Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

В следующее мгновение он услышал, как закрылась дверь, и понял, что кухарка, как и сказала, пошла готовить пирожки. Посмотрев вниз, он увидел, что мальчик склонился над вязанкой хвороста, раздувая искру на труте. Сухой хворост начал потрескивать и гореть. «Пора», – скомандовал себе Ганс. Упершись локтями в стенки дымохода, он выпрямил ноги, чтобы удобнее падать. Дождь сажи посыпался на хворост, который уже разгорелся. Тут мальчик поднял лицо и посмотрел вверх. Ганс перестал упираться в стенки и с грохотом приземлился на ноги посреди горящего хвороста. Поваренок повалился навзничь на пол и остался лежать там с лицом белым, как тесто, с широко раскрытыми глазами и ртом, молча глядя на ужасную черную фигуру, стоящую посреди пламени и дыма.

Мальчишка немного пришел в себя.

– Это дьявол! – заорал он.

И, перекатившись на бок, пополз к двери. Затем он выскочил за дверь и, захлопнув ее, полетел по коридору, крича от страха и не решаясь оглянуться.

Все это время Одноглазый Ганс сбивал искры с одежды. Он был черен, как чернила, – с головы до ног весь в копоти.

– Пока все хорошо, – пробормотал он себе под нос, – но если я буду бродить здесь в закопченных башмаках, останутся черные следы, так что придется идти босиком.

– Ах ты, мерзкий лягушонок, разве я не велела тебе развести огонь час назад?

Он наклонился и, сняв с ног остроносые туфли из мягкой кожи, бросил их на пылающий хворост, где они корчились, извивались, сморщивались, и наконец вспыхнули пламенем. А Ганс не терял времени даром; ему нужно было найти укрытие, и побыстрее, если он надеялся спастись. В углу кухни стояла большая квашня для теста, похожая на сундук с плоской крышкой. Лучшего укрытия не могло быть. Не раздумывая, Ганс подбежал к нему, захватив со стола каравай черного хлеба и полбутылки выдохшегося вина, потому что ничего не ел с самого утра. Он забрался в квашню, накрылся крышкой и свернулся калачиком, как мышь в гнезде.

Некоторое время на кухне царила тишина, но, в конце концов, за дверью послышались голоса, тихо перешептывающиеся друг с другом. Потом дверь распахнулась, и высокий, худощавый парень с квадратной челюстью, в грубой шерстяной одежде вошел в кухню и остановился, оглядываясь вокруг со смелостью, к которой примешивался испуг. Позади него толпились три или четыре оробевшие женщины и дрожащий поваренок.

Это был Длинный Якоб, лучник, но, в конце концов, его смелость не пригодилась, потому что нигде ничего не было видно, только потрескивал огонь, отбрасывая веселый красноватый отблеск на стену кухни, в которой быстро темнело.

Испуг толстой кухарки быстро сменился гневом.

– Ах ты, чертенок, – воскликнула она, – это все твои шуточки, – и она бросилась к поваренку, который спрятался за юбками одной из женщин. Но Длинный Якоб сморщил нос и принюхался.

– Нет, – сказал он, – я думаю, мальчишка не наврал, здесь отвратительно пахнет паленым рогом, это запах нечистого.

Пахли кожаные туфли, которые сжег Ганс.

Ночная тишина опустилась на замок Труц-Дракен; не было слышно ни звука, кроме писка мышей, шнырявших за деревянными панелями, монотонного звука капель с карнизов или вздохов ночного ветра у фронтонов и окон замка.

Крышка большой квашни для теста мягко приподнялась, и из-под нее осторожно выглянуло лицо, черное от сажи. Затем мало-помалу поднялась фигура, такая же черная, как и лицо, и Одноглазый Ганс вылез на пол, потягиваясь и почесываясь.

– Кажется, я заснул, – пробормотал он. – Эх, весь задубел, словно кожаная куртка, и что теперь со мной будет дальше? Надеюсь, удача не оставит меня, несмотря на мерзкую черную сажу!

Вдоль парадного входа в большой зал замка тянулась длинная каменная галерея, выходившая одним концом во двор, там была высокая каменная лестница. Вооруженный человек в кирасе и стальном шлеме, держа в руке длинное копье, расхаживал взад и вперед по галерее, время от времени останавливаясь, перегибаясь через край и вглядываясь в звездное небо над головой; затем, протяжно зевая, лениво возвращался к монотонному дежурству.

