Правек и другие времена

– Тихо, женщина! Мы хотим спать.

– А и спите себе, спите до смерти! – крикнула ему в ответ Колоска через плечо. – И надо было на свет рождаться, чтобы потом спать?

Время Руты

– Не ходи в деревню, беду накличешь, – говорила Колоска дочери. – Иногда я думаю, что они там все пьяные – такие вялые и медлительные. Они оживают только тогда, когда случается что-то плохое.

Но Руту тянуло в Правек. Там были мельница и мельник с мельничихой, были бедные батраки, был Херувин, который рвал клещами зубы. Там бегали дети, такие же как она. По крайней мере, с виду. И были дома с зелеными ставнями, а на заборах сушилось белое белье, которое было самой белой вещью в мире Руты.

Когда они с матерью шли по деревне, Рута чувствовала, что все их разглядывают. Женщины прикрывали глаза от солнца, а мужчины украдкой сплевывали. Мать не обращала внимания, но Рута боялась этих взглядов. Она старалась идти как можно ближе к матери и крепко сжимала ее большую ладонь.

По вечерам, летом, когда злые люди уже сидели по домам и занимались своими делами, Рута любила подойти к деревне и смотреть на серые громады изб и светлый дым из труб. Потом, когда она немного подросла, то осмелела настолько, что тихонько подходила к самым окнам и заглядывала внутрь. У Серафинов всегда были маленькие дети, которые ползали на четвереньках по доскам пола. Рута могла наблюдать за ними часами, смотреть, как они замирают над кусочком древесины, пробуют на язык, вертят в пухлых ручонках. Как кладут в рот разные предметы и сосут их, словно это сахар, или залезают под стол и с изумлением подолгу разглядывают его деревянное небо.

Наконец люди укладывали своих детей спать, и тогда Рута разглядывала вещи, накопленные ими за годы: кухонная посуда, горшки, столовые приборы, занавески, иконы, часы, коврики на стенах, цветы в горшках, рамки с фотографиями, узорчатые клеенки на столах, покрывала на кроватях, корзинки, все те мелкие предметы, благодаря которым людские дома становятся неповторимыми. Она знала все предметы в деревне и знала, кому они принадлежат. Белые занавески-сеточки были только у Флорентинки. У Маляков был комплект металлических столовых приборов. Жена Херувина вязала крючком красивые накидки на подушки. У Серафинов висел огромный образ Иисуса, проповедующего с лодки. Зеленые покрывала в розах были только у Божских, и потом, когда их дом у самого леса был почти готов, они начали привозить в него настоящие сокровища.

Рута облюбовала себе этот дом. Он был самый большой и самый красивый. У него была покатая крыша с громоотводом и в крыше окошечки, у него был настоящий балкон и застекленное крыльцо, а еще был второй кухонный вход. Рута соорудила себе сиденье в большой сирени и оттуда по вечерам наблюдала за домом Божских. Она видела, как разворачивают новый мягкий ковер в самой большой комнате, чудесный, словно подстилка осеннего леса. Она сидела в сирени, когда вносили большие напольные часы, сердце которых болталось из стороны в сторону, отмеряя время. Выходит, часы были живым существом, раз шевелились сами по себе. Она видела игрушки маленького мальчика, первого сына Миси, а потом люльку, которую купили для следующего ребенка.

И лишь когда она уже знала каждую вещь, каждый самый маленький предмет в новом доме Божских, она обратила внимание на мальчика такого же, как и она, возраста. Сирень была слишком низкой, и она не могла видеть, что делал мальчик в своей комнате на чердаке. Она знала, что это Изыдор и что он не такой, как другие дети. Она не знала, хорошо это или плохо. У него была большая голова и приоткрытый рот, из которого сочилась на подбородок слюна. Он был высокий и худой, как тростник в пруду.

Однажды вечером Изыдор поймал сидящую в сирени Руту за ногу. Она вырвалась и убежала. Но через несколько дней пришла опять, а он ее ждал. Она устроила ему в ветвях место рядом с собой. Они сидели там целый вечер и не произнесли ни слова. Изыдор смотрел, как живет его новый дом. Он видел людей, которые шевелят губами – а того, что они говорят, не слышно. Видел их хаотичные перемещения из комнаты в комнату, в кухню, в кладовую. Видел беззвучный плач Антося.

Руте и Изыдору нравилось вместе молчать на дереве.

