Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

Возможно, он не всегда добросовестно выяснял, откуда взялись некоторые из слуг, которых он перевозил. С годами он стал благоразумен и редко приобретал слугу у вербовщика, если точно знал, что вербовщик похитил этого человека. Но когда у него не было полной уверенности, он не старался разузнать побольше о том, что его не касалось. Он либо брал выставленного на продажу слугу, либо не брал, но не интересовался тем, как вербовщик заполучил этого человека или тем, хотел или не хотел человек переселиться в колонии.

Одно время ходили разговоры о трех мужчинах, которых Езекия отправил в Южную Каролину. Голландский капитан привез их в гавань на своем люггере. Он сказал, что мужчины хотели эмигрировать, и Езекия, корабль которого должен был отплыть в Чарльстон, выразил готовность заплатить за них капитану, если тот не запросит слишком много. Двое из мужчин были одурманены выпивкой, а у третьего на голове была окровавленная повязка, а на теле ссадины и синяки, словно его били дубинкой. Это было явное похищение, тем не менее, Езекия заплатил голландцу за этих людей и отправил их прямо на корабль. На следующее утро Езекия посетил корабль, и, когда его уже везли к берегу, один из них, протрезвев, перегнулся через леер и сверху выкрикивал проклятия вслед старому торговцу, клянясь, что когда-нибудь обязательно вернется в Англию и убьет его.

– Думаешь, ты под защитой, – кричал он вслед удаляющейся лодке. – Погоди, пока через год не ощутишь мой нож в своей спине, слышишь? Уж тогда ты не будешь чувствовать себя в безопасности.

Гребцы ухмылялись и подмигивали друг другу. Старый Езекия неподвижно сидел на корме, не обращая внимания на угрозы и проклятия, которые продолжались до тех пор, пока капитан корабля не сбил кричавшего с ног, и крики затихли.

Этот случай вызвал, как уже было сказано, много разговоров.

В 1719 году с февраля по ноябрь Езекия Типтон отправил в американские колонии или на плантации более пяти десятков слуг.

Однажды в начале марта компания из девятнадцати человек, добровольно вызвавшихся эмигрировать в Вирджинию, была доставлена из Лондона в Саутгемптон, чтобы попасть на бриг «Арундел». Их разместили в «Золотой рыбке», а утром старый торговец отправился их осмотреть. Мужчины выстроились в ряд вдоль стены постоялого двора, и старик, полузакрыв глаза, расхаживал взад и вперед перед шеренгой, вглядываясь в каждого человека, в то время как несколько новоприбывших смотрели на него с каким-то вялым интересом. Он, казалось, был не очень доволен. Их было всего девятнадцать вместо двадцати одного. Агент объяснил, что, когда он писал из Лондона, их было двадцать один, но один ночью сбежал, а другой не захотел подписывать бумаги.

– Это был, – говорил агент, – самый прекрасный юноша шестнадцати – восемнадцати лет, какого вы когда-либо видели. Но его мать, думаю, это была мать, приходит в последнюю минуту в слезах и уводит его, так сказать, у нас из-под носа.

Езекия что-то пробурчал в ответ, прохаживаясь вдоль ряда ухмыляющихся мужчин, оглядывая их. Большие узловатые пальцы старика сжимали потрескавшийся и пожелтевший набалдашник трости из слоновой кости, которой он постукивал по камням двора.

– Этот человек, – ворчливо сказал он надтреснутым голосом, тыча тростью в худощавого малого, стоящего в ряду, – этот человек – зачем ты его привез? Как ты думаешь, сколько он заработает в Вирджинии? Ручаюсь, что у меня не найдется пятнадцати гиней.

– Ну, мастер Типтон, – сказал агент, посматривая на листок бумаги, который он держал в руке, – вот тут вы сильно ошибаетесь. Может быть, этот человек стоит больше, чем любой из них. Он искусный цирюльник и лекарь, и к тому же хороший человек и знает свое дело. Только подумайте, мастер Типтон, сколько он может стоить в качестве личного слуги кого-нибудь из плантаторов Вирджинии.

Старик хмыкнул и медленно покачал худой головой из стороны в сторону.

– Я скажу вам, в чем дело, мастер Докрей, – сказал он через некоторое время, – они не идут ни в какое сравнение с теми, что были в прошлый раз, – и их всего девятнадцать, а должно было быть двадцать один.