Из арочного дверного проема в нижней части длинного здания ниже конца галереи выползла черная фигура, но дозорный ничего не заметил, потому что стоял спиной. Крадучись бесшумно, как кошка, фигура пробиралась вдоль темной стены, то и дело останавливаясь, а затем снова медленно приближалась к галерее, где вооруженный человек уныло расхаживал взад-вперед.

Дюйм за дюймом, фут за футом черная фигура – это был босой Одноглазый Ганс – кралась вдоль угла стены; дюйм за дюймом и фут за футом, все ближе и ближе к длинному ряду каменных ступеней, которые вели в крытую галерею. Наконец он оказался на нижней ступеньке лестницы. Как раз в этот момент дозорный подошел к самому концу галереи и остановился, опираясь на копье. Если бы он посмотрел вниз, то наверняка увидел бы неподвижно лежащего Одноглазого Ганса, но он смотрел вдаль, поверх высоких черных крыш, и не заметил неожиданного визитера. Минута проходила за минутой, один стоял, глядя в ночь, а другой лежал, прижавшись к стене; затем с усталым вздохом дозорный повернулся и медленно зашагал в дальний конец галереи.

Мгновенно неподвижная фигура поднялась и бесшумно и быстро заскользила вверх по лестнице.

В каждом конце галереи стояло по две грубые каменные колонны. Черная фигура скользнула за одну из них, прижалась к стене и застыла прямо и неподвижно, словно тени вокруг.

Дозорный шел по длинной галерее, его меч побрякивал в тишине в такт шагам.

В трех футах от неподвижной фигуры за колонной он развернулся и стал возвращаться. Тень отделилась от колонны и стала быстро красться за ним. Страж еще сделал шаг-другой, тень позади него на мгновение пригнулась, сжалась, затем, как молния, прыгнула вперед на свою жертву.

На лицо мужчины упала темная ткань, и в то же мгновение он с приглушенным грохотом полетел на камни. Затем последовала яростная безмолвная борьба в темноте, но каким бы сильным и крепким ни был дозорный, он не мог сравниться с Одноглазым Гансом, обладавшим нечеловеческой силой. Ткань, которую набросили на голову стража, была туго и надежно завязана. Затем его повалили лицом вниз, и, несмотря на яростное сопротивление, связали руки и ноги крепкой тонкой веревкой.

– Здесь отвратительно пахнет паленым рогом

Задача была выполнена. Ганс поднялся на ноги и вытер пот со смуглого лба.

– Послушай, братец, – прошептал он, прижимая что-то холодное и твердое к шее противника. – Знаешь, что это? Это широкий кинжал, и если ты сумеешь вытащить кляп изо рта и издашь хоть какой-нибудь звук, я воткну его тебе в глотку.

С этими словами он снова сунул нож в ножны, затем наклонился и поднял дозорного, перекинул его через плечо, словно мешок, и, сбежав по ступенькам так легко, как будто его ноша ничего не весила, понес ее к арочному дверному проему, из которого вышел некоторое время назад. Там, предварительно сняв с пленника все оружие, Ганс усадил его у стены.

– Ну, братец, – сказал он, – теперь нам будет легче разговаривать, чем там, наверху. Я скажу тебе откровенно, почему я здесь: я хочу найти место, где держат молодого барона Отто из Дракенхаузена. Если ты можешь сказать мне, прекрасно, если нет, я перережу тебе глотку и найду того, кто знает. А теперь, братец, не скажешь ли ты мне то, что я хочу узнать?

Дозорный слабо кивнул в темноте.

– Хорошо, – сказал Ганс, – тогда я вытащу твой кляп, чтобы ты мог мне сказать, только не забывай о моем кинжале.

После этого он развязал своего пленника, и тот медленно поднялся на ноги. Встряхнулся и огляделся по сторонам тяжелым, растерянным взглядом, словно только что очнулся от сна.

Его правая рука украдкой скользнула вниз, но ножны кинжала были пусты.

На лицо мужчины упала темная ткань

– Ну же, братец! – нетерпеливо сказал Ганс. – Время идет, а потерянного не воротишь. Покажи мне дорогу к молодому барону Отто или… – и он поточил сверкающее лезвие кинжала о свою ороговевшую ладонь.

