С утра до вечера

Но работать приходилось урывками, так как его ежедневные свидания с Бельской, а также два урока, дававших ему хорошее материальное подспорье, требовали много времени. А его оставалось так мало, что готовить уроки приходилось исключительно ночью, в ущерб сну.

Только в первых числах марта сатира была окончательно готова. Вместе с братом было найдено заглавие: «Пани и хлопы».

Брат надеялся отправить ее куда-то в печать.

И вдруг в марте произошло событие, потрясшее Вячку неожиданностью и драматизмом.

В одно из воскресений Койранский с братом днем провожали на поезд жену брата, уезжавшую в Б., к родителям, на предстоящие пасхальные праздники.

На вокзале брата отозвал в сторону кто-то неизвестный и о чем-то говорил ему. Брат, как Вячка заметил, вернулся к жене и к нему взволнованным. Однако, он ничего не рассказывал.

Когда поезд отошел, брат позвал Вячку в ресторан, недалеко от вокзала, и, оставшись за столиком вдвоем, начал разговор, открывший Вячке глаза на многое, чего он долго не понимал.

«Я на тебя надеюсь», начал он, «как на самого себя, но так как то, о чем я тебе скажу, касается многих, я прошу тебя дать честное слово, что ни самому близкому другу, ни любимой девушке, не скажешь того, что я вынужден тебе сказать».

Вячка, конечно, поспешил дать клятву, что никто никогда не узнает того, что будет ему доверено.

И тогда Иван поведал младшему брату, что он состоит в социал-демократической партии и ведет по ее заданию революционную работу. На него уже пало подозрение, но, благодаря осмотрительности, строгой конспирации и образу жизни, ему удавалось оставаться на свободе, хотя его уже дважды арестовывали, но с извиненьями быстро отпускали.

Теперь, очевидно, у них в почтамте завелся шпик, еще не открытый. Сейчас на вокзале ему сказали, что у него намечено произвести на квартире обыск и что за его квартирой уже следит охранка. Нужно вынести кое-какие материалы, но за ним и за всеми входящими в квартиру следят. Эти материалы хранились у него, как бывшего вне подозрений. И брат резюмировал:

«Только ты без всяких подозрений можешь это сделать, унести в гимназию, где у тебя их возьмет специальный человек. Берешься?»

Вячка, не задумываясь, согласился.

Было условлено, что в определенный день на большой перемене Вячка выйдет в писчебумажный магазин, на улице графа Берга, где когда-то работала покойная Казя, со свертком, который надо передать.

К нему подойдет дама и по-польски скажет: «Добрый день, пане Константин». Он должен быстро отдать ей сверток и отвернуться к прилавку. Через несколько минут он может спокойно уйти из магазина.

Это было проделано на другой день.

И вечером этого же дня было сожжено в кухонной плите много бумаг, особенно тонких, папиросных, на которых, оказывается, тайнописью были написаны секретные поручения.

«И стихотворенья твои нужно сжечь, братишка, чтобы не было никаких подозрений», сказал Иван.

До слез было жалко Вячке уничтожать свои творенья, особенно жалко сатиру, только что законченную.

Но делать было нечего, пришлось покориться.

К обыску квартира приготовилась, а обыска-то и не было.

Лишь через десять дней, в пять часов утра, явились три жандарма, из них один офицер. Они предъявили приказ о производстве обыска.

Понятыми были кухарка и Вячка.

Трудно передать, что представляла квартира после обыска! Все было перевернуто верх дном, белье и платья валялись брошенными на пол, книги тоже, ящики стола и платяного шкафа опрокинутыми лежали в прихожей. Одним словом, эта картина напоминала Вячке еврейский погром, который он видел в 1905 году.

Обыск ничего не дал, но офицер предложил Ивану одеться, так как он был полуодет со сна, и отправиться с ним.

Уходя, брат взглянул на Вячку, пожал ему руку и громко сказал:

«Не беспокойся! Скоро вернусь!»

После ухода брата Вячка вместе с кухаркой стали приводить квартиру в порядок. Но скоро женщина закапризничала и ушла.

Вячка возился один до обеда. В гимназию он в этот день не ходил. А обедать пошел к Ивановым, сослуживцам брата. Муж и жена Ивановы оба были почтовиками, и часто бывали у брата, составляя партию игры в винт.

