и страстно обняла его за шею, и замерла в долгом поцелуе.

Она не вышла больше из спальни, как всегда.

Койранский не понял этого жеста, посчитал этот поцелуй за простую шутку и не придал ему никакого значения.

Под утро она пришла к нему, спящему, и отдалась ему.

Сонливость и хмель чувственности заслонили у Вячки понимание происходившего.

«Будешь проклинать меня! Но лучше твое проклятие, чем его лягушачья любовь!»

Эти слова на всю жизнь запомнились Койранскому.

6. Угар

Утром, после случившегося, Вячка пришел в ужас. Случилось непоправимое несчастье. Что делать?

Надо бежать и бежать скорее. Но где взять денег? Все, что он привез, было израсходовано. Куда побежишь без денег?

Оставаться здесь? Оттолкнуть ее, прервать, пока только начало, преступную связь? Надо поговорить с ней, убедить ее.

Днем приехал брат и, чувствуя себя простуженным, отлеживался, не шел в канцелярию.

Маруся избегала взглядов Вячки. Это говорило, что она понимает безобразность происшедшего.

Разговор в этот день не состоялся.

На другой день она предложила ему погулять вечером. Он согласился, надеясь во время прогулки выполнить задуманное.

Они вышли в темноту за калитку парка. Она взяла его под руку и сама начала разговор:

«Я – дрянь! Ты прости меня! Но уже не вернешь прежнего. И я не жалею нисколько. Ты не любишь меня, зато я люблю! Говори же, хочешь меня как женщину?»

Койранский быстро заговорил в ответ:

«К чему это? У тебя – семья. Ты сама не знаешь, что делаешь! И любовь твоя ко мне преступна. Мы обязаны не повторять совершенной ошибки. Я уеду. Если ни ты, ни брат не дадите мне денег, я одолжу у какого-нибудь лесопромышленника, хоть у Квасова, и уеду. Пойми, что иначе мы не можем поступить. Я не хочу разваливать семью брата!»

Маруся несколько раз пыталась перебить Койранского, но настойчиво продолжал говорить. А когда сделал паузу, она зашептала:

«Семью? Семьи у него уже нет. Я с ним жить больше не буду. Он противен мне! Ты меня не жалеешь, его жалеешь! А детей пожалеешь? В тот день, когда ты уедешь, я брошусь под поезд. Дети останутся без матери, ты будешь виноват! Хочешь этого?!»

«Зачем ты говоришь это? Возьми себя в руки. Ты – мать: ради детей обязана жить. Если не хочешь жить с мужем, живите раздельно. Будь благоразумна, не думай о самоубийстве. Обещаешь?» – убеждал Койранский.

«Без тебя не буду жить! Без тебя он не оставит меня. Умоляю тебя, не покидай нас с детьми. Если есть у тебя сердце человеческое, не такое как у твоего брата, останься с нами!» – говорила Маруся, а потом с какой-то внезапной решимостью бросила: «Клянусь, через час после твоего отъезда буду трупом!»

Долго шли молча. Она всхлипывала.

Повернули обратно. Дошли до дома и опять повернули. И так много раз.

Прошел десятичасовой поезд. Они продолжали ходить. Она впереди, он чуть отставая.

Койранский не знал, что ему делать, как убедить Марусю отказаться от самоубийства и от любви к нему, такой неожиданной и ненужной. Он чувствовал, что решение ее броситься под поезд – не слова. Он чувствовал, что эта женщина не только способна на это, но обязательно сделает этот безумный шаг.

Что делать? Что делать? Твердил в уме этот вопрос Койранский. И, наконец, ему пришла мысль, что сейчас решать нельзя, все очень свежо. Надо повременить с решением, дать ей успокоиться, отношениям ее с мужем отстояться, привыкнуть ей к мысли, что он ни под каким видом не будет отвечать на ее любовь.

И он сказал ей:

«Хорошо, Маруся! Я не уеду, Пусть будет так, как ты хочешь. Но связь наша продолжаться не должна. Согласна?»

«Не согласна!» – повернулась она к нему, взяла под руку и зашептала:

«Я не могу! Я хочу принадлежать тебе, ты же уже мой! Все равно, если ты не захочешь со мной жить, я скажу Сашке, что живу с тобой. Ты этого не хочешь? Тогда люби меня, свою любовницу! И я буду молчать. А не хочешь, сейчас приду и скажу ему!»