Дальнейших приглашений не потребовалось; парень повернулся и пошел вперед. Обоих поглотила тьма, и на замок Труц-Дракен снова опустилась ночная тишина.

Глава XI

Как был спасен Отто

Маленький Отто лежал на жесткой скамье в своей камере, ворочаясь в беспокойном лихорадочном сне; вдруг он ощутил на себе тяжелую руку, и голос прошептал ему на ухо:

– Барон, барон Отто, проснись, очнись, я пришел помочь тебе. Я Одноглазый Ганс.

Отто мгновенно проснулся и приподнялся на локте.

– Одноглазый Ганс, – выдохнул он. – Одноглазый Ганс… кто такой Одноглазый Ганс?

– Верно, – сказал тот, – ты не знаешь меня. Я доверенный слуга твоего отца и единственный, кроме его родственников, кто остался с ним в трудный час. Да, все покинули его, кроме меня, поэтому я пришел, чтобы помочь тебе выбраться из этого мерзкого логова.

– О, дорогой добрый Ганс! Если бы только ты мог! – воскликнул Отто. – Если бы только ты мог забрать меня отсюда. Увы, дорогой Ганс! Я устал и смертельно болен. – И бедный Отто расплакался.

– Да, да, – хрипло сказал Ганс, – это неподходящее место для ребенка. Можешь ли ты подняться, мой маленький хозяин? Ты сумеешь взобраться по веревке с узлами?

– Нет, – сказал Отто, – я никогда больше не смогу лазить! Смотри, Ганс. – И он сбросил с себя медвежью шкуру.

– Я ничего не вижу, – сказал верный слуга, – слишком темно.

– Тогда дотронься, – сказал Отто. – Вот здесь.

Ганс потянулся к этой бедной сжавшейся фигурке, чуть белевшей в темноте. Внезапно он отпрянул, рыча, как разъяренный волк.

– О, подлые кровавые твари! – вскричал он. – И они сделали это с тобой, с маленьким ребенком?!

– Да, – сказал Отто, – это сделал барон Генрих. – И снова заплакал.

– Ну-ну, – грубовато сказал Ганс, – не плачь больше. Ты уйдешь отсюда, даже если не сможешь подняться; я помогу тебе. Твой отец уже ждет здесь, под окном, и ты скоро будешь с ним. Ну-ну, перестань.

С этими словами Ганс снял кожаную куртку. Вокруг его тела виток за витком была намотана толстая пеньковая веревка с узлами через короткие промежутки. Он начал разматывать веревку, а когда закончил, то стал таким же худым, как прежде. Затем он вытащил из мешочка, висевшего у него на боку, моток шнура и свинцовое грузило с отверстием, – и то, и другое он принес с собой, чтобы использовать их сейчас. Он вдел конец шнура в отверстие, завязал, а затем, крутанув грузило над головой, швырнул его в высокое окно. Дважды оно возвращалось и падало на пол, но в третий раз вылетело между железными прутьями, унося с собой шнур. Ганс держал моток в руке и постепенно ослаблял шнур, когда тяжесть несла его вниз, к земле. Внезапно шнур перестал тянуться. Ганс дернул его и встряхнул, но он больше не двигался.

– Моли Небо, дитя мое, – сказал он, – чтобы груз достиг земли, ведь если этого не произойдет, мы, несомненно, погибнем.

– Я молюсь, – сказал Отто и склонил голову.

Затем, словно в ответ на его молитву, шнур дернулся.

– Смотри-ка, – сказал Ганс, – тебя услышали наверху, на Небесах.

Быстро и ловко он привязал шнур к концу веревки с узлами; затем дернул за веревку. В следующее мгновение те, кто был внизу, подтянули веревку к окну и спустили вниз. Отто лежал и смотрел, как веревка движется к окну и выползает в ночь, словно огромная змея, а Одноглазый Ганс держал другой конец, чтобы ее не вытянуло слишком далеко. Наконец «змея» остановилась.

– Хорошо, – пробормотал Ганс, как бы про себя. – Веревка достаточно длинная.

Он подождал несколько минут, а затем, потянув за веревку и поняв, что ее держат внизу, поплевал на руки и начал медленно подниматься к окну наверху.

Обхватив рукой железные прутья решетки, он сунул руку в сумку, висевшую у него на боку, и, вытащив напильник, принялся за работу, прокладывая путь через то, что теперь стояло между Отто и свободой.