Они начали встречаться теперь каждый день. Пропадали с глаз человеческих. Выходили через дыру в заборе на поле Маляка и шли Вольской Дорогой в сторону леса. Рута срывала растения на обочине: рожковое деревце, марь, душица, щавель. Подсовывала их Изыдору под нос, чтобы он понюхал.

– Это можно есть. И это можно есть. Это тоже можно есть.

Они глядели с дороги на Черную – блестящую трещину в самой середине зеленой долины. Потом проходили рыжиковую рощу, темную, пахнущую грибами, и входили в лес.

– Не надо уходить слишком далеко, – протестовал поначалу Изыдор, но потом полностью доверился Руте.

В лесу всегда было тепло и мягко, как в выложенной бархатом коробочке, в которой хранилась медаль Михала. Где ни приляжешь, лесной пол, усыпанный иголками, легко прогибался и создавал идеально подходящее телу углубление. А наверху – небо, разрезанное верхушками сосен. И запахи.

У Руты было много идей. Они играли в прятки, в салочки, изображали деревья, выкладывали из палок и щепок разные фигуры, иногда маленькие, величиной с ладонь, а иногда большие, захватывая целый кусок леса. Летом они находили поляны, желтые от лисичек, и разглядывали степенные грибные семьи.

Рута любила грибы больше, чем растения и животных. Она рассказывала, что истинное царство грибов укрыто под землей, там, куда никогда не проникает солнце. Она говорила, что на поверхность земли выходят только те грибы, которые приговорены к смерти и изгнаны из царства в наказание. Здесь они гибнут от солнца, от рук человека, оказываются затоптаны животными. Настоящая подземная грибница бессмертна.

Осенью глаза Руты становились желтыми и пронзительными, как у птицы. Рута охотилась на грибы. Она говорила еще меньше, чем обычно, Изыдору она казалась отсутствующей. Она знала, в каких местах на поверхность земли выходит грибница и где вытягивает в мир свои щупальца. Когда находила белый гриб или подберезовик, ложилась рядом с ним на землю и долго изучала, прежде чем позволить себе сорвать его. Но особенно любила Рута мухоморы. Она знала все их излюбленные полянки. Больше всего мухоморов росло в березовом лесочке по другую сторону Большака. В этом году, когда божественное присутствие ощущалось в целом Правеке особенно явственно, мухоморы появились уже в начале июля и заполонили березовые полянки своими красными шляпками. Рута прыгала между ними, но так, чтобы не повредить их. Потом ложилась на землю и заглядывала им под красные платьица.

– Осторожно, они ядовитые, – предостерегал Изыдор, но Рута смеялась.

Она показывала Изыдору разные мухоморы, не только красные, но и белые, и зеленоватые или такие, которые притворялись другими грибами, например шампиньонами.

– Моя мама их ест.

– Ты врешь, они смертельно ядовитые, – обижался Изыдор.

– Моей маме они не приносят вреда. Я тоже смогу их когда-нибудь есть.

– Ладно, ладно. Осторожней с этими белыми. Они хуже всех.

Смелость Руты внушала Изыдору уважение. Но ему было мало рассматривать грибы. Он хотел что-нибудь знать о них. В поваренной книге Миси он нашел целый раздел, посвященный грибам. На одной странице там были рисунки грибов съедобных, на другой – несъедобных и ядовитых. В следующий раз он вынес под свитером книгу в лес и показал рисунки Руте. Та не верила.

– Прочитай, что здесь написано. – Она ткнула пальцем в подпись под мухомором.

– Аманита мускария. Мухомор красный.

– Откуда ты знаешь, что здесь это написано?

– Я складываю по буквам.

– Какая это буква?

– А.

– А? И ничего больше? Только А?

– А вот это Эм.

– Эм.

– А это – Эн.

– Научи меня читать, Изек.

Так Изыдор учил Руту читать. Сначала по поваренной книге Миси, потом принес старый календарь. Рута быстро схватывала, но ей так же быстро становилось скучно. К осени Изыдор научил Руту почти всему, что знал сам.

Однажды, когда он ждал ее в рыжиковой роще и рассматривал календарь, на белые страницы упала большая тень. Изыдор поднял голову и испугался. За Рутой стояла ее мать. Она была босая и огромная.

– Не бойся меня. Я знаю тебя очень хорошо, – сказала она.

Изыдор никак не отреагировал.

– Ты умный мальчик. – Она села перед ним на колени и дотронулась до его головы. – У тебя доброе сердце. Ты далеко зайдешь в своих путешествиях.

