С утра до вечера

Но это было сделано Вячкой не по бесхарактерности. Она умоляюще, так жалко смотрела на него, что у него не хватило духа отказать ей. Жалость – плохой помощник!

К чести Вячки надо сказать, что сдержал данное Зине слово: летом он писал ей, отвечал на ее письма. Но писал сухо, даже несколько насмешливо.

Ему хотелось перед каникулами проститься с Бельской. Не знал, как это сделать, идти же к ней домой не решался.

Он написал ей, просил свиданья. И на другой день получил приглашение посетить ее.

Ему открыла сама Евгения Николаевна. Она повела Вячку в свою комнату, ту, где уже однажды был Койранский, и сказала ему:

«Я ждала этого свидания, надеялась на него. И рада видеть вас.»

Когда они сели, Бельская, видя некоторое смущение Вячки, продолжала разговор:

«Вы не сердитесь ведь на меня за холодок с вами в гимназии?»

Эти слова растопили лед. Они долго беседовали, но своих отношений не касались. Койранский ждал вопросов. Бельская была уверена, что всякие вопросы ему будут тяжелы, и не задавала их.

Перед расставанием сам Койранский начал разговор, которого сначала они избегали. Он сказал:

«Вы меня, Евгения Николаевна спасли от смерти. Еще две минуты, и я полетел бы вниз головой. И вы спасли меня от безнадежности и от отчаяния. Как именно, вы сами знаете. И никакой благодарностью я не могу заплатить вам, так как такой не существует. Единственная моя обязанность быть достойным вас. И я буду стремиться всю жизнь к этому, всю жизнь хочу служить вам. Отныне только одна женщина будет жить во мне, только – вы! И счастье мое будет зависеть только от вас».

Она молчала, опустив глаза. А он продолжал:

«Сейчас я недостоин счастья. После измены той, обидевшей меня, я вел себя плохо, запятнал себя грязью, видя в этом месть за обман. Если вы не простите мне этого, я преклонюсь перед вашей волей, хотя мне будет очень больно. Поэтому только от вас зависит мое счастье».

Она продолжала молчать. Потом подняла голову и спросила:

«Это та, Соня?»

«Да!» – коротко ответил Вячка.

«Вы ее еще любите? Скажите откровенно», спрашивала Бельская.

«Нет. С той минуты, когда я узнал, что я – ваше горе, она для меня не существует, она мне безразлична и никогда никакое воспоминание о ней не заденет души моей. Клянусь вам! Только вы в моей душе. Но этого еще так мало. И все же я твердо знаю, что счастье мое только в вас, только – вы!»

«Проверьте себя, Вячеслав! Лето – большой срок. И если останусь я единственно нужной вам, счастье возможно, мы можем быть счастливы. Хорошо?» – негромко ответила Евгения Николаевна.

«Назначайте какие угодно испытания, я всему покорюсь. И докажу, что я навсегда ваш. Мне вы нужны, как жизнь, как утерянная было правда», закончил он.

Через 10 минут Койранский ушел. Она проводила его до двери и пожалп запястье его левой руки.

Вячка шел, как летел на крыльях. Он снова был счастлив, снова верил людям, верил в добро и красоту жизни.

«Все же, как хороша жизнь!» – сказал себе Вячка.

На другой день он уехал к сестрам. И опять заражал сестер своим жизнелюбием, веселостью и радостной приподнятостью.

12. Поэзия и чувства

Летние каникулы Вячка проводил, как обыкновенно, однообразно и даже скучно. В Островы он не ездил: к нему ездил Володя Чумаков, с которым Вячка занимался по русскому языку, по которому Володя срезался на экзаменах. Он должен был готовиться к переэкзаменовке осенью.

Кроме этого урока, у Вячки еще был урок с сыном парикмахера, задумавшего перейти из частного коммерческого училища в казенную гимназию.

Таким образом, дневное время Койранского было занято, а вечером – прогулки, чтение и кое-когда стихи.

В это лето писалось мало. Начал было Вячка писать поэму «Правда и Кривда», посвященную Бельской, но не довел ее до конца. Героинями поэмы были две девушки. Одну звали Правда, другую – Кривда. Обеим нравился юноша по имени Арев, и они вступили в борьбу за него. Поэма писалась урывками, и поэтому в ней было немало неверных жизненных положений и противоречий. Понимая недостаточную продуманность поэмы, ее содержания и слабость в целом, Вячка бросил писать ее, надеясь в будущем выправить и довести ее до конца.

