Правек и другие времена

– Тебе не холодно? – спрашивал Михал.

Она еле заметно качнула головой.

Михал заканчивал курить и уходил. Геновефа оставалась в кресле и смотрела на сад Попугаихи, на песчаную полевую дорогу, которая вилась между пятнами зелени и желтизны. Потом она смотрела на свои ступни, колени, бедра – они были такие же далекие и так же не принадлежали ей, как пески, поля и сады. Ее тело было поломавшейся фигуркой из хрупкого человечьего материала.

Ей было странно, что она все еще может двигать пальцами, что у нее остались ощущения в ладонях бледных рук, много месяцев не знавших работы. Она смотрела на эти ладони на омертвелых коленях и перебирала складки юбки. «Я – тело», – говорила она себе. И в Геновефе, в этом ее теле, как раковые клетки, как плесень, разрасталась картина убийства людей. Убийство заключается в отнятии права на движение, ведь жизнь – это движение. Убитое тело перестает двигаться. Человек – это тело. И все, что человек переживает, имеет начало и конец в теле.

Однажды Геновефа сказала Михалу:

– Мне холодно.

Он принес ей шерстяной платок и рукавицы. Она пошевелила пальцами, но уже не чувствовала их. И поэтому не знала, шевелятся они или нет. Когда она подняла взгляд на Большак, то увидела, что вернулись умершие. Они двигались по Большаку от Черницы до Ешкотлей, словно большая процессия, словно паломничество в Ченстохову. Но паломников всегда сопровождает гомон, монотонные песнопения, жалобные литании, шарканье подошв о камни. А здесь царила полная тишина.

Их были тысячи. Они шагали неровными распадающимися рядами. Шли в гробовом молчании, быстрым шагом. Серые, словно обескровленные.

Геновефа искала среди них Эли и дочь Шенбертов с младенцем на руках, но мертвецы двигались слишком быстро, чтобы можно было их рассмотреть. Только потом она заметила молодого Серафина, да и то лишь потому, что он проходил к ней ближе всего. У него во лбу зияла огромная темная дыра.

– Франек, – прошептала она.

Он повернул голову и, не сбавляя шага, посмотрел на нее. Протянул к ней руку. Его губы зашевелились, но Геновефа не услышала ни одного слова.

Она видела их целый день, до вечера, процессия все не убывала. Мертвецы продолжали двигаться, даже когда она закрыла глаза. Она знала, что Бог тоже на них смотрит. Она видела его лицо – оно было черное, страшное, все в шрамах.

Время Помещика Попельского

В сорок шестом году Помещик Попельский все еще жил во дворце, хотя уже стало известно, что долго это не продлится. Его жена вывезла детей в Краков и теперь курсировала туда и обратно, подготавливая переезд.

Казалось, Помещику безразлично, что вокруг него происходит. Он играл. Он просиживал в библиотеке днями и ночами. Спал на кушетке. Не переодевался и не брился. Когда его жена выезжала к детям, то и не ел. Иногда по три, по четыре дня. Не открывал окон, не отзывался, не выходил на прогулки, даже не спускался на первый этаж. Один или два раза к нему приезжали из уездного правления по вопросу национализации. У них были папки, полные приказов и печатей. Они стучали в дверь и дергали колокольчик. Он подошел к окну, посмотрел на них сверху и потер руки.

– Все сходится, – сказал он хриплым, отвыкшим от речи голосом. – Переходим на следующее поле.

Иногда Помещику Попельскому были нужны его книги.

Игра требовала от него той или иной информации, но с этим у него проблем не было – он все мог найти в собственной библиотеке. Поскольку в Игре существенную роль играли сны, Помещик Попельский научился видеть сны на заказ. Мало того, постепенно он получил над снами абсолютный контроль и делал в них то, что хотел, – совсем не так, как в жизни. В полной осмысленности он погружался в сон на заданную тему, а потом, с такой же осмысленностью, пробуждался по другую сторону, точно проходил сквозь дыру в заборе. Ему требовалось какое-то время, чтобы прийти в себя, а потом он начинал действовать.

Таким образом, Игра давала все, что ему было нужно, и даже больше. Так зачем ему было выходить из библиотеки?