Агент ничего не ответил, и старик некоторое время продолжал осмотр. Он больше ничего не сказал и вскоре повернулся и пошел на постоялый двор, чтобы получить бумаги. Агент последовал за ним. И на этом проверка окончилась.

И, наконец, знакомя вас со старым Езекией Типтоном, нужно сказать, что он был редким скрягой. Глядя, как он ковыляет по улице в пальто табачного цвета, вытертом на швах, кое-где аккуратно залатанном и заштопанном, можно было, пожалуй, принять его за доброго школьного учителя, стесненного в средствах, но уж никак не за одного из богатейших людей графства, каким он слыл. В Саутгемптоне о нем ходило очень много историй, многие из них, были сомнительными, но некоторые – истинными. Одна из таких историй заключалась в том, что по воскресеньям, ближе к вечеру, старик входил к себе в комнату, закрывал дверь на засов и рассыпал по полу золотые монеты, затем раздевался и купался в своем желтом богатстве, словно принимал ванну. Другая история заключалась в том, что дома у него на чердаке стояло три железных сундука, и каждый был привинчен к полу железными болтами. Один сундук был полон испанских дублонов, второй – французских луидоров, третий – английских гиней. Торговцы Саутгемптона говорили, что получить по счетам у Езекии Типтона труднее, чем у кого-либо другого.

Глава II

Джек Баллистер

Джеку Баллистеру в то время было немногим больше шестнадцати, и после смерти отца он уже более двух лет жил у своего дяди Типтона.

Отец Джека был викарием Сталбриджа почти девятнадцать лет, так что Джек, пока не приехал в Саутгемптон, не видел ничего, кроме части Уилтшира, непосредственно окружавшей Сталбридж, и дома викария Сталбриджа. Другими обитателями дома викария были старая Джанет, экономка и дочь фермера, помогавшая по дому, да старый Джайлс Кобб, который время от времени приходил поработать в саду.

Надо сказать, в воспоминаниях Джека об этом саде всегда было какое-то особое очарование. Некоторые из его самых ранних воспоминаний были о том, как он играл там на солнце, в то время как старый Джайлс, сутулый и сгорбленный, склонялся над своей работой, вырывал сорняки, копал и что-то сажал на коричневых суглинистых грядках. Там была живая изгородь из тиса и два пчелиных улья, стоявших под вишневым деревом, и два-три парника, в стеклянной поверхности которых отражались облака и теплое небо над головой. В этом запутанном, цветущем пространстве всегда было множество цветов, птиц и теплого желтого солнечного света, и в последующие годы, посещая старый дом викария, Джек первым делом отправлялся в сад. Сад казался знакомым и в то же время незнакомым. Он производил впечатление запущенного и неухоженного. Птицы пели на деревьях за изгородью, но ульи с соломенными крышами исчезли. Тем не менее ему ничего не стоило представить, что старый сутулый Джайлс в рабочем халате может в любой момент войти в ворота, катя перед собой свою скрипучую тачку.

Джеку не было и четырех лет, когда умерла его мать. Ему казалось, что он помнит ее, но, возможно, ее образ, не был реальным воспоминанием, а лишь впечатлением от рассказов о ней Джанет. И все же он думал, что действительно сохранил ее образ в воспоминаниях о событиях раннего детства, – большая, нежная, темная фигура в черном с белым платком или шалью на плечах. Ему казалось, что он помнит особый аромат, который витал в складках ее платья, похожий на запах лаванды из старого сундука, где Джанет хранила постельное белье. Это воспоминание о матери, возможно, было всего лишь образом, сложившимся из рассказов о ней, но, как уже было сказано, ему казалось, что это было реальное, живое воспоминание. Не всегда можно сказать, где в этих разрозненных фрагментах воспоминаний раннего детства заканчивается фантазия и начинается память.

Джеку казалось, что та же самая фигура присутствовала в памяти о том времени, когда он, маленький мальчик, упал со ступенек и разбил подбородок. Ему казалось, что это она утешала его, напевая, пока скребла ножом хрустящую половинку яблока и кормила его мякотью. Джанет говорила, что он упал только через год после смерти матери, но ему казалось, что несчастный случай связан именно с присутствием матери, он чувствовал, что, возможно, Джанет ошибается, а его собственные воспоминания о таком незначительном событии верны.