Они знали об аресте Ивана, а подробности передал им Вячка.

Позже оказалось, что Иванова-жена тоже состояла в с-д партии.

Через два дня вечером, прийдя с урока, Вячка нашел дома брата Ивана. Он мирно беседовал с Ивановой.

Никаких улик, кроме доноса, у жандармов не было, и им опять пришлось извиняться перед чиновным революционером.

Но еще долго можно было наблюдать, как за братом, куда бы он не пошел, плетется унылая фигура агента.

17. Счастье

Итак, в третий раз Вячка Койранский вынужден был предать огню то, что составляло часть его души, самое дорогое и самое родное! Никто-никто, кроме брата Ивана, не читал сожженных произведений, никто, даже Бельская, не разделяя с ним его поэтических дум, его сожалений и восторгов.

Теперь, когда все было сожжено, сказать о своем призвании Евгении Николаевне уже нельзя. Нельзя и сказать о сожжении, так как оно связано с революционной работе брата, а о ней он не имеет права говорить.

Но в ближайшее воскресение Бельская заметила грустное настроение Вячки и спросила его, отчего он, всегда бодрый и веселый, не в себе? И Вячка открылся ей, а сожжение объяснил требованием брата, который не хочет, что бы в его квартире хранились не дозволенные цензурой стихи. Бельская обрадовалась признанью Койранского. Она воскликнула:

«Я знала, я знала, что вы особенный! Мне всегда вы казались талантливым!»

Мать пресекла восторг дочери. Она пожала плечами и проскрипела:

«Ты же не читала его произведений, к чему же радоваться? Они могли и не быть, а если и были, не значит, что ими надо восторгаться!»

Когда Койранский уже ушел от Бельских, его нагнала Евгения Николаевна, взяла под руку и попросила:

«Вы не обижайтесь на маму. Я уверена в таланте вашем. Я и раньше думала, что вы необыкновенный. Вы верьте мне, Койранский!»

«Я вам верю, я знаю, что вы любите меня. Но мне так тяжела ваша недоступность. Почему ваша любовь такая холодная?» – перешел Койранский на другую тему.

Бельская молчала. И он молчал. Так они шли вперед, думая, она над заданным вопросом, он – над тем, почему она молчит.

Наконец, она каким-то сдавленным голосом сказала:

«Вы думаете, я не хочу других отношений? Разве я – камень? Но мы не имеем права забывать свое положение, оно ведь обязывает!»

«Так, наверное, сказала мама?» – иронически воскликнул Койранский. Она опять молчала. Койранский продолжал:

«А вы полюбили вопреки маме! Кого полюбили? Мама вам не сказала, что я мальчишка, молокосос? А я, знаете, какой мальчишка? Я – огонь и мне надо гореть в любви, мне много надо от вас: я хочу владеть душой вашей безраздельно. Только тогда я вам отдам всего себя. Я хочу, чтобы вы отдали мне свою страсть без оглядки на маму! Я же еще не видел, что вы – женщина, не видел вашей женской нежности. Или у вас ее нет? Мне больно говорить это вам. Но я молчать больше не могу, ваша холодность мучает меня! Скажи же, родная, когда мы возьмем свое счастье, не спрашивая маму.»

После небольшой паузы Бельская ответила:

«Мне, кажется, что возражений не будет, если мы обвенчаемся сейчас же после экзаменов. Уже скоро! Я так мечтаю об этом! И тогда вы убедитесь, что у меня много нежности для вас найдется!»

Она вдруг забежала в ворота, мимо которых они шли, и позвала его. Он пошел за ней. Она остановилась, обняла его за шею и крепко поцеловала в губы.

«Это вам аванс, чтобы не думали, что я ледышка!» – смеясь, тихо сказала она.

А когда они уже шли по направлению к дому, она пригрозила:

«Вы еще узнаете меня!»

Новое чувство овладело Койранским, совсем непохожее на пережитое. Оно выражалось не только в восторге любви, оно было не такое легкое! Оно состояло в огромной вечной тяге к любимой, какого-то влияния ее присутствия на его сознанье, на все душевное состояние. Без нее чувствовалось половинчатость, неполность существования. Счастьем были не только ее ласки, ее взгляд, но и само ее присутствие.

Ее голос, слышимый издалека, вызывал в нем волнение, а шаги ее, которые он мог отличить от всяких других, приближаясь, рождали в нем трепет.