Тем временем чиновники из уездного правления забрали у него леса и лесосеки, пахотные земли, пруды и луга. Они прислали бумагу, в которой ему, как гражданину молодого социалистического государства, сообщалось, что больше ему не принадлежат кирпичный завод, лесопильня, винокуренный завод и мельница. И, наконец, дворец. Они были вежливы, указали даже срок сдачи имущества. Его жена сначала плакала, потом молилась и в конце концов начала паковать вещи. Она была похожа на восковую свечу, такая вся худая и бледная. Внезапно поседевшие волосы светились в полутьме дворца холодным, столь же бледным сиянием.

Помещица Попельская не была в претензии на мужа за то, что он сошел с ума. Она беспокоилась только, что будет вынуждена сама решать, какие вещи забирать, а какие оставить. Но когда подъехала первая машина, Помещик Попельский, обросший и полупрозрачный, сошел вниз с двумя чемоданами в руках. Он не хотел показывать, что там у него.

Помещица побежала наверх и некоторое время сосредоточенным взглядом осматривала библиотеку. У нее сложилось впечатление, что ничего не убавилось, не было ни единого пустого места на полках, не тронута ни одна картина, ни одна безделушка. Она позвала работников, и те как придется бросали книги в картонные коробки. Потом, чтобы двигалось быстрее, они сгребали их с полок целыми рядами. Книги расправляли свои не умеющие летать крылья и безвольно падали в кучу. Когда емкости закончились, работники угомонились, забрали полные коробки и ушли. Лишь потом выяснилось, что это были книги только от «А» до «Л».

Тем временем Помещик Попельский стоял около машины и с наслаждением вдыхал свежий воздух, который опьянил его после многих месяцев сидения взаперти. Ему хотелось смеяться, радоваться, танцевать – кислород бушевал в его густой вялой крови и распирал подсохшие артерии.

– Все именно так, как и должно быть, – сказал он жене в машине, когда они ехали по Большаку до Келецкой дороги. – Все идет очень хорошо.

А потом добавил еще кое-что, заставившее шофера, работников и Помещицу красноречиво переглянуться:

– Восьмерка треф расстреляна.

Время Игры

В книжице «Ignis fatuus, или Поучительная игра для одного игрока» при описании Четвертого Мира есть следующая история:

Бог творил Четвертый Мир в исступлении – это давало Ему некоторое облегчение в Его божеском страдании.

И когда сотворил человека, то вдруг очнулся – столь сильный эффект тот произвел на Него. Тогда бросил Бог дальнейшее творение – ибо разве могло получиться что-то еще более совершенное? – и теперь в Своем божеском времени восхищался собственным произведением. Чем глубже проникал взгляд Бога в человечье нутро, тем горячее разгоралась в Боге любовь.

Но человек оказался неблагодарным, он начал обрабатывать землю, плодить детей и не обращал никакого внимания на Бога. Тогда в божеском сознании появилась печаль, из которой сочилась тьма.

Бог влюбился в человека без взаимности.

Божеская любовь, как и всякая любовь, была обременительна. Человек же созрел и решил освободиться от навязчивого любовника. «Позволь мне уйти, – сказал он. – Дай мне познать мир моим собственным разумением и снаряди меня в дорогу».

«Ты не справишься без Меня, – молвил Бог человеку. – Не уходи».

«Оставь меня в покое», – сказал человек, и Бог с грустью наклонил к нему ветку яблони.

Бог остался один и тосковал. Ему снилось, что это Он Сам выгнал человека из рая, – такое страдание причиняла Ему мысль, что Его бросили.

«Вернись ко мне. Мир страшен, он может убить тебя. Посмотри на землетрясения, на извержения вулканов, на пожары и потопы», – гремел Он из дождевых туч.

«Оставь меня в покое. Уж как-нибудь справлюсь», – ответил Ему человек и пошел.

Время Павла

– Надо жить, – сказал Павел. – Надо воспитывать детей, зарабатывать, получать новое образование и тянуться вверх.

Так он и делал.

С Абой Козеницким, который пережил концлагерь, они вернулись к торговле деревом. Покупали лес для вырубки и организовывали переработку и вывоз древесины. Павел купил мотоцикл и объезжал окрестности в поисках заказов. Он приобрел портфель из свиной кожи, в котором держал квитанционную книжку и несколько химических карандашей.