Он часто думал о своей матери, как и всякий сирота, ощущая, как ему ее недостает, и ему казалось, что, если бы она была жива, он бы очень любил ее, а жизнь его была бы намного приятнее.

Джанет часто рассказывала о ней. По ее рассказам выходило, что его бабушка взяла в семью его мать маленькой девочкой и воспитывала вместе со своей собственной дочерью, которая теперь стала леди Арабеллой Саттон. Джанет говорила, что она была скорее компаньонкой, чем горничной. Из таких давних историй, которые дети с таким удовольствием слушают, Джек чаще всего просил Джанет рассказывать ему о большой семейной ссоре, которая произошла, когда его отец сказал остальным, что он и Энн Типтон собираются пожениться. Джанет, по мере того, как проходили годы, все больше и больше приукрашивала эту историю, воображение подсказывало ей новые детали.

– В самом деле, – могла она сказать, – вы бы видели, как он стоял перед вашей бабушкой, такой важный, скрестив руки на груди. «Баллистер, мадам, – говорит он, – может жениться, на ком захочет».

Джек не мог представить своего отца действующим лицом подобной сцены, а еще меньше поспешно скачущим в Саутгемптон, когда мать отправили домой из Грэмптон-Холла.

От людей он знал, что его отец был большим ученым. Викарий всегда был молчалив и озабочен, иногда погружен в книги, иногда что-то деловито строчил пером, по полу была разбросана куча бумаг, а парик сдвинут набок с гладкого круглого лба. Иногда он ходил взад-вперед по садовым дорожкам, сцепив руки за спиной, наклонив голову вперед и уставившись в землю. Он особенно любил ходить так, когда обдумывал план какой-нибудь новой брошюры. Джек не мог себе представить, что человек, так поглощенный своими книгами и исследованиями, мог оказаться героем любовного романа. К тому же он всегда казался Джеку очень, очень старым. Трудно было представить романтический эпизод в этой увядшей, сухой жизни.

До приезда в Сталбридж Джанет была одной из приживалок у других Баллистеров.

– Это благородные люди, – иногда говорила она, – и держат головы высоко, как сам герцог Ньюкасл. – Иногда она говорила Джеку, что, если бы его отец не настроил против себя всю свою семью, он мог бы стать епископом, как знать. – Я приехала в Сталбридж только ради твоей матери, бедняжки, – сказала она. – Но она любила меня, а я любила ее, вот я и приехала.

Джек почти не помнил то время, когда отец не учил его латыни и греческому. Одним из его первых воспоминаний было то, как его, совсем маленького мальчика, отец учил греческому алфавиту. Он почти ничего не знал, кроме двух языков, и вряд ли его отец считал, что стоит изучать что-то еще. Джек однажды нечаянно услышал, как викарий говорил старому сэру Томасу Хардингу: «Сэр, я сделаю из мальчика лучшего ученого в Англии». Эти слова запечатлелись в памяти Джека, как иногда в детстве запоминаются обрывки разговоров. Однако этому обещанию не суждено было сбыться, потому что викарий умер, когда Джеку было всего четырнадцать, и, оставшись без надзора, он в последние два года в Саутгемптоне ни разу не был в школе, не заучивал по шесть слов за урок, не прочитал ни одной страницы по-гречески или по-латыни, за исключением одного-двух раз, когда мистер Стетсон из любопытства заставил его прочитать несколько отрывков по-гречески.

Отец Джека никогда не говорил с ним ни о матери, ни о других родственниках. Его дядя Типтон приезжал из Саутгемптона незадолго до смерти отца, и это был единственный раз, когда Джек видел кого-то из своих родных.

Осенью, незадолго до того, как отец Джека умер, к дому викария подъехал посыльный верхом на лошади, в больших сапогах, в зеленой с алым ливрее, и передал пакет Джанет, которая вскоре принесла его викарию, который сидел в обшарпанном кабинете с деревянными панелями и писал посреди разбросанных кругом бумаг. Викарий сунул перо в рот и взял пакет, а Джек наблюдал, как он сломал большую красную печать и начал читать письмо, время от времени хмурясь, то ли от усилия прочесть написанные слова, то ли от смысла самих слов. Кончив читать, он отложил письмо в сторону и продолжил писать с того места, на котором его прервали. Посыльный, привезший письмо, ушел не сразу. Джек то и дело слышал звяканье его уздечки или шпор, а время от времени – звуки его насвистывания, пока он нежился на теплом солнечном свете снаружи. Затем послышался разговор – голоса Джанет и посыльного, – и вскоре в кабинет вошла экономка, чтобы сказать, что посыльный хочет знать, когда он сможет получить ответ. Викарий поднял глаза с тем озадаченным видом, который всегда появлялся у него, когда его прерывали.