Он жаждал ее, как усталый и жаждущий путник жаждет напиться! «Еще три месяца! Подожди еще три месяца, и она будет твоя!» – уговаривал себя нетерпеливый Вячка.

18. Новый удар

Миновали пасхальные каникулы. Вячка не уезжал из Варшавы: он не мог не видеть Бельскую.

Под предлогом подготовки к экзаменам на аттестат зрелости он остался в Варшаве и каждый день видел ее, назначая местом встречи чаще всего площадь у церкви гвардейского Литовского полка, откуда они под покровом темноты уходили куда-нибудь подальше: в Лазенковский парк или в Бельведер, парк при королевском дворце, куда желающие проникали через всегда открытую служебную калитку.

Настал май, такой дивный в вечерней Варшаве, и с ним пришли экзамены на аттестат зрелости.

Койранский усиленно занимался перед каждым экзаменом, а по вечерам обязательно встречался с Бельской.

«Хоть час, да наш!» – говорил он ей.

А она бывала грустная, позволяла себя ласкать, исполняла все его желания. Но грустного настроения объяснить не могла или не хотела.

И вот – последний экзамен, латинский язык.

Преподаватель Уздовский не любил Койранского, и подстроил ему неожиданность: для перевода дал 8-ю книгу Юлия Цезаря, тогда как по программе полагалось переводить только 7 книг.

В 8-ой книге описывается устройство инженерных войск римской армии, а потому в книге было много специальных терминов, которых Койранский перевести не мог. И, несмотря на отличные ответы по другим частям билета, общий балл на экзамене была тройка.

Но и это не огорчило Койранского. Он считал оставшиеся дни до своего счастья.

Еще во время экзаменов Койранский узнал, что вступительные экзамены в Варшавский Политехнический институт в этом году из-за ремонта здания будут весной. И он на другой же день после последнего экзамена в гимназии держал вступительные экзамены на технологический факультет Политехнического Института.

И эти экзамены Койранский сдал хорошо и был принят в институт.

В день выпускного вечера, который состоялся через неделю после получения аттестатов зрелости, Бельская пригласила Койранского к себе, и они рано ушли с вечера.

Оказалось, что матери дома не было, она куда-то ушла.

Молодые люди были одни. Настроение Бельской был очень подавлено, совсем не соответствующее настроению Койранского, который вдохновлялся уже близким счастьем, складывая стихи об их любви, но Бельскую ничто не трогало. Она не хотела объяснить Койранскому в чем дело, сказала, что из размолвки с матерью.

Койранский схватил ее в охапку, посадил к себе на колени, в исступлении целовал ее губы, глаза, шею.

И вдруг она ему сказала на ухо:

«Надо сделать так, чтобы мы больше не разлучались. Сегодня. Сейчас. Она дрожала как в лихорадке.

«Ты с ума сошла!» – спокойно и удивленно возразил он.

«Послезавтра мы обвенчаемся, и счастья нашего мы уж не отдадим никому».

«Но мама…» – начала Бельская.

«И маме не отдадим»! – засмеялся он и как ребенка носил ее на руках, беспрерывно обжигая ее губы своими страстными поцелуями. Потом, боясь за себя, он вытащил ее на улицу, в Лазенки, и там они, тихо перешептываясь, обнявшись, сидели в темной аллее.

Это были последние часы их счастья.

На другой день он пришел к ней утром, как было условлено накануне, надо было определить час их венчанья, чтобы переговорить предварительно со священником.

Она сдержанно поздоровалась и, опустив голову, сказала ему убийственные, никогда не забываемые им слова:

«Мы с мамой уезжаем в Париж и в Ниццу на все лето. Уже заграничные паспорта мама получила. Мы с вами не подходим друг к другу, разные совсем, и из нашего брака ничего не выйдет. Мама не хочет слышать о нашем браке. Я очень вас прошу: не оставайтесь в Варшаве, мне будет тяжело. Вам предлагали ехать в Харьковский университет. Поступайте туда. И не думайте, что я не люблю вас. Я так несчастна!» – и она неутешно заплакала.

«Я не отдам тебя твоей матери! Я уведу сейчас тебя к себе! Не хочу разлуки! Понимаешь, не хочу! Ты – моя! Идем!» – кричал Койранский.

Открылась дверь, вошла мать.