Уверенным движением она притянула его к себе и прижала к груди. Изыдора сковало какое-то оцепенение, страх, он перестал думать, будто уснул.

Потом мать Руты ушла. Рута ковырялась в земле палкой.

– Она тебя любит. Всегда спрашивает о тебе.

– Спрашивает обо мне?

– Знаешь, какая она сильная? Она большие камни поднимает.

– Ни одна баба не может быть сильнее мужика. – Изыдор уже очнулся.

– Она знает все тайны.

– Если бы она была такая, как ты говоришь, то вы жили бы не в развалившейся халупе в лесу, а в Ешкотлях около рынка. Она ходила бы в туфлях и платьях, у нее были бы шляпы и кольца. Тогда она и вправду была бы кем-то важным.

Рута опустила голову.

– Я тебе кое-что покажу, хотя это тайна.

Они отправились за Выдымач, прошли молодой дубняк и шагали теперь березовым перелеском. Изыдор никогда раньше там не был. Наверное, они уже очень далеко ушли от дома.

Вдруг Рута остановилась.

– Это здесь.

Изыдор огляделся в недоумении. Вокруг стояли березы. Ветер шелестел их тонкими листьями.

– Здесь граница Правека, – сказала Рута и вытянула перед собой руку.

Изыдор не понимал.

– Тут кончается Правек, дальше уже ничего нет.

– Как это нет? А Воля, а Ташув, а Кельце? Где-то здесь должна быть дорога на Кельце.

– Нет никаких Келец, а Воля и Ташув это часть Правека. Здесь все заканчивается.

Изыдор засмеялся и крутнулся на пятке.

– Что ты за глупости рассказываешь? Ведь некоторые люди ездят в Кельце. Мой отец ездит в Кельце. Они привезли Мисе мебель из Келец. Павел был в Кельцах. А отец еще был в России.

– Им всем это только казалось. Они отправляются в дорогу, доходят до границы и здесь замирают. Наверное, им снится, что они едут дальше, что есть Кельце и Россия. Мама показала мне однажды таких окаменевших людей. Они стоят на дороге в Кельце. Неподвижные, с открытыми глазами, и выглядят страшно. Словно они умерли. Потом через какое-то время они просыпаются и возвращаются домой, а свои сны принимают за воспоминания. Вот как все на самом деле.

– Ну а теперь я тебе что-то покажу! – крикнул Изыдор.

Он отступил на несколько шагов и побежал в сторону места, где, по словам Руты, была граница. А потом вдруг остановился. Сам не зная почему. Что-то здесь было не так. Он вытянул вперед руки, и кончики пальцев исчезли.

Изыдору казалось, что он треснул где-то внутри и разделился на двух разных мальчиков. Один из них стоял с вытянутыми вперед руками, у которых явно не хватало кончиков пальцев. Другой мальчик был на этом же месте и не видел ни первого мальчика, ни тем более отсутствия пальцев. Изыдор был двумя мальчиками одновременно.

– Изыдор, – сказала Рута. – Возвращаемся!

Он очнулся и положил руки в карманы. Его раздвоенность постепенно исчезла. Они пошли обратно.

– Эта граница проходит прямо за Ташувом, Волей и заставой Котушува. Но точно неизвестно. Эта граница умеет рождать готовых людей, а нам кажется, что они откуда-то приехали. Больше всего меня пугает, что нельзя отсюда выбраться. Словно ты сидишь в горшке.

Изыдор молчал всю дорогу. И только когда они вошли на Большак, сказал:

– Можно собрать рюкзак, взять еду и отправиться вдоль границы, чтобы ее исследовать. Вдруг где-то есть дырка.

Рута перепрыгнула через муравейник и повернула к лесу.

– Не беспокойся, Изек. Зачем нам какие-то другие миры?

Изыдор видел, как ее платьице мелькнуло между деревьями, а потом девочка исчезла.

Время Бога

Странно, что вневременный Бог являет себя во времени и его метаморфозах. Если не знаешь, «где» находится Бог – а люди иногда задают себе такие вопросы, – нужно посмотреть на все то, что движется и изменяется, что не умещается в своей форме, что колеблется и исчезает: на поверхность моря, на танец солнечной короны, на таяние снега, на землетрясения, на пути ледников, на дрейфующие континенты, на реки, плывущие к морям, на прорастание семени, на ветер, высекающий скалы, на созревание вина, на развитие плода в утробе матери, на морщинки у глаз, на разлагающееся в гробу тело, на грибы, растущие после дождя.