– Эх! – сказал он. – Эх! Ну что тут сказать? Ответ? Какой ответ? – затем, вспомнив: – Ах, да, ответа не будет. Вы можете сказать ему, что никакого ответа не будет.

И посыльный вскоре с топотом ускакал туда, откуда приехал.

Письмо лежало там, где его оставил викарий, до следующего полудня, и Джек, движимый любопытством, сумел прочитать часть его. Оно было от его двоюродной бабушки леди Дины Уэлбек. Она писала, что очень больна, что просит викария навестить ее перед смертью, и что все должно быть прощено. Викарий не поехал, то ли потому, что больше не думал о послании, то ли потому, что не захотел возобновлять переписку со своей семьей. Письмо лежало до тех пор, пока викарий не оторвал от него длинную полоску, чтобы зажечь свечу в соседней комнате, а на следующий день исписанный лист исчез.

Через некоторое время после смерти леди Дины Уэлбек в дом викария было доставлено еще одно сообщение, длинное и объемистое. Викарий прочел его, но никак не отреагировал. Потом пришло еще одно письмо и еще одно. Последнее письмо викарий даже не открывал несколько дней. Он был очень занят работой над брошюрой, и письмо валялось на письменном столе, пока однажды утром Джанет не сунула его викарию в руку.

– Эх! – сказал он, как бы внезапно увидев мир вокруг. – Что это такое! Что это?

Он взял письмо и рассмотрел его.

– Ну, это письмо должно было быть передано мне три дня назад, – сказал он.

– Так оно и было, хозяин, – отозвалась Джанет, – но вы его не читали.

– Разве? – сказал отец Джека, а затем сломал печать и прочитал письмо. Но по-прежнему никак не отреагировал.

Без сомнения, семья викария давно бы вернула его в свое лоно, если бы он этого захотел. За прошедшие девятнадцать лет он сильно отдалился от них. За это время вся враждебность – по крайней мере, со стороны семьи – исчезла. Между викарием и его братом сэром Генри не было никакой близости, но и никакой вражды, они едва были знакомы.

Некоторые из писем были написаны сэром Генри, и после того, как они остались без ответа, баронет отправил в Сталбридж грэмптонского адвоката. Адвокат и викарий долго сидели взаперти, и когда они наконец вышли из кабинета, викарий был очень зол. Это был единственный раз, когда Джек видел его таким.

– Они могут оставить все себе! – говорил он громким голосом. – Они могут оставить все себе! Я же сказал, что ничего этого не хочу. Все, чего я хочу от них, – чтобы они оставили меня в покое, как я их оставил. Я уже сказал, что мне не нужны ни их деньги, ни что-либо из того, что им принадлежит. Они могут оставить все себе.

Джек высунулся из верхнего окна на солнечный свет, глядя вниз на их головы. Их голоса доносились до него очень отчетливо.

– Но, сэр, – сказал адвокат, – разве вы не заботитесь о благополучии собственного сына?

– Сэр, – ответил викарий все так же громко, – я полагаю, это не ваше дело. Я сам позабочусь о благополучии своего сына. Я говорю вам, любезный, что те, кто послал вас, могут оставить все деньги себе. Мне от них ничего не нужно, и мой сын ничего от них не возьмет.

– Но, сэр, – сказал адвокат, – вы забываете, что деньги были оставлены вам лично. Принимая их, вы ничего не отнимаете у своих родственников. Они не были оставлены вашему брату, это не подарок от него или от кого другого, они не принадлежат никому, кроме вас. Ваша семья даже не может получить их от вас без судебного разбирательства, и вы не можете не забрать их.

– Я могу не забирать их, – воскликнул викарий.

– Сэр, сэр! – сказал адвокат. – Прошу вас, успокойтесь, сэр. Пожалуйста, подойдите к делу разумно. Вот эти деньги…

– Не желаю больше ничего слушать, – воскликнул викарий, – только повторяю вам, что не возьму ни фартинга.

Тут адвокат вышел из себя.