Поскольку дела шли неплохо и деньги в его карман плыли рекой, Павел решил продолжить образование. Обучиться на врача было уже мало реально, но он все еще мог повышать квалификацию как гигиенист и фельдшер. Теперь по вечерам Павел Божский постигал тайны размножения мух и сложные цепочки жизни солитеров. Он изучал содержание витаминов в питательных продуктах и пути распространения болезней, таких как туберкулез и брюшной тиф. В течение нескольких лет стажировок и курсов он получил убеждение, что медицина и гигиена, освобожденные от власти мракобесия и суеверий, будут в состоянии преобразить жизнь человека, а польская деревня превратится в оазис стерилизованных кастрюль и обеззараженных лизолом дворов. Поэтому Павел, первый в округе, отвел одно помещение в своем доме под ванную и санитарную комнату одновременно. Там царила безукоризненная чистота: эмалированная ванна, вычищенные краны, металлическая корзина с крышкой для мусора, стеклянные емкости для ваты и лигнина, а также застекленный шкафчик, запирающийся на замок, в котором он хранил все лекарства и медицинские инструменты. Когда он закончил очередной курс, то имел уже полномочия санитара и теперь в этой комнате делал людям уколы, не забывая одновременно прочитать короткую лекцию на тему ежедневной гигиены.

Потом бизнес с Абой зачах, поскольку леса национализировали. Аба уезжал. Он пришел попрощаться; они обнялись как братья. Павел Божский понимал, что начинается новый этап в его жизни, что теперь он должен справляться со всем сам, к тому же в совершенно новых условиях. Делая уколы, нельзя было содержать семью.

Поэтому он сложил в кожаный портфель все свои свидетельства и на мотоцикле поехал в Ташув искать работу. Он нашел ее в Санэпиднадзоре, уездном королевстве стерилизации и образцов стула. С тех пор – и особенно после вступления в партию – Павел медленно и верно начал продвигаться по карьерной лестнице.

Работа состояла в том, чтобы объезжать на тарахтящем мотоцикле окрестные деревни и проверять чистоту в магазинах, ресторанах и барах. Его появление с кожаным портфелем, наполненным документами и пробирками для кала, воспринимали там как прибытие Всадника Апокалипсиса. Павел, если хотел, мог устроить закрытие любого магазина, любой закусочной. Он был важным человеком. Ему давали подарки, угощали водкой и самыми свежими заливными ножками.

Так он познакомился с Уклеей, который был владельцем кондитерской в Ташуве и нескольких менее легальных бизнесов. Уклея ввел Павла в мир секретарей и адвокатов, пирушек и охот, на все готовых грудастых буфетчиц и алкоголя, который прибавлял смелости черпать от жизни полными горстями.

Уклея, таким образом, занял место, оставленное Абой Козеницким, место, предназначенное в жизни каждого мужчины для проводника и друга. Без него человек был бы лишь одиноким, никем не понятым воином в мире хаоса и тьмы, которая наползает отовсюду, стоит лишь отвернуться.

Время грибницы

Грибница растет под целым лесом, а может, и под целым Правеком. Она образует в земле, под мягким настилом, под травой и камнями, сплетение тонких ниточек, веревочек и клубков, которыми обматывает все вокруг. Нити грибницы имеют могучую силу и протискиваются между каждым комком земли, оплетают корни деревьев и придерживают большие валуны в их бесконечно медленном движении вперед. Грибница похожа на плесень – белая, нежная, холодная, – подземное лунное кружево, влажные мережки бледной субстанции, скользкие пуповины мира. Она распростирается по лугам и странствует под дорогами людей, вползает на стены их домов, а порой в приливе силы незаметно разрушает их тела.

Грибница – ни растение, ни животное. Она не может черпать силу от солнца, потому что ее природа чужда солнцу. Она не тянется к теплому и живому, потому что ее собственная природа и ни теплая и ни живая. Грибница живет благодаря тому, что высасывает остатки соков из того, что умерло, что разлагается и впитывается в землю. Грибница – это жизнь смерти, жизнь разложения, жизнь того, что умерло.