Бог есть в каждом процессе. Бог пульсирует в метаморфозах. Он то есть, то вдруг его становится меньше, а иногда его вообще нет. Ибо Бог являет себя даже в том, что его нет.

Люди – которые и сами есть процесс – боятся всего того, что непостоянно и переменчиво. Поэтому они выдумали нечто такое, чего не существует, – неизменность. А то, что вечно и неизменно, стали считать совершенным. Так они приписали неизменность Богу. И тем самым утратили способность понимать его.

Летом тридцать девятого года Бог был повсюду, поэтому происходили вещи необычные и редкие.

В начале времен Бог сотворил все, что только возможно – хотя сам он является Богом вещей невозможных, то есть таких, которые или не происходят вообще, или происходят крайне редко.

Теперь Бог явил себя в ягодах величиной со сливу, которые зрели на солнце прямо перед домом Колоски. Колоска сорвала самую спелую, протерла платочком синюю кожицу и в отражении увидела другой мир. Небо в нем было темное, почти черное, солнце – подернутое дымкой и далекое, лес выглядел нагромождением голых палок, вбитых в землю, а сама земля, пьяная и шатающаяся, страдала от множества дыр. Люди соскальзывали оттуда в черную пропасть. Колоска съела эту зловещую ягоду и почувствовала на языке ее терпкий вкус. Она поняла, что должна сделать запасы на зиму, бо́льшие, чем когда бы то ни было.

Теперь каждое утро на рассвете Колоска вытаскивала Руту из кровати, и они вместе шли в лес и приносили оттуда разные богатства – корзины грибов, лукошки земляники, молодые лесные орехи, барбарис, черемуху, чернику, бруснику, кизил, бузину, боярышник, облепиху. Они сушили все это целыми днями и беспокойно посматривали, светит ли солнце так же, как прежде.

Бог тревожил Колоску и через ее тело. Он объявился в ее грудях, которые неожиданным и чудесным образом наполнились молоком. Когда об этом узнали люди, они украдкой приходили к Колоске и подставляли под сосок больные части тела, а она брызгала на них белой струйкой. Молоко вылечило воспаление глаз у молодого Красного, бородавки на руках Франека Серафина, чирей у Флорентинки и лишай у еврейского ребенка из Ешкотлей.

Все вылеченные погибли во время войны. Вот как являет себя Бог.

Время Помещика Попельского

Помещику Попельскому Бог явил себя через Игру, которую дал ему маленький раввин. Помещик много раз пытался начать Игру, но ему трудно было понять все эти причудливые рекомендации. Он вытаскивал книжицу и читал инструкцию, пока уже не знал ее почти наизусть. Чтобы начать Игру, нужно было выбросить единицу, а между тем Помещик каждый раз выбрасывал восьмерку. Это противоречило всем законам вероятности, и он решил, что его надули. Странный восьмигранный кубик мог быть подделкой. Но, желая играть честно, согласно правилам Игры, Помещик должен был выжидать следующего дня, чтобы выбросить кубик еще раз. И снова ему не удавалось. Это длилось всю весну. Азарт Помещика давно перешел в нетерпение. Неспокойным летом тридцать девятого года наконец показалась упрямая единица, и Помещик Попельский вздохнул с облегчением. Игра стронулась с места.

Теперь ему нужно было много свободного времени и покоя – Игра поглощала полностью. Она требовала сосредоточенности даже в дневные часы, когда он не играл. Вечерами он закрывался в библиотеке, раскладывал ткань и подолгу теребил в ладонях восьмигранную кость. Он выполнял все рекомендации Игры. Его нервировало, что приходится тратить столько времени, но он уже не мог остановиться.

– Будет война, – говорила ему жена.

– В цивилизованном мире нет войн, – отвечал он.

– В цивилизованном, может, и нет. А здесь будет война. Пелские выезжают в Америку.

При слове «Америка» Помещик Попельский беспокойно заерзал, но ничто уже не имело того значения, какое могло иметь прежде. Прежде Игры.

В августе Помещик явился на призывной пункт, однако был отклонен по состоянию здоровья. В сентябре слушали радио – пока оно не начало говорить по-немецки. По ночам Помещица закапывала в парке серебро. Помещик целые ночи просиживал над Игрой.

– Они даже не воевали. Вернулись домой. Павел Божский вообще не получил оружия на руки, – плакала Помещица. – Мы проиграли, Феликс.

Он кивнул головой в задумчивости.

– Феликс, мы проиграли эту войну!

– Оставь меня в покое, – сказал он и пошел в библиотеку.