Это была ужасно медленная работа, и Отто казалось, что Ганс никогда ее не закончит, пока, лежа на жесткой скамье, он наблюдал за склонившейся фигурой, черной на фоне неба. Время от времени напильник скрежетал, распиливая твердое железо, и тогда Ганс на мгновение замирал, но только, чтобы приняться за работу так же усердно, как раньше. Три или четыре раза он проверял результаты, но решетка все еще держалась. Наконец он уперся в нее плечом, и когда Отто посмотрел, то увидел, что прутья согнулись. Внезапно раздался резкий треск, и кусок решетки вылетел в ночь.

Ганс надежно обвязал веревку вокруг обрубка толстого железного прута, а затем снова соскользнул в комнату.

– Мой маленький господин, – сказал он, – как ты думаешь, если я возьму тебя на руки, ты сумеешь уцепиться за мою шею и держаться?

– Да, – ответил Отто, – думаю, что смогу.

– Тогда пойдем, – сказал Ганс.

С этими словами он наклонился и, осторожно подняв Отто с его грубой постели, затянул вокруг них обоих широкий кожаный ремень, крепко и надежно застегнув его.

– Тебе не больно? – спросил он.

– Не очень, – еле слышно прошептал Отто.

Затем Ганс поплевал на руки и начал медленно карабкаться по веревке.

Они добрались до края окна и на мгновение остановились, и Отто обнял за шею верного Ганса.

– Теперь ты готов? – спросил Ганс.

– Да, – ответил Отто.

– Тогда смелее, – сказал Ганс, повернулся и перекинул ногу через подоконник.

В следующее мгновение они повисли в воздухе.

Отто посмотрел вниз и ахнул.

– Матерь Небесная, благослови нас, – прошептал он, а затем закрыл глаза, чувствуя слабость и головокружение при виде ужасной глубины внизу. Ганс не произнес ни слова, а, стиснув зубы и обхватив ногами веревку, начал медленно спускаться, перебирая руками. Он спускался все ниже и ниже, а Отто, с закрытыми глазами, с головой на плече Ганса, думал, что спуск никогда не кончится. Ниже, ниже. Внезапно Отто почувствовал, как Ганс глубоко вздохнул, раздался легкий толчок, и мальчик открыл глаза; Ганс стоял на земле.

В следующее мгновение они повисли в воздухе

Из тени, падавшей от стены, возникла фигура, закутанная в черный плащ, и взяла Отто на руки. Это был барон Конрад.

– Мой сын… мое дитя! – воскликнул он дрожащим голосом, и это было все.

Отто прижался щекой к щеке отца и заплакал.

Внезапно барон издал резкий, яростный крик.

– Боже милостивый! – воскликнул он. – Что они с тобой сделали?

Но бедный маленький Отто не мог ответить.

– О! – сдавленно выдохнул барон. – Дитя мое! Мое маленькое дитя! – Тут он не выдержал, все его тело затряслось от яростных, сухих рыданий; ибо люди в те времена не стремились скрыть свое горе, как они делают это сейчас, но были яростны и сильны в выражении и горя, и всего остального.

– Не обращай внимания, дорогой отец, – прошептал Отто, – мне было не так уж больно, – и он прижался губами к щеке отца.

У маленького Отто была отрублена кисть.

Глава XII

За жизнью во весь опор

Но Отто еще не был спасен, еще не все опасности миновали. Внезапно резкий звон колокола нарушил тишину звездной ночи над их головами, и, подняв лица и посмотрев вверх, они увидели огни, мигающие то в одном, то в другом окне. Вскоре послышался хриплый голос, кричавший что-то, чего они издалека не могли разобрать.

Одноглазый Ганс хлопнул себя рукой по бедру.

– Вот что получается, – сказал он, – когда у тебя доброе сердце. Я одолел и связал дозорного, и заставил его сказать, где находится наш молодой барон. У меня было на уме вонзить в него нож после того, как он все мне рассказал, но потом, вспомнив, как юному барону ненавистна мысль о кровопролитии, я сказал себе: «Нет, Ганс, сохрани злодею жизнь». Видите, к чему приводит милосердие; этот парень каким-то образом освободился от своих уз и натравил на нас весь замок, это осиное гнездо.

– Нам надо бежать, – сказал барон, – потому что теперь, в это черное время, все покинули меня, осталось только шестеро верных людей.