Положение было безвыходное. А она, несмотря на мороз, остановилась, закинула руки на его шею, целовала и говорила:

«Люблю тебя, хочу тебя! Буду бесстыжей ради тебя! Мне все равно! Только с тобой! Лучше ты убей меня, тогда освободишься от меня».

Она была как помешанная.

Койранский с силой оторвал ее, взял под руку, повел домой. Она покорно шла.

Александр уже спал. Она вошла в спальню, разделась и сейчас же пришла к Койранскому. Ушла от него только под утро.

Связь их продолжалась. Маруся, как одержимая, искала ласк Вячки. В каком-то угаре протекала их жизнь. Он заразился ее невозможной страстью и шел ей навстречу. Они не обращали внимания, видят ли окружающие их отношения. Им было не до этого! Только объятия, только взаимные ласки их интересовали. Оба потеряли голову!

Как-то весной Маруся объявила Вячке, что она беременна.

И это не отрезвило их. Лишь Койранский почувствовал новую ответственность. Он сознавал, что еще теснее теперь связан с Марусей.

В октябре родился ребенок, сын, первый ребенок Койранского. Принесло ли ему радость это событие? Нет, не принесло: он понимал, что ком навертывается и делается все крупнее, что надо ему уходить от этого кома.

И он попросил брата одолжить ему денег для самостоятельной жизни в Москве.

«Не только не дам денег на это, но, если уедешь от нас, перестану считать тебя братом!» – был его ответ.

Он сказал Марусе о желании Вячки уехать. Она, как и раньше, говорила о самоубийстве, она умоляла, плакала, целовала, и опять закружилась у Койранского голова от угара страсти.

Опять без рассуждений, забыв все на свете, забыв приличия и элементарную сдержанность, они отдавались ей бездумно, без оглядки!

7. Малая Бронная

Никакие силы, казалось, не могли развеять их угар!

И разве брат Койранского не видел этого сумасшествия?

Он предпочитал мало бывать дома, закрывать на все глаза. Но было совершенно ясно по его обращению с обоими, что он знает.

Наконец в феврале 14-го года Маруся опять объявила о своей беременности. Одновременно она сказала об этом и мужу.

Через полуоткрытую дверь их спальни Вячка услышал такой разговор: «Опять беременна? От кого? От духа святого?» – иронически спрашивал Александр.

«От твоего брата! Ты хотел сойтись вместо меня с моей сестрой. А я раньше тебя это сделала, стала любовницей твоего брата. Довольно. Больше тебе делать нечего среди нас. Уходи куда-нибудь, оставь нас! Давай на детей, сколько хочешь, я не буду назначать. Будешь приезжать, когда захочешь, чтобы повидать детей, хотя они тебе не очень-то нужны!» – уговаривала Маруся мужа.

Но он не соглашался:

«А ты будешь развратничать с моим братом? Зачем ты развращаешь его? Испортишь его будущую жизнь! Порви с ним, тогда я соглашусь оставить тебя».

«Нет, я с ним не порву, я люблю его. А ты уйдешь от нас. О его будущей жизни не твоя забота. Он сам позаботится о ней», возражала Маруся таким твердым тоном, что даже Вячка изумился.

Александр стал просить ее вновь быть его женой, обещал забыть все, признал свою ошибку в оскорблении ее женских чувств.

Но она осталась непреклонной:

«Я тебе женой никогда не буду! Ненавижу тебя! Жизнь мою загубил, поиздевался надо мной вдоволь! Хватит!»

На следующее утро Александр позвал Вячку в канцелярию и очень вежливо попросил его уехать из его дома сегодня же и дал ему 15 рублей. Вячка не возражал. Он понимал, что вчерашний разговор в спальне сделал все окончательно ясным и что другого ничего ожидать он не мог.

Чтобы уехать, надо было иметь согласие и Маруси. А как его получить? Он пошел на хитрость: он сказал ей, что надо сделать вид, будто их связь закончена, тогда ее муж, как обещал, уедет из семьи. И тогда можно будет Вячке опять приехать.

И Вячка Койранский с 15-ю рублями в кармане получил свободу.

Через час, взяв часть своих вещей, он уехал в Москву.

Прежде всего Койранскому надо было найти жилье, а потом думать, что делать дальше, как жить.

Перед Койранским стояла почти неразрешимая задача.