– Сэр, – сказал он, – должен сказать вам, что вы самый неразумный человек, какого я когда-либо встречал.

Викарий выпрямился во весь рост.

– Сэр, – сказал он, – вы забываетесь и не помните, с кем говорите. Вы забываете, кто я, сэр. Вы можете думать обо мне все, что вам заблагорассудится, но вы не можете высказывать свое мнение обо мне. Кто вы такой, любезный, чтобы так разговаривать с Джеймсом Баллистером?

Он повернулся на каблуках и вернулся в дом, захлопнув дверь.

Джек, все еще высунувшись из окна, увидел, как незнакомец некоторое время стоял в нерешительности, затем повернулся, медленно вышел за ворота, сел на лошадь и уехал.

Зимой викарий умер, и Джек уехал жить в Саутгемптон.

Возможно, одним из самых горьких в жизни Джека Баллистера был первый вечер после приезда в свой новый дом. Его дядя велел открыть гостиную, словно желая оказать честь его приезду. Джек около часа просидел на жестком неудобном стуле, почти ничего не говоря, просто сидя при тусклом свете свечи. Старый Езекия пытался завести разговор, но беседа не клеилась. Он сидел, моргая при отблеске свечи, и словно пытался придумать, что бы еще сказать, а Джек, молчал, слишком несчастный и подавленный, чтобы говорить. Он был очень рад, когда наконец ему позволили лечь в постель и полностью отдаться роскоши горячих слез, одиночества и тоски по дому.

В ту ночь ему казалось, что он никогда больше не будет счастлив, но уже на следующее утро он обнаружил, что проснулся, чтобы по-новому взглянуть на жизнь. В свежем солнечном свете нового дня все снова казалось ярким и веселым, и, закончив свой скромный завтрак, он вышел на улицу и спустился к гавани, полный интереса к новой обстановке. Гавань и корабли, стоявшие на якоре, показались мальчику, до тех пор жившему далеко от моря, чудесными. В то утро в гавани на якоре стоял большой боевой корабль с высокой кормой, и его покатые палубы, откуда доносился отдаленный бой барабана, казалось, кипели бурлящей жизнью, время от времени освещаемой искрами солнечного света, сверкавшими на наклонных стволах мушкетов. Пока Джек стоял и смотрел, он забыл, каким одиноким чувствовал себя прошлой ночью.

Через несколько недель он полностью погрузился во все эти новые обстоятельства и слился с ними, и вскоре он обнаружил, что оглядывается на свою прежнюю жизнь в Сталбридже как на нечто навсегда ушедшее. Все, что осталось – это память о нескольких эпизодах.

Удивительно, с каким изяществом жизнь вписывается в новые обстоятельства, настолько быстро свыкаясь с ними, что вот они уже и не кажутся новыми.

После первого официального приема в затхлой душной гостиной старый Езекия, казалось, счел выполненным свой долг перед племянником. После этого Джеку разрешили ходить куда заблагорассудится и делать что пожелает. Старик разговаривал с мальчиком редко, сухо и сдержанно. Старая Дебора, экономка, время от времени посылала его с поручениями, но, за исключением таких небольших требований, у него не было никаких связей с новым домом, разве что это было место, где он мог поесть и переночевать.

Почти все свое время он проводил, слоняясь по набережной, потому что ему бесконечно нравилось находиться около больших кораблей и грубых моряков, которые рассказывали о причудливых далеких странах – о том, что побывали в Калькутте или Шанхае, на Ямайке, в Америке или Бразилии, так Джек мог бы рассказать только о том, что видел на острове Уайт. Они говорили о Карибском море или об Индийском океане, как он мог бы говорить о проливе Солент.

Он часто заводил знакомство с этими моряками, знакомство, которое становилось, можно сказать, близким за те два-три дня, что они находились в гавани.

В то время он жил праздной, бесцельной, бесполезной жизнью. Иногда, возможно, когда он выполнял какое-нибудь мелкое, пустяковое поручение старой Деборы, его внезапно охватывало и давило чувство тошнотворного стыда за свое бесполезное существование. Казалось, внутренний голос, голос совести, говорит: «Тьфу на тебя! Такой большой, здоровенный, неповоротливый парень, как ты, и ходишь по улицам с горшочком дрожжей!» Обычно, когда раздавался голос совести, он удовлетворялся тем, что отвечал собственным внутренним голосом: «Ну, это вина дяди Езекии. Если бы он только поручал мне настоящую работу – да я бы с радостью ее выполнял».