Но будущее оказалось неблагоприятным для намеченной идеи, и поэма так и осталась недоконченной.

Взамен поэмы Койранский задумал комедию в стихах. На эту мысль его натолкнула поездка на велосипеде в Нехоцинск, курорт на северо-западе русской Польши, где лечились сестры Койранского Бышко и Давидович.

От К. до Нехоцинка было сто с небольшим верст.

Чумаковы, отец и сын, а также Койранский решили на велосипедах испробовать свои силы на таком сравнительно большом расстоянии по незнакомой дороге, пролегавшей частью по шоссе, частью проселками и по берегу красавицы Вислы.

В пути было много трудностей, много разных смешных и несмешных приключений, встречались разные люди, и доброжелательные, и враждебные, умные и глупые, щедрой души и сухие.

Все это в голове Вячки стало перевариваться, как смешное варево, все приобретало комическую окраску. И уже на обратном пути отдельные эпизоды получили стихотворное выражение.

До конца каникул Койранский описывал свое велосипедное путешествие, освещая с комической стороны отдельные встречи, эпизоды, приключения. Все это еще не было связано, не была еще найдена идея будущей комедии, но в Варшаву Вячка привез значительную ценность, легшую в основу будущей сатиры «Пани и хлопы». Сатиру Вячка закончил только в марте 1912 года. И в этом же месяце ее пришлось сжечь. Эта сатира доставила много удовольствия Вячке. Законченную, он читал ее брату и его жене, и их знакомым. Во время чтения обычно стоял громкий, почти несмолкаемый хохот.

На этом Вячкином произведении было заметно сильное влияние Гоголя.

Все лето Койранский чувствовал на себе освежающее действие чувства Бельской.

Всех встречаемых женщин он сравнивал с ней, и ни одна ее подметки не стоила!

Он, конечно, воздерживался за другими девушками, берег свою признательность и преклонение перед той, кто спасла его и физически и морально.

Но он смущался тем, что сам не скучал по ней, не находил в себе влеченья к ней. Он думал, что это еще придет, что пока она в его представлении на очень большой высоте, а это исключала желанье видеть в ней женщину.

В Цехоцинке сестры познакомили Вячку с гимназисткой из Лодзя, Ольгой Кригер, ополяченной немкой, с русскими тенденциями.

Он оказал ей какую-то небольшую помощь по литературе: Ольга готовилась к переэкзаменовке по русскому языку. Это пробудило в Ольге интерес к Койранскому, а высказанные им отрицательные взгляды на женскую любовь, дали новую духовную пищу умной, экзальтированной девушке.

Результат был неожиданный: через четыре дня знакомства Ольга заявила, что для Вячки она готова на все, что ее Володя, который ей нравился в Лодзи, не стоит и мизинца его.

Но Вячка был с ней холодно-откровенен: он дал ей понять, что ему не нужна ее жертва, так как он рассматривает готовность ее на самопожертвование для него, как минутную неискреннюю вспышку, свойственную всем женщинам.

В Цехоцинке Вячка оттолкнул Ольгу Кригер, но целый год она бомбардировала его письмами в Варшаву, узнав от сестер его варшавский адрес. И даже приезжала в Варшаву на свидание, но была принята с таким убийственным холодом, что поняла бесполезность дальнейших надежд.

«Вы – изверг, не понимающий и не чувствующий! У вас вместо сердца – ледяной ком, а вместо души – холодный, твердый камень!»

Этими словами Ольга простилась навсегда с Вячкой у вагона. Она плакала, но ни капли Вячка не жалел эту миловидную немочку.

Вячка рьяно охранял свою неприкосновенность для Евгении Николаевны Бельской, лучше которой, выше которой для него не было ни женщин, ни человека.

Из всех женщин только она одна имела право на внимание и уважение Вячки. Даже мысленно Вячка относился к ней, как к святыне. И она была для него святыней, перед которой он благоговел, но о счастье с которой не мечтал и не допускал его.

Готовясь к отъезду с каникул и, следовательно, к встрече с Бельской, Вячка сознавался в душе, что боится этой встречи, не готов к ней, не может дать Бельской того, чего она ждет от него.