Оставив вещи в камере хранения, он поехал в те края Москвы, где обычно селились студенты. Он долго ходил по улицам, а было основательно холодно. Нигде никаких объявлений долго не попадалось ему. Наконец, на Малой Бронной на окне одного дома он увидел наклейку. Подойдя, он прочитал такое объявление:

«Здаеца комнатушка об одном окне

За три рубли с кипятком бес койки.

Спросить Макара Андреевича Телятникова».

Койранский долго читал, соображая, что означает «без койки».

Сзади неслышно подошел мужчина, по одежде легковой извозчик. Он положил руку на плечо Койранского и сказал:

«Это я и есть Макар Андреев Телятников. Пошли, скубент, торговаться».

Койранский пошел за ним. Телятников шел нетвердо и от него разило сивухой.

Вошли в кухню, большую, с большой русской печью и изразцовой плиткой. В одном углу стояла одна кровать, в другом – другая. В кухне было очень тепло, даже жарко.

У русской печи стояло на специальной подставке цинковок корыто, над которым нагнулась огромная полуголая жирная женщина с распущенными волосами. Она их мыла.

«Где мать?» – спросил хозяин.

«Маманя сплят на моей коечке», доложила полуобнаженная, бесстыдно повернувшись к отцу и к незнакомому юноше.

Извозчик прошел в комнату и через 2–3 минуты в кухню вышла небольшая полная женщина с елейным выражением лица.

Она сразу обратилась к Койранскому:

«Комнатенка хороша, только без печки. Будешь согревать из кухни, да почаще чаевничать. Чай твой, кипяток наш. Уборка тоже наша и посуда наша, и другие услуги наши. А всего три рубли, да карамели когда девке купишь».

Койранский перебил:

«А койку поставите? На чем же спать?»

Хозяйка пояснила:

«За рупь поставим койку и выдадим подушку с одеялом и с другим припасом».

«Значит, четыре рубля? Хорошо, я беру. Покажите комнату», попросил Койранский.

«Повременить маненько надоть. Сашутка вымоется, пропустит», ответила хозяйка.

Сашутка откликнулась:

«Я живо, маманя! А зачем вы берете опять такого махонького постояльца! Куда мне?»

«Дурра дурра и есть», отпечатала мать.

А для Койранского пища для новых размышлений.

Сашутка отодвинула корыто и за ним оказалась маленькая дверь. Войдя в комнату, Койранский увидел, что кровать стоит, покрытая ватным одеялом, с подушкой и чистой наволочкой. В комнате было прохладно. Но Койранский не испугался холода, да и искать другую комнату ему уже расхотелось. Он объявил:

«Вещи привезу завтра утром, а сейчас пойду чего-нибудь куплю поесть, а вы чайничек приготовьте».

Так Койранский поселился в Москве.

Хозяин был пьяница, каждый день приходил пьяный, иногда стегал вожжами мать и дочь. Те стояли смирно.

«Для острастки!» – объяснял он Койранскому.

Сашутка ростом была чуть поменьше сажени и с добрый аршин в диаметре. Чтобы ее обнять, надо было бы руки удлинить по крайней мере вдвое. Рыжая, с огромными веснушками, с маленьким носом и с огромным ртом, она производила отталкивающее впечатление. А глаза, как плошки, пугали каким-то мрачным огнем.

Но голос и смех ее не соответствовали наружности: были приятны и даже красивы, пока не видишь хозяйки их.

Она заявилась с утра в незапиравшуюсю комнату Койранского без всякого предупреждения, села к нему на кровать и объвила, что будет убирать его комнату, застилать койку, мыть его посуду.

«Со мной будешь иметь дело, махонькай», говорила она ему.

Она вышла было, а потом опять неожиданно пришла, увидела, что он натягивает брюки, и без ложной скромности стала наблюдать за этой операцией.

Койранский стал систематически посещать лекции в университете, а по вечерам заниматься, благо Сашутка старалась к его приходу нагреть комнату, держа открытой дверь в кухню.

Но спокойствия не знала душа Койранского. Деньги быстро таяли. Как он будет жить дальше? Питанье обходилось в день около тридцати копеек, иногда и подороже.

Нужно было, по указанию хозяина, купить для него полбутылки вина, хозяке – фунт рожков, а Сашутке – фунт карамели. И через неделю у Койранского была уже только половина полученных от брата денег, а через две – оставалась четверть.