Игра ежедневно открывала перед ним что-то новое, что-то, чего он не знал, о чем не подозревал. Как это было возможно?

Одним из первых заданий был сон. Чтобы перейти на следующее поле, Помещик должен был увидеть во сне, что он собака. «Как-то все же это странно», – размышлял он с неудовольствием. Но ложился в постель и думал о собаках и о том, как сам мог быть собакой. В этих картинах перед засыпанием он представлял себя гончей, которая выслеживает водных птиц и гоняется по пастбищам. Однако ночью сны его делали то, что им вздумается. В них трудно было перестать быть человеком. Определенный прогресс обнаружился в одном сне, где было много воды. Помещику Попельскому приснилось, что он оливковый карп. Он плавал в зеленых глубинах, из которых солнце казалось лишь расплывчатым пятном света. У него не было жены, не было дворца, ничто ему не принадлежало и ничто не беспокоило. Это был прекрасный сон.

В тот день, когда немцы появились в его дворце, Помещику наконец приснилось под утро, что он собака. Он бегает по рынку в Ешкотлях и ищет чего-то, сам не зная чего. Выгребает из-под магазина Шенберта какие-то огрызки и объедки и с удовольствием их пожирает. Его притягивает запах конского навоза и людских испражнений в кустах. Свежая кровь пахнет для него, как амброзия.

Помещик проснулся, удивленный. «Это нерационально, нелепо», – подумал он, однако порадовался, что Игра может идти дальше.

Немцы были очень вежливыми. Полковник Гропиус и с ним еще один. Помещик вышел к ним на крыльцо. Старался держаться отстраненно.

– Я вас понимаю, – прокомментировал его кислую мину капитан Гропиус. – К сожалению, мы стоим тут перед вами как захватчики, оккупанты. И все же мы цивилизованные люди.

Они хотели купить древесину, много древесины. Помещик Попельский сказал, что займется доставкой дерева, хотя в глубине души не собирался отрываться от Игры. На этом весь разговор оккупантов с оккупируемым закончился. Помещик вернулся к Игре. Он радовался, что уже стал собакой и может теперь перейти на другое поле.

На следующую ночь Помещику снилось, как он читает инструкцию Игры. Слова прыгали перед его спящим взором, ибо та часть Помещика, которая жила в сновидении, была не слишком сильна в науках.

Второй Мир сотворил юный Бог. Он был еще неопытен, поэтому в Мире этом все бледно и невыразительно, а вещи быстрее рассыпаются в прах. Война длится вечно. Люди рождаются, с отчаянием предаются любви и быстро умирают внезапной смертью – которая подстерегает повсюду. И чем больше жизнь приносит им страданий, тем сильнее они хотят жить.

Правека не существует. Он даже и не возникал, потому что там, где кто-то мог бы его заложить, бесконечно тянутся с востока на запад орды оголодавших войск. Ничто не имеет названия. Земля продырявлена бомбами, обе реки, больные и израненные, несут мутную воду, и их трудно отличить одну от другой. Камни рассыпаются в пальцах голодных детей.

В этом мире Каин встретил на поле Авеля и сказал: «Нет ни закона, ни судьи! Нет никаких загробных миров, никакой награды для праведников и никакого наказания для злодеев. Этот мир не создан в любви, им не правит сострадание. А иначе бы как твоя жертва была принята, а моя отвергнута? Что Богу от мертвого ягненка?» Авель ответил: «Моя была принята, потому что я люблю Бога, а твоя отвергнута, потому что ты его ненавидишь. Такие, как ты, вообще не должны жить». И убил Авель Каина.

Время Курта

Курт увидел Правек из грузовика, в котором привезли солдат вермахта. Для Курта Правек ничем не отличался от других чужих деревень, которые они проезжали в чужой враждебной стране. В свою очередь, эти деревни немногим отличались от того, что он помнил из своих каникул и отпусков. Разве что улицы были чуть у́же и дома беднее, а еще эти смешные колченогие деревянные заборы и беленые стены. Курт ничего не понимал в деревенской жизни. Он был родом из большого города и тосковал по городу. В городе он оставил жену и дочку.