Круглый год грибница рожает своих холодных и влажных детей. Те, что приходят на свет летом и осенью, – самые красивые. У дорог, протоптанных людьми, вырастают гвоздичные грибы на тонких ножках, в травах белеют близкие к совершенству грибы-дождевики, трутовики и маслята овладевают кривыми деревьями. Лес полон желтых лисичек, оливковых сыроежек и боровиков с замшевыми шляпками.

Грибница не различает и не выделяет своих детей, их всех одаривает она силой для роста и могуществом для рассеивания повсюду своих спор. Одним она дает запах, другим способность прятаться от человеческих глаз, а третьи столь красивы, что просто дух захватывает.

Глубоко под землей, в самом центре Воденицы, пульсирует большой клубок влажной белой субстанции, который и есть сердце грибницы. Отсюда грибница распростирается на все стороны света. Лес тут темный и сырой. Колючая ежевика держит в неволе стволы деревьев. Все зарастает буйным мхом. Люди инстинктивно обходят Воденицу, хоть и не ведают, что именно здесь, внизу, бьется сердце грибницы.

Из всех людей только Рута об этом знает. Она догадалась об этом благодаря самым красивым мухоморам, которые вырастают здесь каждый год. Мухоморы – хранители грибницы. Рута ложится на землю между ними и рассматривает снизу их пенистые белоснежные нижние юбочки.

Однажды Рута услышала жизнь грибницы. Это был подземный шорох, который звучал, как глухой вздох, а потом стало слышно легкое потрескивание земляных комочков, когда между ними пробиралась грибная нитка. Рута услышала удар сердца грибницы, который происходит раз в восемьдесят человеческих лет.

С той поры она всегда приходит к этому сырому месту на Воденице и ложится на мокром мху. Когда она лежит дольше, то начинает чувствовать грибницу совсем по-другому – ведь грибница замедляет время. Рута впадает в некое подобие сна и видит все абсолютно иначе. Видит отдельные дуновения ветра, полный неторопливой грации полет насекомых, плавные движения муравьев, частицы света, оседающие на поверхности листьев. Все высокие звуки – птичьи трели, писк животных – превращаются в зудение и гудение и плывут у самой земли, словно туман. Руте кажется, что она лежит здесь долгими часами, хотя проходит едва ли пара минут. Так грибница берет власть над временем.

Время Изыдора

Рута ждала его под липой. Дул ветер, дерево трещало и стонало.

– Будет дождь, – сказала она вместо приветствия.

Они молча шли по Большаку, а потом свернули в свой лес за Воденицей. Изыдор шел на полшага сзади и украдкой смотрел на голые плечи девушки. Ее кожа казалась такой тонкой, почти прозрачной. Ему хотелось дотронуться до нее и погладить.

– Помнишь, как-то давно я показывала тебе границу?

Он кивнул головой.

– Мы собирались когда-нибудь исследовать ее. Порой я не верю в эту границу. Она пропустила чужих…

– С точки зрения науки такая граница невозможна.

Рута рассмеялась и схватила Изыдора за руку. Потянула его в гущу низких сосен.

– Я покажу тебе еще кое-что.

– Что же? И много у тебя осталось того, что ты хотела бы показать? Покажи мне все сразу.

– Так не получится.

– Оно живое или мертвое?

– Ни то ни другое.

– Какой-нибудь зверь?

– Нет.

– Растение?

– Нет.

Изыдор остановился и спросил с тревогой:

– Человек?

Рута не ответила. Отпустила его ладонь.

– Я не пойду, – сказал он и сел на корточки.

– Нет так нет. Я ведь не заставляю.

Она опустилась рядом с ним на колени и рассматривала дорожки больших лесных муравьев.

– Иногда ты такой умный. А иногда глупый.

– Глупый чаще, – сказал он грустно.

– Я хотела показать тебе кое-что странное в лесу. Мама говорит, это центр Правека, а ты не хочешь идти.

– Ну хорошо, пойдем.

В лесу не было слышно ветра, зато стало душно. Изыдор видел на шее Руты маленькие капельки пота.

– Давай отдохнем, – говорил он, идя сзади. – Ляжем тут и отдохнем.

– Сейчас начнется дождь, пошли.

Изыдор лег на траву и положил руки под голову.