Мистер Стетсон, приходской священник, иногда общался с ним почти как эхо этого внутреннего обвиняющего голоса.

– Очень жаль, Джек, – говорил он, – что такой большой, крепкий парень, как ты, живет в праздности. Если нет ничего лучшего, почему ты не изучаешь свои книги?

И Джеку было довольно неловко, возникало тяжелое чувство невыполненного долга.

Он часто ходил ужинать в дом священника. Там он чувствовал себя более непринужденно – не таким неуклюжим, как обычно. Кроме того, он искренне наслаждался вкусными блюдами, потому что в доме его дяди Дебора кормила довольно скудно. На ужинах в доме священника обычно подавали маринованный имбирь и тонкое сладкое печенье, и Джек иногда ухитрялся сунуть пару печенек в карман, чтобы погрызть после возвращения домой.

Иногда, особенно если присутствовали гости, старый добрый пастор настаивал на том, чтобы поговорить с Джеком о его дяде баронете, или о леди Дине Уэлбек, или о его тете леди Арабелле Саттон.

–Действительно,– говорил он,– бедный отец Джека был очень образованным человеком, очень образованным человеком. Его брошюра об апостольском преемстве была лучшей из написанных во время полемики. Мне кажется, что для человека невозможно быть таким зрелым ученым, если в его жилах не течет хорошая кровь, такая как у Баллистеров или, скажем, у меня. Почему бы и нет? Конечно, из крыжовника не выходит такое же хорошее вино, как из смородины. Мой собственный отец часто говорил мне: «Эндрю, не забывай, что в твоих жилах течет кровь Роджера Стетсона».

Джек всегда чувствовал некоторую неловкую скованность, когда ректор говорил таким образом. Ему почему-то было стыдно, и он не знал, куда смотреть и что отвечать.

Иногда мистер Стетсон заставлял его читать вслух по-гречески.

– Вы бы слышали, как он читает «Лягушек», – мог он сказать и сунуть книгу Аристофана в не очень приветливую руку Джека. Джек небрежно читал страницу или две, в то время как пастор сидел, улыбаясь и постукивая кончиками пальцев по столу.

– В тебе есть задатки прекрасного ученого, Джек, – говорил он, – и очень жаль, что твой дядя Типтон не посылает тебя учиться. Я поговорю с ним об этом, когда придет время.

И пастор несколько раз говорил со старым Езекией о его племяннике. Как-то он возвращался вместе со старым торговцем из церкви и чуть было не вошел в гостиную. Но из таких разговоров ничего не вышло.

– Эй! – сказал старик. – Учиться? Для чего ему учиться? Ну, ну! Я разберусь с этим и подумаю.

Тем дело и кончилось.

Еще одним человеком, с которым подружился Джек, был адвокат Бертон. Однажды, когда Джек, насвистывая, шел по улице, маленький адвокат выбежал из своей конторы и крикнул ему вслед, чтобы он остановился.

– Мастер Джек! Мастер Джек! Задержитесь немного, – крикнул он. – Мастер Джек Баллистер! Мне нужно сказать вам пару слов. – Он выбежал с непокрытой головой и запыхался от спешки и своего крика. В руке он держал распечатанное письмо. – Как вы думаете, молодой джентльмен, – сказал он, все еще слегка задыхаясь, – от кого я получил известие? Разумеется, от вашего дяди сэра Генри Баллистера. Он написал мне, спрашивая о вас – как вы, что вы делаете и как с вами обращается мастер Типтон. Что мне ему сказать?

– Ну, вы можете сказать ему, – ответил Джек, – что у меня все очень хорошо.

Это было началом знакомства Джека с адвокатом Бертоном. Несколько раз после этого маленький адвокат говорил ему, что сэр Генри писал о нем.

– Мне кажется, у него есть намерение, – сказал адвокат, – узнать конкретнее о том, что ваш дядя Типтон делает для вас. В самом деле, он очень подробно расспрашивал меня. Я знаю, что написать ему, потому что говорил о вас с мастером Стетсоном, и он сказал мне, какой вы прекрасный ученый. Но послушайте, мастер Джек, если вам когда-нибудь понадобится совет, приходите ко мне, сэр Генри посоветовал мне вам это сказать.