Так первые христиане боялись бога всеведущего, знавшего, что они недостойны его святости.

«Будь, что будет!» – говорил себе Вячка, что означало: пусть будет воля ее!

13. Снова Варшава

И вот она, Варшава! Прекрасная, веселая, всегда таинственная и всегда откровенная! Никогда не забыть ее прелести!

Вечерняя Варшава несравненно лучше, привлекательнее дневной.

С пяти часов вечера Варшава, ее улицы, ее скверы и парки, рестораны и цукерии полны народа.

И поляки, нужно отдать им справедливость, умеют веселиться!

Неумолчный смех, игривые песенки женщин, мужские, откровенно нескромные, но вполне цензурные разговоры, блеск женских туалетов, изящнее каких не найти, аромат духов, уносящийся в пустоты улиц, и нежные, чарующие звуки музыки, составляющие какую-то удивительную гармонию с мягким электрическим светом, струящимся из садиков кофеен, захвативших тротуары, из окон ресторанов и баров, из окон, глотающих вечернюю прохладу, частных квартир, – все привлекало, раздражало любопытство, манило и завораживало.

В такой волшебный вечер искрящейся весельем Варшавы приехал с каникул Вячка Койранский.

Он как-то сразу окунулся в этот водоворот жизни, его потянуло отдаться ему! И пусть несет его по воле волн беззаботная стихия!

Выйдя из дома, он столкнулся со знакомой беспутной бабенкой, и ему стало жалко той чистоты и беспорочности, в которую беспрерывно все лето уносили его мечты о единственной правде и недосягаемой высоте, воплощенные в Евгении Николаевне Бельской.

«Нет, нет! Я не нарушу клятвы своей! Я буду ее достоин!» – мгновенно решил Вячка и, сказав женщине, что у него какое-то срочное дело, бегом устремился назад. Он пошел по направлению к дому, но домой не зашел, вышел на улицу Краковское предместье и здесь, как нарочно, встретился с хорошенькой Евочкой Довнер, роман с которой был неожиданно для нее прерван весной.

Она уцепилась за него, взяла под руку и заявила, что сначала поведет его в «Рай без Адама» (цукерия, куда мужчины могли входить только с женщинами), а потом уж к ней, так как вечером не будет дома ни отца, ни матери, ни сестры.

Вячка оказался на перепутье: с одной стороны, общество хорошенькой, игривой, распущенной девочки было заманчиво, с другой Бельская, как награда за воздержание и чистоту.

Он не колебался, его притягивали правда и чистота, вера в счастье и еще какое-то необъяснимое предчувствие.

«У меня, Евочка, ни копейки! И раздобыть сегодня негде. Я уж лучше пойду домой», прошептал ей на ухо Вячка.

Эффект получился неожиданный.

«Ты – лайдак! Нацеловался и в сторону! Ну, и сто дьяволов на твою голову! Нужны мне москальские поцелуи, как свинье второй хвост. Пошел вон!» – выкрикнула рассерженная девчонка и свернула в боковую улицу.

Вячка усмехнулся. Он был рад, так легко отделался от назойливой, хоть и интересной Евочки.

Он пошел к Мокотовской площади, походил возле дома, где живет Бельская, но войти не решился.

Через полчаса он опять был возле этого дома, и опять не хватило смелости пойти к ней. И он побрел домой. Дома Вячка настроился на грустный тон, отказался принять участие пятым партнером в игре в винт, сел на диван и, взяв записную книжку, начал писать стихотворение «К идеалу», подразумевая под идеалом Бельскую.

После нескольких строчек пропало нужное настроение.

Он задумался. И как-то неожиданно для самого себя понял, что летняя проверка, о которой говорила ему весной Евгения Николаевна, не дала того результата, на который оба они надеялись: он не чувствовал, что жить без нее не может.

Он стал упрекать себя в бесчувственности, разжигать в себе чувство благодарности: он возносил Бельскую на пьедестал недосягаемости, но сердце его молчало.

Он говорил себе, что беспутная жизнь приучила его к острым переживаниям, а их отношения с Бельской покоятся на другой основе и поэтому она вызывает в нем не волнение от женской близости, а волнение грязного человека перед чистотой.