– Я не хочу смотреть никаких центров мира. Хочу лежать здесь с тобой. Иди сюда.

Рута заколебалась. Она отошла на несколько шагов, потом вернулась. Изыдор зажмурил глаза, и Рута превратилась в размытое очертание. Очертание приблизилось и село на траву. Изыдор вытянул перед собой руку и наткнулся на ногу Руты. Под пальцами он чувствовал маленькие волоски.

– Я бы хотел быть твоим мужем, Рута. Я хотел бы с тобой заниматься любовью.

Она отдернула ногу. Изыдор открыл глаза и посмотрел Руте прямо в лицо. Оно было каким-то холодным, ожесточенным. Не таким, какое он знал.

– Я никогда не буду этого делать с тем, кого люблю. Только с теми, кого ненавижу, – сказала она и встала. – Я пошла. Если хочешь, иди со мной.

Он торопливо встал и двинулся за ней, как всегда на полшага сзади.

– Ты изменилась, – сказал он тихо.

Она резко повернулась и встала.

– Конечно изменилась. А ты удивлен? Мир – злой. И ты это знаешь. Что это за Бог, который создал такой мир? Он или сам злой – если разрешает зло, – или у него в голове помутилось.

– Нельзя так говорить…

– Мне можно, – сказала она и побежала вперед.

Стало очень тихо. Изыдор не слышал ни ветра, ни птиц, ни жужжания насекомых. Было пусто и глухо, как будто он оказался в самой середине огромной пуховой перины или в снежном сугробе.

– Рута! – крикнул он.

Она мелькнула где-то между деревьями, а потом исчезла. Изыдор бросился в том направлении. Он беспомощно оглядывался по сторонам, потому что понял, что не сумеет без нее вернуться домой.

– Рута! – крикнул он еще громче.

– Я тут, – сказала она и вышла из-за дерева.

– Я хочу увидеть центр Правека.

Она потянула его в какие-то заросли – то ли малины, то ли дикой ежевики. Растения хватали Изыдора за рубашку. Перед ними выросла маленькая полянка посреди огромных дубов. На земле было полно желудей, прошлогодних и новых. Одни рассыпались в пыль, другие пускали ростки, третьи блестели свежей зеленью. В самом центре поляны стоял высокий продолговатый камень из белого песчаника. На этом обелиске лежал еще один, более широкий и массивный. Он напоминал шляпу. Изыдор заметил под каменной шляпой очертания лица. Сделал несколько шагов, чтобы приглядеться, и тогда увидел, что такие же лица были по бокам, с одной и другой стороны. То есть три лица. И вдруг Изыдор испытал чувство глубокой неполноты, как будто не хватало чего-то необыкновенно важного. У него было впечатление, что все это он откуда-то уже знает, что он видел и поляну, и камень в центре поляны, и три его лица. Он нашел ладонь Руты, но это его не успокоило. Рука Руты потянула его за собой, и они стали обходить поляну по кругу, идя по желудям. И тогда Изыдор увидел четвертое лицо, такое же, как остальные. Он шел все быстрее, а потом отпустил руку Руты и побежал, вперившись взглядом в камень. Он все время видел одно лицо, обращенное к себе, и два других в профиль. Теперь он понял, откуда бралось это ощущение неполноты, эта изначальная тоска, присутствующая в каждой вещи, каждом явлении, испокон веков, – нельзя одновременно охватить всего.

– Нельзя увидеть четвертого лица, – сказала Рута, словно читая его мысли. – Это и есть центр Правека.

Начался ливень, и когда они дошли до Большака, то были совершенно мокрые. Платье Руты прилипло к ее телу.

– Пойдем к нам. Обсохнешь, – предложил он.

Рута встала прямо против Изыдора. За спиной у нее была деревня.

– Изек, я выхожу за Уклею.

– Нет, – сказал Изыдор.

– Я хочу уехать отсюда в город, я хочу путешествовать, хочу иметь сережки и туфли-лодочки.

– Нет, – повторил Изыдор и задрожал. Вода стекала ему по лицу и размывала картину Правека.

– Да, – сказала Рута и отступила на несколько шагов назад.

Ноги под Изыдором подкосились. Он боялся, что упадет.