«Нет, молодой человек! У вас нет права на нее. И она сама не знает, что делает!» – гневно говорила эта старая женщина.

«Женичка, Скажи же матери, что мы уже муж и жена, что нас разлучать поздно!» – вспомнил он вчерашнее предложение девушки, не понятое им тогда.

«Как?!» – истерически закричала мать.

«Это, мама неправда!» – тихо, почти спокойно сказала Евгения Николаевна. И обращаясь к нему:

«Уходите, ради бога, уходите! Я дала маме слово, что оставлю вас. Идите!» Койранский больше не возражал. Он поклонился и молча вышел. Гнев кипел в нем.

«Одну мачеха заставила отречься от любви, другую – родная мать! Какая же это любовь? И правда, что нет в женщине ничего, кроме обмана!» – сделал он вывод из нового несчастья, свалившегося на него.

«А Казя? Она жизнь отдала за свою любовь!» – вспомнил он.

И тяжесть нового удара как бы смягчилась этим воспоминанием.

19. Еще удар

Несчастья не бывают одинокими. Вслед за одним почти всегда следуют другие.

Так было и с Вячкой Койранским.

На другое утро после разрыва с Бельской, Вячка получил по почте письмо от Зины Дьяконовой.

В нем она писала, что любит Вячку давно и умоляет пощадить ее. Он, наверное, уже забыл ту, обманувшую его. И пусть он не отвергает ее, пусть будет ее другом, ее повелителем, господином. Она заранее согласна на все, на все его условия, какие бы он не поставил. Она уверена, что способна дать ему счастье.

Письмо заканчивалось просьбой придти и остаться с ней навсегда.

Как взрыв бомбы подействовало письмо на Койранского. Вот еще одна беззаветная и безответная любовь! Бедная Зина!

Что ей сказать Койранскому? Пощадить, – значит, притвориться любящим и играть с ней нечестную игру!

Нет, это недостойно. Лучше сказать правду. Сказать, что он не может принять ее любви, что сам он недостоин ее, потому что нет в нем к ней чувства.

И Койранский написал коротко:

«Я уже не могу любить. Притворяться любящим не хочу. Счастья мне не надо, забудьте меня. Я не достоин вас.»

Письмо в тот же день послал по почте.

Через день Койранский взял свои документы из Политехнического института. Брат был удивлен и раздосадован. Но Вячка не сказал ему настоящей причины.

«Хочу учиться в Московском университете», – уверял брата Вячка.

Вечером, обуреваемый своими мыслями о потере любимой девушке, он вышел на улицу с намерением забыться, прогнать навязчивые думы. На Маршалковской он увидел немного знакомого ему Цветкова, который, как он знал, был неравнодушен к Зине Дьяконовой.

Цветков, не владея собой, крикнул ему:

«Погубили-таки Зину! На вашей совести эта жертва: сперва завлекли, а потом бросили!»

Койранский, недоумевая, подошел ближе и попросил конкретно сказать о Зине. Тот отчаянно закричал:

«Отравилась! Сегодня утром была при смерти! Теперь, наверное, уже нет в живых!»

Койранский, как сумасшедший, побежал к дому, где жила Зина. Это было недалеко. Его впустила тетка Зины, у которой она жила.

На вопрос Койранского, что с Зиной, она пояснила, что отравление уже ликвидировано промыванием желудка, но Зина очень слаба и лежит в постели.

«Какая-то душевная рана. Она очень страдает», – добавила тетка.

«Я хотел бы увидеть ее, сказать ей несколько слов. Они облегчат состояние Зины», – просил Койранский, решив в душе пожертвовать для Зины собой, сказать ей, что он готов принять ее дружбу и любовь.

«Пойдем», – согласилась женщина.

Войдя, он увидел Зину на постели бледную-бледную. Большие голубые глаза открыты, их взгляд устремлен куда-то в пространство. Волосы растрепаны, раскиданы по подушке. Рука сжимает носовой платок. Она медленно перевела взгляд на вошедшего Койранского. Глаза ее вдруг потемнели, в них появился жесткий блеск.

Она несколько секунд смотрела на него, прямо в его глаза, затем слабым голосом, но твердо, сказала:

«Зачем пришли? Я не хочу вас видеть! Уходите вон!» – и отвернулась к стене.

Койранский, так ничего и не сказав, ушел.