В его голосе звучала горечь. Затем, наклонившись, он поднял Отто на руки и, осторожно неся его, начал быстро спускаться по каменистому склону к ровной дороге, проходившей под холмом. За ним последовали остальные. Ганс все еще был бос и перепачкан сажей. На небольшом расстоянии от дороги, в тени деревьев, стояли в ожидании семь лошадей. Барон вскочил на своего огромного черного скакуна, усадив маленького Отто в седло перед собой.

– Вперед! – крикнул барон Конрад, и они с топотом выехали на дорогу. Затем он сказал низким голосом: – В Санкт-Михаэльсбург.

Лошадей повернули на запад и поскакали сквозь черные тени леса, оставив позади Труц-Дракен.

Но сквозь стук лошадиных копыт доносился звон сигнального колокола, и, оглянувшись через плечо, Ганс увидел свет факелов, мерцавших там и сям у внешних стен перед большим барбаканом.

В замке Труц-Дракен царили суета и суматоха: мигающие факелы освещали тускло-серые стены; лошади ржали и били копытами, а люди перекликались друг с другом. Вскоре по коридору широкими шагами прошел барон Генрих, облаченный в легкие доспехи, которые он поспешно надел, разбуженный известием о побеге пленника. Внизу, во дворе, стоял его конь, и, не дожидаясь помощи, он вскочил в седло. Затем они все поскакали по крутой тропинке, звеня доспехами, звеня мечами и подкованными железом копытами, выбивающими искры из камней. Во главе отряда ехал барон Генрих; его треугольный щит висел на плече, а в руке он держал длинное, тяжелое, стальное копье с трепетавшим у острия вымпелом.

На дороге у подножия склона они остановились, так как не могли понять, в каком направлении скрылись беглецы. С полдюжины слуг соскочили с лошадей и принялись метаться, словно гончие, ищущие потерянный след, и посреди этой суматохи барон Генрих сидел неподвижно, как скала.

Внезапно из леса за дорогой донесся крик; слуги нашли место, где были привязаны лошади. Было легко проследить путь, по которому барон Конрад и его спутники вернулись на большую дорогу, но там снова нужно было решать, в каком направлении двинулись беглецы. Прямая, как стрела, дорога тянулась с запада на восток, – куда же они бежали?

Барон Генрих подозвал к себе Николаса Штайна, и они некоторое время беседовали вполголоса. В конце концов Штайн направил коня и, выбирая по одному, разделил отряд на две группы. Одну группу возглавил барон, а другую – Николас Штайн. «Вперед!» – раздался крик, и две группы всадников с топотом понеслись в противоположных направлениях.

Барон Генрих из Труц-Дракена во главе своих людей направился на запад.

Раннее весеннее солнце бросало туманные желтые лучи на верхушки лесных деревьев, где маленькие птички прославляли майское утро. Но барон Генрих и его спутники не думали о красоте мирного дня и не слышали звуков песен многочисленных птиц, с топотом несясь по дороге и оставляя за собой медленно оседавшее клубившееся облако пыли.

По мере того как солнце поднималось все выше, становилось теплее, туман начал рассеиваться, пока, наконец, не разошелся, как белый занавес, и перед преследующими всадниками оказалась гора, по которой круто поднималась дорога.

– Вон они, – внезапно раздался голос за спиной барона Генриха из Труц-Дракена, и при этом крике все посмотрели вверх.

Далеко на склоне горы клубилось облако пыли, в котором, подобно звездам, сверкали на солнце блестящие полированные доспехи.

Барон Генрих не сказал ни слова, но его губы скривились в мрачной улыбке.

Когда завесы тумана растаяли, Одноглазый Ганс оглянулся и посмотрел вниз, в поросшую деревьями долину.

– Вон они едут, – сказал он. – Они пустились во весь опор, чтобы быстрее догнать нас, а наши лошади устали от всех поездок, которые мы проделали за последние пять дней. Как далеко отсюда, господин барон, до Михаэльсбурга?

– Около десяти лиг, – мрачно ответил барон.

Ганс сложил губы, словно собираясь свистнуть, но барон этого не заметил, потому что смотрел прямо перед собой с каменным лицом. Те, кто следовал за ним, смотрели друг на друга, и у каждого была одна и та же мысль – сколько времени пройдет, прежде чем их догонят?

Когда это произойдет, каждого из них ждет смерть.