Однако, он уверял себя, и другого не допускал, что она ему нужна, что без нее он опять влезет в грязь и наверняка кончит плохо.

И он вскочил, чтобы сейчас же идти к ней, хотя уже было десять часов. Он шел быстро. Вскочил в трамвай, доехал до площади, и решимость его пропала, как только он увидел ее дом.

Он стал ходить вокруг площади, собирая нужную волю, чтобы побороть свою нерешительность.

И вдруг он увидел, как из подъезда ее дома вышло две женщины.

В одной он сразу узнал Евгению Николаевну.

Приблизившись к женщинам сзади, он убедился, что это Бельские, дочь и мать. Они шли под руку и разговаривали по-французски. Он шел так близко от них, что слышал их разговор, но держался в тени, чтобы они не могли его заметить. Речь шла о ком-то, кто скоро должен приехать. Мать говорила: «Раз он не пришел, значит еще не приехал. И ты напрасно о нем беспокоишься. А потом я удивляюсь, что ты нашла в этом мальчишке? Ты – учительница, он – твой ученик. Что может быть общего между тобой и этим молокососом?»

Койранский понял, что мать говорила о нем. Дочь возразила:

«Он вовсе не молокосос и не мальчишка! Он – сильный, умный и очень интеллигентный. Таких мало! И в нем еще что-то есть, что-то необыкновенное, может быть талантливое. Я, мама, еще не любила. Может быть, и к нему у меня не любовь, я не знаю. Но он меня волнует. Когда он смотрит на меня, я кажусь себе маленькой девочкой. Мне хочется, чтобы он дотронулся до меня, передал мне свою силу. А иногда я хочу руки его целовать. Знаешь, мама, это стыдно, а мне так хочется, чтобы он целовал меня. А в классе, когда он смотрит на меня, я теряюсь, упускаю мысль и думаю о нем. А когда не вижу его долго, как сейчас, мне хочется плакать».

В голосе Евгении Николаевны действительно слышались нотки детских слез.

Койранский ликовал. В то же время ему стало стыдно, что он подслушивает исповедь девушки, не ему предназначенную.

Он повернул к их дому и там стал дожидаться возвращения дам.

Когда они подходили к дому, Евгения Николаевна, очевидно, издали заметила фигуру Койрнского. Он видел, как она отделилась от матери и бегом направилась к нему.

Она задыхалась от быстрого бега и от волненья. Добежав, она ничего не могла сказать. Она закинула было руки ему на шею, но сейчас же отняла. Видимо ее обезакуражило безинициативность Вячки. Он не схватил ее в объятия, не искал губами ее губ, он взял ее руку и несколько раз поцеловал.

«Почему так поздно пришли? Я уж думала, что вы еще не приехали. Как провели лето? Скучали хоть немного?» – закидала она его вопросами.

«Мне вас недоставало. Я все лето думал о вас и жалел, что вы не позволили мне писать вам», отвечал Койранский.

«Могли бы приехать, если скучали, хоть на два дня», досадливо сказала Бельская.

«Я не смел, думал, что вы умышленно оторвали меня от себя, думал, что это испытание мне. Ну, и подавил в себе желание видеть вас», оправдывался Вячка.

Подошла мать. Она поздоровалась с Койранским и по-французски сказала дочери:

«Не вздумай приглашать его к нам сейчас. Уже поздно!»

«Мама, Вячеслав говорит по-французски. А вы так невежливо!» – упрекнула мать Евгения Николаевна.

«Простите!» – бросила та Койранскому и поспешила в дом.

Евгения Николаевна не пошла за матерью. Оставшись с Койранским, она извинилась перед ним за мать, а затем стала рассказывать о гимназических новостях. Потом неожиданно смолкла, немного помолчала и задала такой вопрос:

«Как вы думаете построить наши отношения в этом году? До окончания гимназии вы не должны помышлять о каких-нибудь отношениях близости. Я хочу так!»

Это пожеланье было так не похоже на то, что еще тридцать минут назад он слышал из этих уст! Он ушам своим не верил.

Ему пришла в голову мысль проверить действительные ее чувства, и он, быстро нагнувшись к ней, на ухо зашептал:

«Я же люблю тебя, мне мало этих холодных отношений, я хочу большего! Я хочу целовать тебя!»

И он стал целовать ее губы, лицо, глаза.