Не обиду почувствовал он, изгнанный девушкой из комнаты и, очевидно, из сердца. Он почувствовал жалость от потери этой чистой, немного экзальтированной души.

«Теперь нет у меня никого!» – подумал он.

«Больше никто меня не любит! Никому я не нужен!»

Домой он в этот вечер не вернулся. Пьяный, он проспал до утра в комнате братьев Бажаевых, а вечером уехал в К., к сестрам.

20. Последнее лето в К.

До разрыва с Бельской Койранский не предполагал быть летом в К. Они с Евгенией Николаевной думали съездить после свадьбы на месяц на юг, а возвратившись в Варшаву, заняться уроками, чтобы подработать на экипировку и на первые месяцы их совместной жизни. Очутившись в К., изменять свои намерения о заработке Койранский не мог: надо было одеться, приобрести белье и кое-какие мелкие вещи, а также иметь деньги, хотя бы на первые месяцы жизни в Москве. Поэтому первым делом следовало искать уроки.

Это оказалось нетрудно. Уже за две недели Койранский получил три урока, хорошо оплачиваемых: два с мальчишками и один с еврейской девушкой, 24 лет, Лейной Кушнир, окончившей в Бельгии медицинский факультет университета. Для работы в России врачом ей надо было сдать экзамен на аттестат зрелости по русскому языку и литературе.

Этот урок был особо ответственным и трудным, так как девушка, кроме французского и еврейского языков, других не знала.

Но Койранский соблазнился платой – 35 рублей в месяц.

Он рассчитывал на помощь французского языка и на способности взрослой ученицы.

И, несмотря на тяжелое душевное состояние, Койранский ушел в работу, не помышляя о другом времяпрепровождении. Он хотел в труде утопить свои переживания.

Но протест против обид назревал. Голова рассуждала о несправедливости судьбы, а сердце бунтовала.

Его мысли говорили сердцу:

«Вот они, чистые созданья: отвернулись от тебя, загрязненного. Ты не стоишь их. Ну, и черт с ними! Иди к грязным! Они не отвернутся, у них – сердце, а тех – консервированная добродетель вместо сердца. Ты растопчи эту добродетель, покажи этим добродетельным чего они стоят. Пусть плачут! Тебе больно, пусть и им будет больно!

За что они растоптали твои чувства? Или ты и впрямь не стоишь их? Нет, ты выше их, ты не лгал в любви, а они лгали, да, лгали! А когда им поверили, они обманули! Обманывая, они хотели остаться чистыми! Презренные твари!»

Эти мысли все чаще томили юношу Койранского, вызывая в нем желанье бросить воздержание от зла и вновь пуститься во все тяжкие!

Но К. – не Варшава. В К. нет заманчивых соблазнов, да и в таком небольшом городке недолго «прославиться» и оказать плохую услугу сестрам.

Однако, случай помог.

Один раз, гуляя вечером за городом, по дороге к станции, он стал свидетелем безобразного поступка подвыпившего мужлана, тащившего упиравшуюся женщину с аллеи в темноту. Она кричала, но никого поблизости не было.

Койранский, незаметно подкравшись, неожиданно подставил хулигану ножку, тот упал, а Койранский, изловчившись, схватил женщину за руку и побежал с ней в город.

Они благополучно добежали до освещенной улицы и здесь остановились. Женщина попросила довести ее до дома. Койранский согласился. Завязалось знакомство, перешедшее в роман.

Начало было положено, и Вячка вновь стал безумствовать. Он не разбирал, хорошо или плохо то, что он делает, он попросту «развлекался». Его жертвы, если можно так выразиться, не бежали от него, они сами шли в «ловушку» и, казалось, были довольны и счастливы. Так оно и было в действительности.

Никаких осложнений или неприятностей, если не считать небольшого скандальчика с отцом Лейны Кушнир, не было.

И странно: чем больше жертв было у Койранского, тем тяжелее было душе его. Он по-настоящему страдал, не находя себе места, не зная покоя. Его безумства – это был бунт совести обманутого страдающего человека.

Вероятно, Вячка опять пришел бы к мысли о самоубийстве, если бы не встретилась хорошая девушка Ядя.

Она будто поняла его состояние, и так матерински ласкала, что у нее он успокаивался, находил в себе человеческие чувства.