Они достигли гребня горы и помчались, потому что спуск в долину был гладким и ровным. Они ехали в мертвой тишине. Время от времени спутники барона оглядывались через плечо. Они обогнали преследователей на милю, когда головы в шлемах показались над гребнем горы, но что толку в миле, если между ними ровная дорога и свежие лошади против усталых?

Сколько времени пройдет, прежде чем их догонят?

Отряд скакал все дальше. Солнце поднималось все выше, становилось все жарче. Не было времени отдохнуть и напоить тяжело дышавших лошадей. Только однажды, когда они пересекали небольшой ручей, бедные животные наклонили головы и сделали несколько глотков прохладной воды, а Одноглазый Ганс смыл часть сажи с рук и лица. Они продолжали путь. Барон Конрад ни разу не повернул головы, пристально глядя прямо перед собой, он все так же ехал вперед по бесконечной дороге, а светлая головка и бледное лицо бедного Отто покоились на его закованном в сталь плече, а до Санкт-Михаэльсбурга еще оставалось восемь лиг.

Перед ними лежал небольшой холм, и поднявшись на него, все, кроме барона, как по команде, повернули головы и посмотрели назад. Затем не одно сердце замерло, потому что сквозь листву деревьев внизу они заметили блеск доспехов своих преследователей – не более чем в миле от них. В следующее мгновение они перевалили через гребень, и там, внизу, текла широкая сверкающая река, а еще ближе ее приток, через который был перекинут грубый, узкий, трехарочный каменный мост в том месте, где глубокую, медленно текущую воду пересекала дорога.

Усталые лошади тащились вниз по склону до самого моста.

– Стой! – внезапно крикнул барон и натянул поводья.

Его спутники в замешательстве остановились. Что он хочет сделать? Барон повернулся к Гансу, и его голубые глаза сверкнули, как сталь.

– Ганс, – сказал он низким голосом, – ты служил мне долго и верно, выполнишь ли ты в этот последний раз мою просьбу?

– Да, – был краткий ответ.

– Поклянись в этом, – сказал барон.

– Клянусь, – сказал Ганс и осенил сердце крестным знамением.

– Хорошо, – сурово сказал барон. – Тогда возьми мальчика и вместе с остальными скачи как можно быстрее в Санкт-Михаэльсбург. Отдай ребенка на попечение аббата Отто. Расскажи ему, как я присягнул на верность императору, и что я этим приобрел – мой замок сожжен, мои люди убиты, а этот бедный, наивный ребенок, мой единственный сын, изувечен моим врагом.

– А вы, господин барон? – спросил Ганс.

– Я останусь здесь, – спокойно сказал барон, – и буду сдерживать тех, кто преследует меня, до тех пор, пока Бог даст мне на это сил.

Ропот протеста поднялся среди спутников барона, двое из которых были его близкими родственниками. Но Конрад из Дракенхаузена яростно повернулся к ним.

– Неужели, – сказал он, – я так низко пал из-за своих несчастий, что даже вы осмеливаетесь поднять свой голос против меня? Клянусь добрым Небом, я начну с того, что убью первого человека, который осмелится ослушаться моего приказа.

Затем он отвернулся от них.

– Вот, Ганс, – сказал он, – возьми мальчика и помни, старый мошенник, о своей клятве.

Барон в последний раз прижал Отто к груди.

– Дитя мое, – прошептал он, – постарайся не ненавидеть своего отца, когда будешь вспоминать о нем, даже если он был жесток и кровожаден, как тебе известно.

Но маленький Отто, измученный своими страданиями и слабостью, не осознавал, что происходит, он видел события, как в лихорадочном сне.

– Прощай, Отто, – сказал барон, но губы Отто лишь слабо шевельнулись в ответ. Отец поцеловал его в обе щеки. – Давай, Ганс, – поспешно сказал он, – увези его отсюда. – И он снял руки Отто со своей шеи.

Ганс посадил Отто в седло впереди себя.

– О, мой дорогой господин барон… – произнес он, внезапно замолчал и повернул нелепо подергивающееся лицо в сторону.

– Иди, – резко сказал барон, – не теряй времени на женские слезы.

– Прощай, Конрад! Прощай! – сказали два его родственника и, подъехав, поцеловали его в щеку, затем повернулись и ускакали вслед за Гансом, а барон Конрад остался один на один к лицу со своим смертельным врагом.