На улице никог не было, и она не сопротивлялась. Это длилось долго, может быть пять минут.

Наконец она опомнилась.

«Зачем?» – слабым шепотком сказала она.

А потом вдруг твердо и решительно строго заговорила:

«Чтобы никогда больше это не повторилось! Слышите, Койранский?! Иначе вам не видать меня, как ушей своих! До свидания!»

И она скрылась в воротах дома.

14. Последний учебный год

Начался учебный год, последний для Койранского.

В гимназии и в классе все было без изменений. Только учеников стало очень мало в классе, всего 24 человека.

Многие бросили учиться, некоторые перевились, а кое-кто остался на второй год.

Среди преподавательского состава изменений не было.

Директор Некрасов стал еще лучше относиться к Койранскому.

Это обстоятельство имело неожиданную подкладку: Некрасов, старый холостяк, задумал жениться, а его невеста училась шить дамские шляпы в той же мастерской, где училась и сестра Койранского. Их сближение на профессиональной и еще больше на национальной почве оказало свое действие на отношение директора к ученику.

А это сказалось вообще на положении Койранского в гимназии. Ему позволялось многое, что запрещалось другим.

Еще до окончании гимназии он уже стоял над гимназией.

Учителя приглашали его в гости, для него выбирались лучшие уроки в смысле оплачиваемости, ему разрешили посещать театры, его вне стен гимназии многие учителя называли по имени и отчеству.

Бельская же, казалось, ничего этого не замечала. В классе она не видела Койранского, не приглашала к себе или на свидания. Первая же попытка его проводить ее домой после уроков вызвала неудовольствие и даже гнев учительницы.

Выслушав ее выговор, Койранский печально сказал:

«Если я вам неприятен, могу оставить вас в покое. Ваша воля для меня – закон. Скажите, что не хотите видеть меня, и я уйду в другую гимназию. Вам я обязан тем, что существую и никогда я этого не забуду. Прощайте!» – и он ушел от нее.

На другой день урока французского языка не полагалось. На большой перемене, когда Койранский стоял у выхода из гимназии, ожидая товарища, который пошел в магазин купить для обоих папирос, одетая в летнее пальто и шляпу направлялась к выходу Бельская.

Койранский вежливо поклонился. Она ответила и мимоходом по-французски негромко произнесла:

«Проводите меня немного!»

Койранский вышел вслед за ней. Когда они завернули за угол улицы графа Берга, Бельская вынула из кармана и подала Койранскому записку.

«После прочтете», сказала она, «а теперь идите!»

Койранский, попрощавшись, пошел обратно в гимназию и по дороге прочитал записку, в ней было немного слов, но море чувства: «Люблю. Не сердитесь. Завтра увидимся. Порвите».

Эти французские слова произвели на Койранского неожиданное действие. Он впервые почувствовал, что она действительно нужна ему, нужна как жизнь, как мать. Ему нужно было видеть ее и приласкаться к ней, как ребенок ласкается к матери, к старшей сестре.

Он не мог идти в гимназию. Он так был полон чувством нежности к ней, что прошел мимо гимназического крыльца и без фуражки ходил по улицам с единственным желанием быть одному, нести в себе эти свои чувства, не расплескать их.

И только на последний урок пришел Койранский и на уроке сидел, словно завороженный, ничего не видя, ничего не слыша.

С таким состоянием он шел с уроков домой. У ворот его ждала Зина Дьяконова. Она передала Койранскому привет от брата и его жены, которых, как потом оказалось, она и не видела, и попросила пройтись с ней. Койранский был так далек от такого желания, он был так полон Евгенией Николаевной, что прогулка с Зиной никак не могла быть по душе ему. И он ей сказал:

«Я с большим удовольствием погулял бы с вами, но никак не могу. У меня сейчас должен быть урок. Вы извините меня, Зина!»

Зина неожиданно зарыдала. Она прислонилась к каменному столбу ворот и громко неутешно рыдала.

Койранский растерялся. Он не знал причины слез и не знал, чем утешить плачущую так горько девушку. И когда он сказал:

«Ну, хорошо, Зина! Я готов пропустить урок, пойдемте погуляем», Зина перестала плакать, вытерла платком слезы и по-детски спросила: «Согласны? Немного. Я вас так давно не видела! А мне показалось, что вы хотели отделаться от меня».