– Я буду в Ташуве. Это недалеко! – крикнула она и повернула обратно к лесу.

Время Колоски

Злой Человек приходил на Выдымач по вечерам. Он появлялся из-за деревьев, когда наступали сумерки, и было похоже, будто он отклеивается от стены леса. Он был темен, тень древесных крон никогда не исчезала с его лица. В его волосах блестела паутина, в бороде бродили букашки и маленькие хрущи – это вызывало у Колоски отвращение. И пах он иначе. Не как человек, а как дерево, как мох, как шерсть кабана, как мех зайца. Когда она разрешала ему на себя взобраться, то знала, что совокупляется не с человеком. Это был не человек, несмотря на человеческий облик, несмотря на два-три человеческих слова, которые он мог сказать. Когда она осознавала это, ее охватывал страх, но и возбуждение, что и сама она превращается в лань, в кабаниху, в лосиху, что она просто звериная самка, как и миллиарды самок на свете, и внутри нее самец, такой же, как миллиарды самцов на свете. Злой Человек исторгал тогда из себя долгий, пронзительный вой, который, наверное, слышен был во всем лесу.

Он уходил от нее на рассвете и в дорогу всегда утаскивал что-то из еды. Много раз Колоска пробовала идти за ним по лесу, чтобы выследить его логово. Если бы ей это удалось, она имела бы над ним власть, потому что в собственной берлоге зверь или человек выдает свои слабые стороны.

Но никогда не получалось идти по следу дальше, чем до раскидистой липы. Как только на мгновение ее взгляд отвлекался от мелькающей между деревьями сгорбленной спины, как Злой Человек исчезал, словно проваливался сквозь землю.

В конце концов Колоска поняла, что ее выдает человеческий, женский запах, вот почему Злой Человек знает, что за ним следят. Поэтому она насобирала грибов, взяла древесную кору, хвою и листья и все это положила в каменный котел. Залила дождевой водой и несколько дней ждала. А когда к ней пришел Злой Человек и потом под утро уходил в лес с куском солонины в зубах, она быстро разделась, намазалась своей смесью и двинулась за ним.

Она видела, как на краю луга он сел на траву и съел солонину. Потом вытер руки о землю и вошел в высокие травы. На открытом пространстве он боязливо озирался и нюхал. Один раз даже припал к земле – и только через минуту Колоска услышала стук телеги на Вольской Дороге.

Злой Человек вышел на Паперню. Колоска вступила в траву и, пригнувшись к земле, бежала за ним. Когда она оказалась уже на краю леса, его нигде не было видно. Пробовала нюхать, как он, но ничего не чувствовала. Она беспомощно кружила под большим дубом, как вдруг около нее упала веточка, потом вторая и третья. Колоска поняла свою ошибку. Она подняла голову. Злой Человек сидел на ветке дуба и скалил зубы. Она испугалась своего ночного любовника. Он не был похож на человека. Он рявкнул предостерегающе, и Колоска поняла, что должна уйти.

Она пошла прямо к реке, где смыла с себя запахи земли и леса.

Время Руты

«Варшава» Уклеи подъехала в лес настолько близко, насколько удалось. Но потом Уклея должен был выйти и оставшиеся метры идти пешком. Он спотыкался на буграх кривой лесной дороги и чертыхался. Оказавшись наконец перед полуразвалившейся хатой Колоски, он сплюнул со злостью.

– Эй, уважаемая, позвольте сюда, пожалуйста, у меня к вам дело, – закричал он.

Колоска вышла из дома и посмотрела прямо в красные глаза Уклеи.

– Я не отдам ее тебе.

На мгновение он потерял уверенность, но тут же взял себя в руки.

– Она уже моя, – сказал он спокойно. – Только вот уперлась, что ты должна ее благословить. Что я должен просить у тебя ее руки.

– Я не отдам ее тебе.

Уклея повернулся в сторону машины и крикнул:

– Рута!

Через некоторое время дверь открылась, и из машины вышла Рута. Ее волосы были теперь короткие и кудряшками выпадали из-под маленькой шляпки. В узкой юбке и на каблуках она казалась очень худой и очень высокой. Она с трудом шла в этих своих туфлях по песчаной дороге. Колоска жадно смотрела на нее.