Она была много старше Вячки и знала жизнь, знала, как она обманчива. Когда она узнала, что Вячка будет учиться в Москве и скоро должен уехать, она неожиданно куда-то уехала, вероятно, чтобы и ему, и себе облегчить расставание.

Пришло время отъезда. Койранский все откладывал, все ждал возвращения Яди, но так и не дождавшись, сел в поезд и навсегла покинул город, где в течение многих лет проводил свой отдых.

21. Отъезд в Москву

По дороге в Москву Койранский сделал остановку в Варшаве.

Он провел здесь последние три дня, попрощался с ней и со своей, такой несчастливой юностью.

Конечно, не желанье встречи с Бельской или с Дьяконовой, не жажда новых варшавских приключений задержали в Варшаве Вячку. Он хорошо понимал, что с прошлым покончено окончательно.

Его притягивала к себе Варшава, с ее волшебными вечерами, с ее огнями и музыкой, с ее незабываемыми садами и парками.

И еще память о бедной девочке Казе не отпускала его.

Он подолгу прогуливался возле дома № 10 по улице Святого Креста, сидел в полупустом зале кинематографа, в здании филармонии, и вновь переживал недавнюю драму.

Великая любовь этой простой девочки, не убоявшейся и самой смерти, не могла сравниться с любовью Ясиняк и Бельской, отказавшихся от нее так легко и бездумно под нажимом безразличных, бесчеловечных матерей.

Какую совесть надо иметь, чтобы изменить своему слову, растоптать чувство того, кого называли любимым? Как после этого смотреть в глаза людям? Как можно жить, нося всю жизнь клеймо обманщика? Койранский прощался еще и еще со своей Казей и с ее неповторимой любовью.

Он знал, что никогда больше не найдет такой жертвенной любви. И на том кресле, где они имели обыкновение смотреть кино и вдыхать аромат своего чувства, Койранский поклялся, что НИКОГДА, до самой смерти, не забудет Казю, девчушку по наружности и женщину по силе любви.

В то же время щемящее чувство потери любимого человека не давало возможности успокоиться: он продолжал любить преданно, горячо, возвышенно. Голова же твердила: она спасла тебя от неверья в правду, чтобы потом отнять эту веру.

Трудно было Койранскому еще и потому, что каждая улица, каждая аллея парка напоминали ему о недавнем счастье и подчеркивали его горе от потери этого счастья.

Он побывал всюду, глее они вместе бывали в последние месяцы, только на Мокотовскую площадь и к гимназии не хотел он идти, не хотел встретить ее.

Гордость мужчины не позволила ему дать ей хоть малейший повод думать, что он ищет встречи с ней.

Но это было еще не презренье к обманщице, оно пришло позднее, это была боязнь за себя, боязнь, что гордость может не выдержать испытания, что она может уступить чувству.

Вячка посетил также некоторых товарищей, с которыми вместе учился в гимназии и к которым сохранял добрые отношения. Все они выразили желание проводить его на вокзале.

Перед отъездом на вокзал было совершено четвертое преступление перед собой: Койранский сжег свои поэтические труды. Их было немного и они разделили судьбу своих предшественников. Среди сожженных произведений была написанная летом поэма «Три гвоздики», выражавшая протест Койранского против обмана и лжи.

На вопрос жены брата, что он сжигает, Вячка ответил: «жалкие творения жалкого поэта». И в этих словах заключалось сомнение в его будущей поэтической деятельности.

Он думал, что с потерей веры в правду, он потерял и поэзию.

«Она отняла от меня правду, поэзию и, значит, даже жизнь. Без правды, без поэзии жить нельзя!»

Так был настроен Койранский, готовясь в Москву.

30 августа тепло провожаемый братом, его женой, товарищами, с опустошенной душой, без каких-либо надежд на хорошее будущее, Вячка уехал в Москву.

КОНЕЦ третьей части

Часть четвертая

Выхода нет

1. Думы и пути

Койранский ехал в Москву, ехал учиться в Московском университете. Он был принят, по его просьбе, на юридический факультет, о чем узнал еще летом, извещенный университетом.

Почему Койранский выбрал юридический факультет?

Кончая гимназию, он знакомился с программами варшавских высших учебных заведений, в том числе со всеми факультетами университета, и пришел к заключению, что только юридический факультет дает наибольшую сумму общеобразовательных знаний, которых ему не могла дать гимназия.