И они гуляли до 10 часов вечера. Койранский действительно пропустил урок и остался, кроме того, без обеда.

Что он сказал Зине? Он был с ней правдив. Он сказал, что на ее чувства пока ответить не может, так как он переживает измену.

И она примирилась с этим «пока».

15. Пощечина

На другой день последним уроком был французский язык. Но Койранский каждую перемену ходил около учительской, чтоб взглянуть на Бельскую. Она замечала его и незаметно кивала.

А когда Бельская пришла на урок в 8-й класс, она улыбнулась ему и бросила такой взгляд любящего человека, который только круглый остолоп не понял бы. Койранский был вознагражден за ту сухость, какая окутывала их отношения с начала учебного года.

По окончании урока Бельская, идя из класса, подошла к Койранскому и по-французски спросила:

«Вы проводите меня? Я прошу подождать меня на улице у входа».

Это было первое свидание в этом учебном году. Они договорились, что будут встречаться между 9 и 10 часами вечера в Уяздовских аллеях, и эта договоренность строго выполнялась. Не было вечера, когда бы они не виделись. А по воскресеньям Койранский бывал у Бельских на вечернем чае.

Иногда во время свиданий им встречались знакомые гимназисты, даже из 8-го класса, но разговоров об их прогулках среди гимназистов Койранский не слышал. Он относил такое бережное отношение к ним уважением, каким среди гимназистов пользовалась Бельская. Но однажды, вскоре после рождественских каникул, восьмиклассник Струк на большой перемене написал на классной доске крупными буквами:

Койранский + Бельская = квадр. корень из х

Он стоял у доски и, показывая всем, громко смеялся и объяснял значение радикала.

Койранскому сказали. Он вошел в класс, прочитал, обернулся к Струку и со всего размаха влепил ему пощечину.

Он бы и еще бил, если бы ему не помешали товарищи.

Разумеется, формула Струка немедленно была уничтожена. Но этим дело не кончилось.

Когда Струк заявил некоторым товарищам, что будет жаловаться, его предупредили, что свое оскорбление Бельской он этим сделает гласным, а это неминуемо вызовет последствия.

Но Струк не послушался: он пожаловался Некрасову.

Тот на уроке истории произвел разнос самого Струка.

«Как вы посмели жаловаться на Койранского за то, что он вступился за честь девушки-учительницы?! Этим вы хотели публично ее оскорбить? Если бы даже и увидели учительницу с вашим товарищем, можно ли этот факт превращать в оскорбление? Я, конечно, жалобе Струка хода не дам, так как не хочу содействовать его намерениям. В то же время я предлагаю 8-ому классу обсудить, как надо реагировать на позорную попытку Струка».

Такое решение директора было непривычно в гимназии в то время. Раньше не было таких фактов, и восьмиклассники призадумались. Наконец Проняков и Юровский сходили за советом к директору на квартиру. И директор им подсказал, что Струку следует уйти из гимназии, потому что рано или поздно слух об оскорблении Бельской может дойти до нее, и ей будет неприятно присутствовать в классе ее оскорбителя.

И вот на классном собрании, совершенно неофициальном, было вынесено решение:

«Восьмой класс требует, чтобы Струк, позволивший себе оскорбление учителя, добровольно, ушел из 3-ей гимназии».

Струк понял, что ему не под силу бороться, и на другой день взял документы и ушел из гимназии. Потом оказалось, что он был принят в гимназии на Праге.

Так закончился неприятный инцидент, о котором Бельская узнала от Койранского. Он не мог ей не сказать, и она оценила это.

Теперь свиданья назначались около дома, на Кокотовской площади, и стали короче, чем до этого.

А через некоторое время они прекратились вовсе по настоянию матери Евгении Николаевны. Она потребовала этого в одно из воскресений, предъявив это требование обоим. Им пришлось покориться. Остались только воскресения и то под присмотром матери.

16. Сатира. Третье аутодафэ

Вячка привез с каникул немного своих поэтических произведений. Главными были: неоконченная поэма «Правда и Кривда» и сатира еще в сыром виде, но имевшая свое лицо.

Лирических произведений было не больше пятнадцати.

Материал для сатиры был одобрен братом, и Вячка с тем большей охотой стал работать над ним, связывая отдельные части общей композицией и подводя все под общую идею.