Они даже не пробовали устроиться на постой в крестьянских домах. Реквизировали сад Херувина и начали сооружать себе деревянные бараки. В одном из них должна быть кухня, которой заведовал Курт. Капитан Гропиус брал его на вездеходе в Ешкотли и во дворец, в Котушув и в окрестные деревни. Они покупали древесину, коров и яйца по очень низким ценам, которые устанавливали сами, или вообще не платили. Тогда Курт видел эту враждебную покоренную страну вблизи, оказывался с ней лицом к лицу. Он видел корзинки с яйцами, выносимые из сарайчиков, со следами куриного помета на кремовой скорлупе, и мрачные неприязненные взгляды крестьянок. Он видел неуклюжих тщедушных коров и удивлялся той нежности, с которой за ними ухаживали. Видел кур, копающихся в кучах навоза, разложенные на крышах яблоки для сушки, круглые хлебы, выпекаемые раз в месяц, босых голубоглазых детей, пищащие голоса которых напоминали ему о дочке. Но все это было чужим. Может, дело в примитивном визгливом языке, на котором здесь говорили, может, в этих непривычных чертах лица. Временами, когда капитан Гропиус вздыхал, что следовало бы всю эту страну сровнять с землей и на ее месте устроить новый порядок, Курту казалось, что капитан прав. Было бы здесь чище и лучше. В другие моменты ему в голову приходила невыносимая мысль, что он должен вернуться домой, оставив в покое эти просторы песчаной земли, этих людей, коров и корзинки с яйцами. По ночам ему снилось белое и гладкое тело жены, и все в этом сне пахло чем-то родным, безопасным, совсем не так, как здесь.

– Смотри, Курт, – говорил капитан Гропиус, когда они совершали очередную вылазку за припасами. – Смотри, сколько тут рабочей силы, сколько пространства, сколько земли. Посмотри, Курт, на их изобильные реки. Можно было бы поставить водяные электростанции на месте этих примитивных мельниц, протянуть электропровода, построить фабрики, а их заставить наконец работать. Посмотри на них, Курт, не такие уж они и плохие. Я даже люблю славян. А знаешь ли ты, что название этой расы происходит от латинского слова «sclavus» – «слуга»? Это народ, у которого рабство в крови.

Курт слушал его невнимательно. Он тосковал по дому.

Они забирали все, что попадалось под руку. Порой когда они входили в избу, у Курта бывало ощущение, что там только что прятали по углам продукты. Капитан Гропиус вынимал тогда пистолет и кричал со злостью:

– Конфискация на нужды вермахта!

Курт чувствовал себя в такие минуты грабителем.

По вечерам он молился: «Чтобы мне не пришлось идти дальше на восток. Чтобы я мог остаться здесь, а потом той же дорогой вернуться домой. Чтобы война кончилась».

Курт постепенно привыкал к этой чужой земле. Он примерно знал, какой где живет хозяин, и даже вошел во вкус их чудаковатых фамилий, как и здешних карпов. Поскольку он любил животных, то велел относить все кухонные отходы к дому их соседки – старой худой женщины, у которой было больше десятка тощих собак. В конце концов старушка при встрече стала улыбаться ему, беззубо и молчаливо. А еще к Курту приходили дети из крайнего нового дома у леса. Мальчик был немного старше девочки. У обоих волосы были светленькие, почти белые, как у его дочки. Девочка поднимала пухлую ручонку и невнятно лепетала:

– Хайхитла!

Курт давал им конфеты. Солдаты, стоявшие на вахте, улыбались.

В начале сорок третьего года капитана Гропиуса выслали на Восточный фронт. Видимо, он не молился по вечерам. Курт получил повышение, но вовсе не радовался этому. Повышение было сейчас опасным, оно отдаляло от дома. С продовольствием становилось все труднее, и Курт ежедневно прочесывал с отрядом людей окрестные деревни. Голосом капитана Гропиуса он говорил:

– Конфискация на нужды вермахта! – и забирал то, что удавалось забрать.

Его люди помогали отделу СС в карательных операциях против евреев из Ешкотлей. Курт надзирал за погрузкой в машины. Ему было неприятно, хоть он и знал, что они поедут в лучшее для них место. Ему было некомфортно, когда пришлось искать еврейских беглецов по чердакам и подвалам, гнать ошалелых от страха женщин по лугам, вырывать у них из рук детей. Он приказал по ним стрелять, потому что не было другого выхода. И сам стрелял, не делая себе поблажки. Евреи не хотели садиться в грузовик, убегали, кричали. Он предпочитал не вспоминать этих картин. Война есть война. Вечерами он молился: «Чтобы мне не пришлось отсюда уходить на восток. Чтобы я мог тут продержаться до конца войны. Боже, сделай так, чтобы меня не взяли на Восточный фронт». И Бог выслушивал его молитвы.